Некоторые богатые семьи, в свое время не придавшие особого значения эпидемии и карантинным мерам и потому никуда не уехавшие, теперь (возможно, потому, что их слуги и повара поумирали либо разбежались) решили покинуть остров. Лодочники требовали с них за свои услуги огромные деньги – губернатор знал об этом от осведомителей. Мало того, добравшись до парохода какой-нибудь мелкой греческой или итальянской компании, поджидавшего их в открытом море, беглецы платили еще и за «билет». Половину этой суммы они отдавали вперед какому-нибудь из агентств на Стамбульском проспекте. Проведав обо всем этом, Сами-паша решил, что в такой ситуации следует хотя бы защитить интересы лодочников-мусульман.
Намерение губернатора создать условия для нарушения карантинных запретов, которые он сам и вводил, получило отражение в официальных документах и, возможно, поэтому привлекло такое внимание историков, в распоряжении которых было очень мало письменных источников. Другой причиной, разумеется, послужило то, что здесь проявилось главное противоречие, с которым сталкивалось османское чиновничество. Если османский чиновник, то есть человек, которому надлежало заботиться о благе всей страны (например, какой-нибудь губернатор), в подобной ситуации в первую очередь думал о том, как помочь мусульманам, и становился на их сторону, это затрудняло проведение необходимых реформ и применение современных методов и технологий. Если же, напротив, губернатор был искренне уверен в благотворности европеизации и считал себя обязанным способствовать реформам, то свобода, равенство и технический прогресс шли на пользу в первую очередь христианской буржуазии, которая умело пользовалась новыми возможностями, а мусульмане по мере европеизации чем дальше, тем больше слабели.
Поскольку бегство с острова на Запад и на Крит не только не прекращалось, но и нарастало, европейские государства, обеспокоенные возможностью распространения эпидемии, стали задумываться о принятии собственных мер. Франция и Англия особенно хорошо были знакомы с тем, что такое эпидемии и как они опасны, поскольку владели колониями с многочисленным мусульманским населением. Они вскоре поняли, что чем отлавливать по одному небольшие корабли с беглецами, лучше будет окружить весь остров кордоном из военных кораблей. Пока этот вопрос обсуждался с османским правительством, Англия в качестве психологической подготовки направила в Левант, в воды вблизи Мингера, броненосец «Принц Георг», а Франция – броненосец «Адмирал Боден». Вслед за этим английский посол предложил направить к Мингеру для участия в кордоне еще и османский корабль. Как видно из документов и дипломатической переписки, хранящейся в архиве Министерства иностранных дел, Абдул-Хамид попытался потянуть с этим решением и убедить европейцев, что эпидемия не такая уж и масштабная. Однако после обыска в конторе транспортной компании и ареста лодочников-греков султан подчинился иностранному давлению.
О том, что османский броненосец «Махмудийе» отправится в путь 6 июня, дабы присоединиться к кораблям великих держав, преграждающим путь суденышкам с беглецами от чумы, Сами-паше сообщили еще накануне друзья из Стамбула. Губернатор не поверил, но испытал жгучее чувство стыда. Карантин оказался бесполезным, власти вилайета не смогли ни остановить эпидемию, ни воспрепятствовать бегству больных на Запад, и это встревожило весь мир. Сами-пашу терзали муки совести за то, что Мингер оказался «больным человеком Европы». А ведь он всегда так злился, когда вспоминали это выражение. И вот теперь сам султан, оказавшись в трудной ситуации из-за неудач Сами-паши, направляет против собственного острова, словно против врага, броненосец «Махмудийе», чтобы помочь европейцам.
Эта политическая и военная ситуация до того удручала губернатора, что он, как и в случае с чумой, не мог думать о ней, не мог поверить в ее реальность. В тот вечер на глазах у Сами-паши один судебный исполнитель, проходя по коридору на первом этаже, вдруг рухнул на пол, словно к нему прикоснулся Азраил[127], и тут же умер. Губернатор вошел в свой кабинет, сел за стол и долго, сохраняя полную неподвижность, смотрел в окно.
Однако затем ему пришлось выслушивать новые донесения агентов. Рамиз, оказавшись на свободе, как и ожидалось, не успокоился. Убежище он нашел в деревне, где жили зачинщики Восстания на паломничьей барже, отец и сын. После бунта те вернулись в родную деревню Небилер, но военные принялись под разными предлогами подвергать ее репрессиям, и тогда хаджи перебрались в соседнюю деревню Чифтелер, попытавшись заодно избавиться от налогов, которыми их обложили. Эта новая деревня готовилась дать отпор бандам, забрасываемым на остров из Греции; иными словами, жители деревни сформировали свою банду. После инцидента с паломничьей баржей и без того консервативно настроенные крестьяне ожесточились, и часть из них образовала вооруженную группу по образцу греческих разбойничьих шаек. Греческие банды нападали на мусульманские деревни, мусульманские банды – на греческие; порой дело доходило до грабежей и убийств. Губернатор рассматривал мусульманские банды (например, банду Мемо) как своего рода противовес греческим и потому, как правило, делал вид, будто их не существует. Однако, если мусульмане, не стерпев провокаций со стороны чужаков-головорезов, забывали меру и начинали жечь греческие деревни, из Стамбула приходили строгие телеграммы, и губернатор приказывал начальнику гарнизона Мехмеду-паше приструнить негодяев.
Сами-паша, собственно говоря, уже два года знал, что Рамиз время от времени скрывается в этих вооруженных мусульманских деревнях, помогает им деньгами и даже поспособствовал появлению в тех краях небольшому текке. Теперь же пришло известие о том, что Рамиз собрал в этих деревнях задиристых молодчиков, которым не сиделось на месте, и однажды ночью вместе с ними вернулся в город, причем расположились они, что было совсем уж нагло, в собственном доме Рамиза, в квартале Чите. Узнав об этом от начальника Надзорного управления, губернатор приказал в тот же вечер устроить облаву, которая, увы, оказалась безрезультатной: в доме застали только двух слуг. Сами-паша велел провести обыск и изъять все подозрительные вещи и бумаги, а также книги и газеты, если таковые найдутся. В этой операции, хотя она и не была никак не связана с карантином, приняли участие и солдаты Карантинного отряда колагасы Камиля.
Гнев, который поведение Абдул-Хамида и безуспешные карантинные меры вызывали у солдат Карантинного отряда и у людей, говоривших между собой по-мингерски, подпитывал еще только разгорающееся пламя мингерского патриотизма. Губернатор и Мазхар-эфенди видели этот огонек, но пока ограничивались только тем, что наблюдали за ним и держали его в уме. Главным врагом османского государства, разумеется, был национализм христианских народов (греков, сербов, болгар, армян), однако на глазах у чиновников распадающейся империи зарождался и национализм мусульман, не являвшихся турками: арабский, курдский, албанский. (Напомним, что в те времена слово «национализм» было не в ходу, говорили «национальный вопрос».) По мнению губернатора, главным было то, что солдаты Карантинного отряда – мусульмане, на каком бы языке они ни разговаривали. Будучи мусульманами, они были способны понять переживания и тревоги своих единоверцев. У дамата Нури имелись некоторые сомнения на сей счет, однако, когда ему рассказали, какое усердие проявили Меджид и Хадид, приставленные к огневой яме, он признал, что колагасы не зря взял их на службу.
Глава 39
Идею вырыть большую яму для сжигания зараженных вещей и крысиных трупов подал губернатору Бонковский-паша в первый свой день на острове. Он придерживался того мнения, что если предназначенные для уничтожения грязные шерстяные ткани, постельное белье, льняную одежду, соломенные тюфяки и прочее будут сжигать у всех на глазах, как делалось издавна, это послужит для всех наглядным уроком, принудив блюсти карантинные меры и чистоту. О таких ямах Бонковский-паша упоминал еще в записке о борьбе с чумой в странах Востока, подготовленной им в свое время для Абдул-Хамида.
После убийства Бонковского про яму для сжигания на время забыли. Когда же за дело взялся, и вполне успешно, Карантинный отряд колагасы Камиля, стали накапливаться большие кучи вещей, изъятых из зачумленных домов. Сжигать все эти грязные постели, одеяла и половики на месте представлялось опасным: дома-то были из дерева. Пойти навстречу просьбам хозяев вещей – хорошенько обрабатывать домашний скарб лизолом и отправлять на хранение, чтобы когда-нибудь потом вернуть законным владельцам? Для этого ни у кого не имелось времени, да и хранить пожитки было негде. Скорее всего, зараженные вещи вскоре оказались бы у старьевщиков. Поэтому по предложению доктора Нури было решено использовать две большие ямы, находившиеся сразу за городом, на плоской вершине холма между окраиной квартала Верхний Турунчлар и Новым кладбищем, ни для каких нужд ранее не употреблявшиеся. Правда, добираться туда приходилось по длинной, извилистой и изобилующей крутыми подъемами дороге, проходящей мимо задов Старого рынка и квартала Арпара, где стоял дом колагасы, но то был единственный недостаток.
Первый костер губернатор велел разжечь под вечер, всего через двадцать дней после объявления карантина. Посмотреть на него во все глаза собралось довольно много народу. Костер разрастался; колыхались огромные ярко-красные волны, взрывались шары желтого пламени, и все вокруг окрашивалось темно-сиреневым и фиолетовым. Горел первый костер очень долго (возможно, потому, что не поскупились на керосин), и зарево было видно не только в городе, но и повсюду на острове. На этом все не кончилось, и каждый раз валившие от костра клубы черного дыма пугали горожан, напоминая им о близости Азраила и о том, что уповать остается лишь на милость Аллаха. И еще почему-то рождалось в них ощущение одиночества. Пакизе-султан рассказывает в своих письмах, что те же чувства вызывала и телега с приговоренными к сожжению вещами умерших, которые постоянно собирали по городу и везли вверх по склону, прочь.