Меджид и Хадид, братья Зейнеп, самоотверженно трудились на Новом мусульманском кладбище за кварталом Турунчлар. Одно из главных правил чумного карантина – обязательно засыпать трупы известью – даже в Мекке, куда не пускали иностранных наблюдателей и врачей-христиан, не вызывало таких проблем, как поначалу на Мингере. Доктор Никос объяснял это тем, что на острове очень давно не было серьезных эпидемий и народ, увы, никак не может уяснить себе важность карантинных мер. Даже мягкому, обходительному и всеми любимому сержанту Хамди-бабе не удавалось договориться по-хорошему – слишком отвратительна была процедура похорон в извести, ее подробности повергали людей в ужас. Потом губернатору пришло в голову поручить это дело Меджиду и Хадиду. Те стали щадить чувства родственников умерших: при обработке известью закрывали лица покойницам, старались, чтобы не было видно срамных мест и вообще голого тела, а если видно – то чуть-чуть; клали известь лопатами аккуратно, а не с размаха; следили, чтобы известь не попадала в открытые глаза, рот и нос. Так и вышло, что проблема потеряла свою остроту и политическое значение.
Возили зараженные вещи к огневой яме на старой армейской телеге, отданной начальником гарнизона городской управе. Пока эта широкая, обитая жестью телега тащилась по длинной, извилистой дороге за город, на нее нападали воры, безобразники и просто недалекого ума люди. Утащенные половики, простыни и одежду они либо использовали сами, либо продавали старьевщикам, тайно продолжавшим заниматься скупкой, либо просто раздавали направо и налево. Несмотря на непрестанные предупреждения карантинной службы, многие люди (хотя и меньше, чем поначалу) упрямо продолжали пользоваться вещами умерших. Был в этом поведении какой-то вызов властям, модернизации, современной медицинской науке и международному общественному мнению; какая-то насмешка виделась в нем, хотя в первую очередь оно было просто глупым. Существует мнение, что бестолковое это упрямство подпитывалось тем пиететом, который власти проявляли к шейхам и ходжам, слишком уж им потакая.
К телеге приставили двух громил из личной охраны губернатора, которые принялись охаживать кнутами всякого, кто норовил подойти поближе, не исключая мальчишек. И через какое-то время крики, брань и проклятия, летевшие вслед телеге, смолкли, на смену им пришло угрюмое молчание, к которому жители острова постепенно привыкли за время чумы. Иногда телега проезжала по тихим, пустым улицам и вовсе не замеченной. Некоторые старики и старушки принимали ее за повозку старьевщика Фотия. Впрочем, отчаянно смелые и нахальные сорванцы, несмотря на кнут, порой все же пытались залезть на телегу, чтобы подурачиться и что-нибудь с нее стащить. Затем в кварталах Байырлар, Кадирлер и Герме при виде ее люди стали вздрагивать, словно столкнувшись с похоронной процессией, кто-то кричал: «Проваливай!», кто-то отпускал издевательские шуточки, мальчишки швырялись камнями, а собаки лаяли злее и дольше обычного, хотя и старались держаться подальше от кнутов.
Раздор между охранниками-кнутобоями и горожанами перерос в своего рода противостояние карантину, и первым это заметил доктор Нури, сначала сообщивший о своих наблюдениях не колагасы, а губернатору. Возможно, следовало сделать так, чтобы днем телега вовсе не показывалась на улицах.
Эпидемия все ширилась, и вот уже на пути телеги стали подбрасывать трупы, которые некому было хоронить. Их, конечно, следовало немедленно забирать. Подбрасывали трупы, как правило, новые хозяева опустевших жилищ. Они не желали, чтобы их дом пропах, и боялись, как бы не пришли дезинфекторы, которые зальют все лизолом и заколотят двери гвоздями. Самым разумным было, не откладывая, довозить мертвые тела до кладбища на холме и, определив вероисповедание по кварталу, где их нашли, сразу хоронить в извести – без богослужения, намаза и молитв. Однако и это требовало деликатности, мастерства и опыта.
Внимательно следивший за происходящим губернатор предложил колагасы, чтобы тот поручил захоронение ничейных покойников Меджиду и Хадиду. Колагасы испытывал некоторые колебания, но Сами-паша настоял на своем, уверяя, что горожане, особенно с улиц, где разговаривают на старом мингерском языке, относятся к братьям с симпатией и даже с почтением. Однако все историки справедливо указывают на то, что, хотя Меджид и Хадид считались людьми простоватыми, они все же пользовались уважением соседей, одно время владели пекарней, у них водились какие-никакие деньжата, да и имущество тоже было, в том числе земельные участки, – словом, порученная братьям работа не соответствовала их общественному положению. Охотно – да и то за большие деньги – собирать трупы с улиц пошли бы только самые бедные и бесшабашные юнцы или глуповатые громилы из числа беженцев с Крита.
Тем не менее Меджид и Хадид поначалу согласились выполнять черную работу, взяв себе помощников. Должно быть, они думали, что колагасы, женатый на их сестре, наверняка отблагодарит родню: подарком, деньгами или еще как-нибудь. Но вскоре на них перекинулась злоба, которую вызывала у людей телега, везущая на сожжение заразные вещи. В отличие от своих предшественников, они не брали с собой кнуты. Увещевания, пусть и произносимые по-мингерски (кое-кто считает, что как раз по этой причине), не находили отклика. Губернатор быстро понял, что долго так близнецы не продержатся, и принял новое решение: отныне вещи, изъятые из домов, лавок и конюшен, следовало складывать неподалеку и оставлять под присмотром двух часовых до вечера, а уже после наступления темноты их будут тихо, не привлекая внимания, забирать Меджид и Хадид на своей телеге.
По ночам город замирал и окутывался, словно странным сиреневым туманом, пугающей, мертвящей тьмой. В порту и на проспекте Хамидийе уже не зажигали, как в былые, счастливые времена, керосиновых фонарей. У некоторых домов, хотя и обитаемых, не было ни светильника на садовой калитке, ни света в окнах – поди угадай, есть кто-нибудь внутри или нет. Кое-где на крышах и на деревьях в саду свили гнезда своенравные и мудрые мингерские совы. Некоторые горожане все-таки зажигали перед домами масляные лампы, чтобы воры и бандиты видели, что жилище не пустует.
Через неделю, то есть во вторую пятницу июня, братья сообщили Зейнеп, что не хотят больше заниматься порученной им работой. При этом известии колебания колагасы Камиля усугубились. Ему хватило семи дней после свадьбы, чтобы всей душой, безоглядно влюбиться в свою жену; молодой супруг не сомневался, что они будут очень счастливы вместе. Смущало его лишь то, что Зейнеп при каждом удобном случае все громче и решительнее заговаривала о своем желании уехать в Стамбул и напоминала мужу про данное им слово, причем вид имела такой, будто ни чумы, ни карантина на острове нет. Колагасы растерялся. Узнав от Зейнеп, что ее братья просят избавить их от нынешней работы и пристроить на секретарские должности в какой-нибудь конторе, он недовольно нахмурился и ответил, что Меджид и Хадид, а также их помощники будут состоять при телеге до тех пор, пока им не найдут замену.
Что же до Стамбула, то колагасы дважды обещал уехать «при первой возможности». Сквозь облака неуверенности брезжила догадка, что главная закавыка на самом деле заключается в другом: жена и оба шурина не настолько послушны ему, как хотелось бы. У семейной жизни, которую на все лады расхваливала мать, обнаружилась одна непредвиденная сторона – страх разочаровать жену и лишиться ее!
Однажды, когда супруги любовались из окна своего номера великолепным пейзажем, крепостью и лазурным морем, Зейнеп, сдерживая волнение и заходя издалека, поделилась новостью, которую принес ей Меджид. А рассказал он сестре о том, что лодочник Сейит и его люди вот уже две ночи перевозят желающих сбежать с острова на корабли, что поджидают в открытом море, и если ударить с ними по рукам, то за два дня можно добраться до Измира: пароход под османским флагом доставит их в Ханью, а оттуда прямой путь в Салоники или в Измир. Возможность эта появилась недавно, но в любой момент может исчезнуть. Нужно действовать быстро.
Напомним читателям, что Сейит был тем самым лодочником, которого губернатор хотел поддержать в его противостоянии с конкурентами-греками. Колагасы Камиль не сомневался, что агенты Сами-паши обязательно узнают об этой новой возможности бегства; он чувствовал нетерпение жены и решил в ту же ночь отправить Зейнеп к родственникам в Измир.
Пакизе-султан, рассказавшая в одном из своих писем эту историю, о которой не сообщают более никакие источники, слышала ее из первых уст. Однако мы, прочитав письмо, все равно не смогли понять, о чем думал колагасы, готовя побег. И оттого в этом месте нашего повествования нам, как, пожалуй, нигде, требовалось перевоплотиться из ученого в романиста, ибо, в конце концов, мы, подобно всем мингерцам, знаем, что колагасы Камиль не мыслил себе жизни за пределами острова, что он посвятил всего себя служению своему народу. Единственным разумным объяснением его действий следует признать, что на самом деле колагасы не желал, чтобы его жена сбежала с Мингера.
«Брат сказал, что, если мы захотим, Сейит может отвезти нас на критский корабль, который сегодня ночью будет ждать в открытом море», – сказала Зейнеп, пристально глядя мужу в глаза.
Неужели она предлагает уехать вместе с ней? Впрочем, приняв решение, Камиль и Зейнеп поняли, что счастливы. Физическая близость и супружеская дружба дарили им неведомое прежде, опьяняющее наслаждение. О любви они говорили на своем собственном, забавном языке, полном смешных детских словечек. А вот утверждения официальных историков и корыстных журналистов о том, что супруги «открывали красоты волшебного мингерского языка, способного выразить и описать все, что угодно», неверны. Да, у этого языка, унаследованного нами от древнего народа мингер, обитавшего в укромных долинах к югу от Аральского моря, богатая история. Но в 1901 году мингерский язык, на котором говорили лишь в некоторых кварталах Арказа да в деревнях, затерянных среди гор на севере острова (сказались века гонений со стороны крестоносцев, венецианцев, византийцев и турок), не был способен не только выражать понятия и описывать явления современного мира, но и проникать в глубины католической, православной и исламской культуры.