Собираясь в дорогу, Зейнеп немного поплакала. Она забыла в доме матери свой любимый гребень с перламутровой ручкой, подарок тети, с которым не расставалась с детства. Эту вещь она считала своим счастливым талисманом, так что перспектива надолго остаться без нее тоже печалила Зейнеп. Колагасы предложил послать за гребнем одного из солдат своего отряда, которые постоянно охраняли вход в отель на случай появления Рамиза, но супруги смогли лишь обняться и застыть в молчании. Оба боялись, что разлука окажется очень долгой.
Они в последний раз предались любви, ощущая не столько страсть и наслаждение, сколько печаль и тоску. При виде слез в глазах Зейнеп Камиль чувствовал, что воля его слабеет. Как он должен поступить? Он пытался убедить себя в том, что, уехав, жена уж точно спасется и от чумы, и от опасности, грозящей со стороны Рамиза, а когда эпидемия кончится, они встретятся в Измире. Но знал он и другое: когда Зейнеп уедет, он будет с тоской вспоминать дни и часы, проведенные вместе, и снова испытает одиночество, мучившее его в далеких провинциальных городках и в Хиджазе. Он не отрывал от жены глаз, стараясь вдоволь на нее насмотреться и запечатлеть ее облик в памяти (дойдя до этого момента, читатель писем Пакизе-султан может заподозрить колагасы в неискренности).
Едва стемнело, колагасы переоделся в гражданскую одежду и водрузил на голову шляпу, одолженную у Лами. На этом особо настаивал Меджид, которому было поручено договориться с лодочником Сейитом. Зейнеп отдала колагасы свою сумку со всем необходимым. Они прошли через оборудованную на современный манер кухню отеля «Сплендид палас» и выскользнули через заднюю дверь. Чума, казалось, не только прогнала людей с улиц, но и окрасила ночь в непроглядную черноту. Они скользили тихо, словно призраки, по пустым, темным переулкам, прислушиваясь к шороху ветра в листве. На многих калитках висел замок, в домах не горело ни свечи, ни керосиновой лампы, окна были черны. Но в душе у Камиля и Зейнеп не было страха перед чумой – ими владел страх разлуки. Они молча шли к тому месту, откуда Сейит должен был забрать Зейнеп, но при этом словно бы знали, что все-таки не расстанутся. Иначе, может быть, они и не вышли бы из отеля.
В бухте Ташлык, третьей на север от порта, еще во времена их детства была построена хижина для рыбаков. Идти туда пешком оказалось дольше, чем думали Камиль и Зейнеп. В тусклом свете полумесяца покосившийся причал был едва виден. Легкий плеск волн о скалы и еле слышный шорох ветра в листве рождали ощущение, будто рядом кто-то есть, – но никого не было. Камиль и Зейнеп притулились в уголке, обнялись и стали молча ждать. Внизу белела пена накатывающих на гальку волн.
– Я буду каждый день отправлять тебе телеграммы в Измир, – сказал колагасы.
Зейнеп тихо заплакала. Море терялось в непроглядном мраке. Вскоре должны были прийти Меджид и Хадид в сопровождении Сейита (лодочник сам вызвался доставить Зейнеп на корабль, не стал поручать это своим людям), и тогда они все вместе отправятся на причал. Но время шло, а никто не показывался. В конце концов стало понятно, что дальше ждать смысла нет, и тут же горные склоны слегка осветились. То были красные, оранжевые и розовые отблески пламени, в котором горели вещи покойников, и в этом свете колагасы увидел, что по щекам Зейнеп текут слезы.
– Мы не расстанемся, никто никуда не уезжает, – произнес он.
Глядя друг на друга, они понимали, что на самом деле довольны подобным исходом. Прождав долгое время на берегу, супруги теми же переулками, никем не замеченные, вернулись в «Сплендид палас». Колагасы держал жену за руку и чувствовал, что она счастлива.
Кроме писем Пакизе-султан, не существует никаких документов, свидетельствующих об этой попытке бегства, никаких доказательств, что она вообще была предпринята. Для патриотически настроенных историков Мингера эта тема – табу, они не желают о ней даже говорить. Ведь получается, что человек, которому вскоре предстояло изменить судьбу острова и его народа, намеревался отделить от нее судьбу своей семьи!
В вестибюле отеля их увидел Лами.
– Остров окружили военные корабли! – выпалил он так взволнованно, словно сообщал о смерти султана. – Всему миру теперь есть до нас дело – стало быть, скоро с эпидемией покончат! Вот и Роберт-эфенди, который вчера выехал из отеля, попросил вернуть ему тридцать третий номер.
Колагасы Камилю сразу стало ясно, что означает международная блокада острова кораблями великих держав: Мингер решили бросить на произвол судьбы. Однако он сделал вид, будто поверил утешительному умозаключению Лами. Зейнеп тоже преисполнилась радужных надежд. Но счастливы они с мужем были не поэтому, а потому, что не расстались и знали, что скоро поднимутся к себе, рухнут на постель и будут долго-долго наслаждаться друг другом.
Глава 40
Великие державы приняли решение о блокаде Мингера вместе со Стамбулом – или, во всяком случае, вынудили Османскую империю сделать этот шаг. Много лет спустя, читая в архивах дипломатическую переписку того времени, историки узна́ют, что английский посол сэр Филипп Карри высказывал такую точку зрения: если османское правительство не пошлет к Мингеру свой корабль, блокада, увы, будет восприниматься как мера, направленная против Османской империи. Если же османский корабль примет участие в блокаде, то в неудобном положении перед лицом всего мира окажется не Османская империя, а не сумевший навести порядок на острове губернатор и местная карантинная служба. По предложению Военно-морского министерства Абдул-Хамид приказал направить к Мингеру броненосец «Махмудийе» («Орханийе» снова находился в ремонте).
Решение о блокаде было телеграфировано Сами-паше и мингерской карантинной службе на следующее утро. Прочитав, что Мингер блокирован по просьбе губернатора острова, дабы защитить подданных Османской империи, Сами-паша понял, что это цитата из официального заявления для международной прессы.
Еще до полудня весь Арказ знал, что остров окружен британским, французским и русским военными кораблями, к которым присоединился и броненосец «Махмудийе», под османским флагом со звездой и полумесяцем, и что сделано это для того, чтобы остановить бегство с острова людей, не отсидевших в карантине и не прошедших врачебного осмотра. Мингерцы поняли, что теперь об их острове услышали во всех уголках мира, но гордости не испытали, ведь отзывались о них отнюдь не в хвалебном тоне. Они не смогли остановить эпидемию чумы и, что еще хуже, допустили дальнейшее распространение заразы по миру.
Местные газеты при каждом удобном случае (и с нескрываемым тщеславием: вот какую важность приобрел наш Мингер!) перечисляли характеристики участвующих в блокаде военных кораблей: длина французского броненосца «Адмирал Боден», построенного в 1883 году, составляет сто метров; британский броненосец «Принц Георг», спущенный на воду в 1895 году, оснащен великолепными пушками и так далее и тому подобное. Кайзер Вильгельм из дипломатических соображений и опасения обидеть Абдул-Хамида не отправил к Мингеру германского корабля. Горожане не могли разглядеть броненосцы невооруженным взглядом. Увидеть корабли удавалось только из горных деревень и монастырей или забравшись повыше на скалы, причем исключительно в ясную, ветреную погоду. Потом небо затянули тучи, и корабли великих держав окончательно скрылись из виду, породив беспочвенные слухи о том, что броненосцы ушли, а то и вовсе не приходили.
По приказу из Стамбула было распечатано и распространено по городу (подобно объявлениям о начале эпидемии и карантинных мерах) извещение о причинах блокады. В нем говорилось, что направлена она не против населения острова, а против преступных элементов, занимающихся незаконной перевозкой людей.
Блокада расстроила и деморализовала всех мингерцев. Она означала, что карантинные меры не принесли никакого результата и весь мир говорит теперь жителям вилайета Мингер: «Спасайтесь сами как хотите, а от нас держитесь подальше!» Православные греки, всегда видевшие в европейских и русских единоверцах своих защитников, убедились, что европейцы в первую очередь думают о себе. Но и у мусульман было такое чувство, будто Абдул-Хамид их бросил. Сразу же начали распространяться выдумки, способные смягчить горечь этой истины: султан уже направил на остров паром «Сухулет» с подмогой (медицинскими материалами, лекарствами и военными); смертность уже падает; англичане изобрели в Индии вакцину, с одного укола, как в случае с бешенством, излечивающую от чумы, но пока прячут ее за санитарными кордонами, чтобы выиграть время. Те горожане, что у себя дома говорили в основном по-мингерски и уважали текке и шейхов, были очень злы на англичан и французов. На Абдул-Хамида они зла не держали, понимая, что его принудили участвовать в блокаде.
Злость на христиан порой обращалась у приверженцев ислама в озлобление против османских чиновников, военных и губернатора. Почти все на острове разделяли чувство, которое можно было бы выразить такими словами: «После всего, что было сделано за последние пятьдесят лет в угоду Европе, после всех реформ, проведенных – отчасти под нажимом Европы, отчасти же вполне искренне – ради уравнения в правах христиан и мусульман, теперь, когда наш остров переживает тяжелые дни, европейцы, вместо того чтобы нам помочь, бросают Мингер на произвол судьбы». Люди, думавшие подобным образом, относились без малейшего пиетета к карантинным мерам и потому беспокоили губернатора больше, чем греки. С другой стороны, карантин, организация которого требовала взаимодействия между медиками, по большей части греками, и властями, сблизил образованных греков и образованных мусульман, обычно соприкасавшихся только в сфере государственного управления и коммерции. К тому же Греция мало того что не проявляла искренней озабоченности здоровьем говорящего по-гречески населения острова – губернатор не видел с ее стороны даже попыток извлечь из ситуации политическую выгоду.
Три дня лили дожди – те, что каждую весну питают корни растений и вливают жизненные силы во все живые существа, от улиток до сорок. Река Арказ вздулась, переполнилась, вымыла грязь с улиц и переулков, сделав воду в заливе мутной, густой, почти как буза