[128], и желтоватой. Сами-паша подолгу смотрел из окна своего кабинета на море, которое вдали за крепостью обретало зеленовато-синий, а за Арабским маяком – лазоревый цвет, а потом вдруг снова припускал дождь, крепость скрывалась за его завесой, и губернатор, очнувшись, в сотый раз принимался ломать голову над главной проблемой.
«Если мы будем задействовать еще больше солдат Карантинного отряда, если станем отправлять еще больше людей в тюрьму и в изолятор, вспыхнет мятеж, – сказал он в один из тех дождливых дней доктору Нури. – Мы и так ежедневно сажаем в крепость по пятнадцать – двадцать человек – и тех, кто должен отсидеть в изоляторе, и преступников: воров, грабителей, бандитов, которые пользуются нынешними обстоятельствами».
Когда дожди прекратились, Сами-паша и доктор Нури стали каждый день минут по двадцать – двадцать пять ходить пешком по кварталам Чите, Герме и Кадирлер, сильнее всего пострадавшим от чумы. Их сопровождали охранники губернатора и колагасы с солдатами Карантинного отряда. Так они знакомились с положением дел в городе и своими глазами наблюдали за конфликтами и столкновениями на зачумленных улицах.
Пропахший лизолом Арказ был тих. Все деревья на обочинах, каменные изгороди, деревянные заборы и первые этажи домов солдаты обработали известью, так что порой Сами-паше казалось, будто он попал в какой-то другой город. Усиливало это ощущение и безлюдье. Больше двух человек кряду не попадалось. Глядя на город с моста Хамидийе, по которому в последние пять лет губернатор проезжал самое меньшее два-три раза в день, он вздрагивал при виде рынка, где позакрывалась половина лавок. И еще Сами-паше становилось не по себе, когда на глаза ему попадался сидящий на скалах у реки или на набережной и неподвижно глядящий на море безработный, или торговец, чью лавку закрыли, или притаившийся где-нибудь в уголке и словно бы чего-то ждущий незнакомец. Даже новый в городе человек сразу понял бы, что большинство его жителей прячутся по домам, за решетками, ставнями, эркерами и заборами, в окруженных надежными стенами комнатах. Девятнадцатого июня, в среду (день, когда умерло семнадцать человек), губернатор обратил внимание на то, что двери очень многих закрытых лавок заколочены досками. Некоторые из них после дезинфекции заколотили сами хозяева, чтобы внутрь не попали новые микробы (и воры). Однако многие меры, впопыхах принятые в первые дни карантина, теперь, через полтора месяца, не соблюдались, и каждый день возникали новые странные обстоятельства.
Заколачивать двери досками, чтобы не проникла зараза, в век микробиологии и эпидемиологии, возможно, и не было смысла, но теперь это делали для воспрепятствования участившимся воровству и захвату домов. Хозяев заколачиваемых помещений обложили было налогом с целью возместить стоимость досок и работы, но это решение быстро обнаружило свою ошибочность, и через некоторое время его отменили. Потом дома стали заколачивать реже. Губернатор и доктор Нури обсуждали все эти перемены и послабления, определяя степень строгости карантинных мер, а колагасы по большей части молча и почтительно их слушал. Читатели писем Пакизе-султан узна́ют, что губернатор был очень недоволен необходимостью все больше и больше ослаблять карантинную узду под напором бестолковых телеграмм из Стамбула.
За пять дней после установления блокады умерло восемьдесят два человека. Любопытно, что при этом смерть от чумы начальника гарнизона Мехмеда-паши поразила всех как удар грома. Описать чувство безнадежности и уныния, которое начало овладевать городом в середине июня, не под силу ни историку, ни даже писателю – для такого нужен поэт! Оно лишало осмотрительности, способности трезво мыслить и действовать. «Для нас уже все кончено», – шептало это чувство. Да, сейчас ты жив, но, как и все вокруг, заперт на острове, и смерть рано или поздно тебя отыщет.
Теперь уже не только греки, но и очень многие мусульмане жалели, что не уехали с острова до объявления карантина. Поэтому в скором времени вместо рейсовых пароходов, которые после начала блокады обходили Мингер стороной, в его водах по ночам стали появляться маленькие грузовые суденышки и рыбацкие шхуны, и лодочники снова предлагали свои услуги желающим сбежать. Зарабатывали они на этом огромные деньги и потому распространяли слухи, будто «Принц Георг» и «Адмирал Боден» уже ушли и по ночам путь на Крит, в Ханью, совершенно свободен. Это была ложь, а вот то, что одному лодочнику милостью ветров и течений удалось на весельной лодке за два дня доставить на Крит семью из трех человек, правда. Только на Мингере об этом тогда не узнали. Интересующимся той давней историей советуем прочитать опубликованную в 1962 году в Афинах чудесную книгу воспоминаний «Наш ветер – весла», написанную одним из людей, плывших в лодке (тогда он был ребенком).
Поначалу предприимчивые лодочники вели себя очень осторожно, но, увидев, что ни люди губернатора, ни Карантинный отряд не проявляют к ним интереса, развернули дело с прежним размахом. И случилось так, что однажды ночью, когда на море было волнение, лодка, набравшая слишком много пассажиров, потонула – или была потоплена. Так или иначе, погибло более пятнадцати человек – сплошь мингерские греки.
Говорили, что это несчастный случай, но мингерцы сразу угадали за ним чью-то злую воля. В те дни, осознав, что брошены на произвол судьбы, они готовы были винить в своих несчастьях кого угодно. В 1970-е годы советские историки нашли документы, свидетельствующие, что лодка «Топикос» была потоплена пушечным выстрелом с русского броненосца «Иванов». Великие державы, видя, что бегство с Мингера никак не прекращается, решили, по предложению англичан, потопить одну лодку, дабы нагнать страху на всех прочих. Вообще-то, ее пассажиров планировалось спасти и вернуть на остров, но в ночной темноте все пошло не так. Лодка сама выскочила на русский корабль. Министерство иностранных дел Российской империи вынашивало идею заявить, будто «Иванов» был вынужден обороняться от нападения «судна с чумными больными на борту», но в последний момент от нее отказалось. До сих пор прояснены еще не все обстоятельства этого потрясшего мингерцев трагического события. В последующие несколько дней волны выносили на берег трупы, и это жуткое зрелище внушало перепуганным мингерцам, что никуда им теперь не деться с острова.
Глава 41
На субботу, 22 июня (в тот день умер двадцать один человек), в Карантинном отряде состояло шестьдесят два поставленных под ружье и обученных колагасы Камилем добровольца. Более половины из них жили в кварталах Турунчлар, Байырлар и Арпара. Детьми они в большинстве своем болтали на улицах с друзьями и дома с родными по-мингерски, а некоторые и теперь под родным кровом продолжали говорить на этом языке. Однако новобранцы Карантинного отряда не думали, будто приняты на службу благодаря своей этнической принадлежности, – они полагали, что тут все дело в знакомствах и оставшихся сызмала дружеских связях, и верили, что им повезло. Большинству из них было около тридцати, однако колагасы принял в свой отряд и отца с сыном из Байырлара. Благодаря ассигнованным губернатором денежным средствам поначалу новобранцы получали жалованье вперед.
Каждое утро после совещания у карты колагасы на губернаторском бронированном ландо отправлялся в гарнизон, где посвящал какое-то время обучению своих солдат и проверке их обмундирования. Некоторым добровольцам так нравилась форма, что они никогда ее не снимали, носили и у себя в квартале, и дома – отчасти чтобы покрасоваться перед родными и соседями. Затем солдат отправляли туда, где они должны были встретиться с даматом Нури и доктором Никосом и получить от них задания. Например, сержанту Хамди-бабе и двум рядовым поручали успокоить толпу, собравшуюся у дома рядом с Каменной пристанью, из которого выселяли жильцов; Меджиду и Хадиду (если они не были заняты перевозкой вещей к месту сжигания) – восполнить нехватку рук в шатрах, разбитых в саду больницы «Хамидийе» (один санитар умер, а другой сбежал); отцу с сыном – вывести двух человек из недостроенной часовой башни (вообще-то, этим следовало заняться полиции, но имелись основания полагать, что пробравшиеся на верхушку башни люди больны и у них даже жар).
По мнению доктора Нури, тот факт, что ни один солдат Карантинного отряда до сих пор не заболел, со всею очевидностью доказывал: чума, как правило, передается человеку не от других людей, а от крыс. Доверяя его мнению, колагасы попросил выделить для своих добровольцев отдельную казарму в гарнизоне, где они могли бы ночевать, – чтобы держались подальше от заразы, ведь большинство из них жили в кварталах, сильнее всего затронутых эпидемией. Правда, солдатам не хотелось спать в казенном неуюте казармы, их тянуло вернуться на ночь домой, к своим семьям, женам или родителям, и некоторые все-таки нарушали дисциплину, сбегая из гарнизона. Колагасы знал об этом от осведомителей, но ему не хотелось наказывать ослушников, которые в остальном несли службу просто замечательно.
В то утро колагасы Камиль раздал поручения большей части солдат Карантинного отряда и разослал их по кварталам, а двадцать человек – тех, кому больше всего доверял, – отвел в сторонку, вручил каждому по три патрона из боеприпаса, выделенного начальником гарнизона, и приказал зарядить свои винтовки. Солдаты были немного испуганы, но приказ выполнили. Во главе взвода колагасы поставил Хамди-бабу. Заместителями назначил Меджида и Хадида (два дня назад они получили работу в конторе), а также Мустафу из Байырлара. Колагасы уже два дня готовил этих лучших своих бойцов к тому, что им предстояло сейчас совершить, но все равно счел нужным еще раз сказать: все, что они сделают, послужит для искоренения проклятой заразы. И еще: бояться не нужно, стрелять не придется – разве что разок пальнуть в здании почтамта. Со всеми он потолковал заранее, объяснив, что они возьмут под охрану телеграф, – иначе не положить конец эпидемии. В последний момент колагасы солгал, будто губернатор осведомлен о предстоящей операции.