Добровольцы во главе с колагасы Камилем вышли из главных ворот гарнизона (часовые отдали им честь) и вольным шагом, но не нарушая строя, двинулись вниз по улице, которая позже получит имя Хамди-бабы. Солдаты молчали, и было слышно, как жужжат пчелы, собирающие нектар с фиолетовых цветков бугенвиллей в зеленых садах квартала Эйоклима, пахнущих лизолом и жимолостью. Затем взвод через заднюю дверь вступил на просторный двор церкви Святого Георгия, очень хорошо знакомый солдатам, поскольку они много раз его дезинфицировали, и медленно направился в сторону моря. На дворе пахло смертью и миндалем. У главных ворот, где в некоторые дни все было заставлено гробами и ссорились между собой семьи умерших, сидели на ступенях двое унылых нищих, да еще человек пять, похожих на черные тени, проводили солдат испуганными взглядами.
А те, пройдя по улицам, где бывали по нескольку раз за день, и не замедлив шага у резиденции губернатора, направились на проспект Хамидийе и через две минуты уже были возле почтамта. Их мало кто видел, да и те не обратили внимания, решив, что солдаты спешат уладить очередной карантинный конфликт.
В соответствии с заранее разработанным планом Меджид, Хадид и еще трое рядовых свернули во двор, куда выходила задняя дверь почтамта. Колагасы в сопровождении семерых солдат поднялся по лестнице к главному входу, а еще восемь остались на маленькой площади, где много лет назад, когда пароходы прибывали реже, собиралась толпа в ожидании спешно сортируемой почты, и повернулись к почтамту спиной, не обращая внимания на зевак. Тех было еще немного, но становилось все больше: прохожие, завидев «карантинных солдат», понимали, что на почтамте происходит что-то интересное, и останавливались посмотреть, что будет дальше.
Колагасы вошел внутрь. В этот ранний час на почтамте было всего пять посетителей – слуги из богатых домов и господа в шляпах и сюртуках, пришедшие отправить телеграммы в Стамбул, Измир и Афины. Колагасы много раз видел этих людей, когда носил на почтамт письма Пакизе-султан; в своих телеграммах они, как правило, сообщали, что «у нас все хорошо» или «обстановка плохая, но мы из дому не выходим». (Те, у кого дома кто-нибудь умирал, не успевали отправить телеграмму: солдаты Карантинного отряда сразу препровождали их в изолятор.) Колагасы отметил, что мусульман в зале нет. С некоторых пор он стал обращать внимание на такие подробности.
Камиль-бей только было направил шаги к похожему на лягушку служащему, с которым познакомился, пока носил письма, как из своего кабинета наверху, привлеченный необычным поворотом событий, спустился сам директор.
– Принесли новые письма от Пакизе-султан? – спросил он с дружелюбной улыбкой.
Колагасы успел завести знакомство и с Димитрисом-эфенди. Тот был не здешний, двенадцать лет назад его прислали на Мингер из Стамбула, а родился он в Салониках. Директор работал на самых первых телеграфных станциях Османской империи, окончил стамбульское училище телеграфистов, что в Чемберлиташе[129], и за многие годы постиг все тонкости отправки телеграмм, как на французском, так и на турецком языке. В первые дни чумы Димитрис-эфенди, пока его подчиненные взвешивали тяжелые письма Пакизе-султан, оценивали стоимость их отправки и подбирали марки, развлекал колагасы беседой: рассказывал, как обучался телеграфному делу (уроки проходили на французском языке), говорил о Стамбуле тех лет и расспрашивал, что там с тех пор изменилось.
– На этот раз писем у меня нет, – сказал колагасы. – На этот раз я пришел закрыть почтамт.
– Как вы сказали?
– Почтамт закрывается.
– Тут какая-то ошибка, эфенди, – заявил директор уверенным тоном, словно указывал на опечатку в тексте телеграммы.
Колагасы разозлился.
– Извольте выполнять! – процедил он сквозь зубы.
– Но мне хотелось бы получить разъяснения…
Колагасы отошел от стойки, на которой стоял прибор для окуривания, сорок лет назад считавшийся новейшим средством предохранения от инфекций, выглянул на улицу и позвал внутрь Хамди-бабу с двумя солдатами. При этом он напустил на себя грозный вид, чтобы Димитрис-эфенди и другие почтовые служащие поняли, что с ним и с его солдатами шутить не стоит. Работники почтамта каждый день видели Хамди-бабу и его ребят на улице и знали, что те, не задумываясь, применят грубую силу или даже оружие.
В последние дни колагасы тревожил беспорядок на почтамте, где письма грудами валялись на столах и в коробках. В его детские годы здесь все блестело, как образцы открыток в рамочках на стенах, и пребывало в образцовом порядке, будто на кухне у рачительной хозяйки. Карантинные меры не могли послужить причиной нынешнего хаоса, поскольку в соответствии с решением последнего санитарного конгресса поступающие на почту бумаги не подвергались дезинфекции, а стало быть, никаких препятствий для отправки и получения писем не было. Разве что работа почтамта несколько затормозилась, поскольку почтовые пароходы стали приходить реже, а несколько служащих сбежали, испугавшись эпидемии. Колагасы объявил, что подниматься на верхний этаж запрещено, и отправил сторожить лестницу одного из солдат. Всем присутствующим стало ясно, что это было замыслено заранее.
Тем временем с директором заговорил пожилой человек, вышитый жилет которого ясно говорил, что обладатель его происходит из старой мингерской семьи. Месяц назад он отправил в Стамбул на пароходе «Гвадалквивир» компании «Мессажери маритим» ценную заказную бандероль с оплаченным уведомлением о вручении, однако уведомление все никак не приходило. Являлся он уже не первый раз, и директор почтамта дважды успел объяснить ему, как следует составить заявление, если он желает узнать, была ли бандероль отправлена. В последние две недели старик являлся через день, приносил очередное заверенное в резиденции губернатора требование вскрыть возвращенные запечатанные мешки, найти его бандероль и вернуть отправителю и принимался спорить со служащими почтамта.
Колагасы решил, что затянувшийся спор старика с директором, шедший на греческом языке, хороший повод окончательно прояснить свои намерения.
– Хватит! Этот спор не имеет смысла, – прервал он их по-турецки. – Работа почтамта отныне прекращается!
Говорил колагасы громко – так, чтобы всем было слышно. Директор почтамта сказал что-то по-гречески, и старик двинулся к выходу. За ним потянулись и другие посетители, испуганные появлением солдат.
– Что вы имели в виду, говоря «работа почтамта прекращается»?
– Вам следует прекратить всякую деятельность. Не отправляйте и не получайте телеграмм.
Директор почтамта указал глазами на стену с табличкой. Это были правила для посетителей, вывешенные по совместному решению губернатора и начальника карантинной службы через неделю после объявления карантина. Написанные по-турецки, по-французски и по-гречески, они требовали входить на почтамт по одному, не приближаться друг к другу, не прикасаться к работникам почтамта и не спорить с пожарными-дезинфекторами и разрешали бесплатно пользоваться приборами для окуривания. Доля грамотных на Мингере не превышала десяти процентов (особенно мала она была среди мусульман), однако по настоянию губернатора и доктора Никоса подобные таблички с правилами появились по всему Арказу: в лавках, в отелях, в ресторанах и даже кое-где на улицах, на стенах домов.
– Отправлять телеграммы тоже запрещено? – спросил Димитрис-эфенди. – Какое же отношение это имеет к эпидемии?
– Не запрещено. Но отныне будет установлен порядок их проверки и утверждения.
– Такое можно сделать только по распоряжению губернатора. У вас есть с собой письменный приказ? Вы очень способный молодой человек, вас ждет блестящее будущее. Но вам следует быть осторожнее.
– Хамди-баба! – окликнул колагасы пожилого сержанта.
Тот снял с плеча пехотную винтовку системы «маузер», спокойно, хотя и знал, что все взгляды обращены на него, снял ее с предохранителя и вставил патрон. Раздался щелчок, после которого в зале воцарилась мертвая тишина. Все смотрели на Хамди-бабу, который приставил приклад к плечу и медленно начал прицеливаться.
– Хватит, я все понял! – проговорил Димитрис-эфенди.
Хамди-баба открыл прищуренный глаз, бросил взгляд на колагасы и понял, что должен действовать по плану.
Стоящий рядом с ним почтальон отодвинулся подальше. Господин в шляпе и работник почтамта, стоявшие у дверей, выскочили вон.
Хамди-баба спустил курок. Прогремел выстрел. Многие повалились на пол, попробовали спрятаться под столами за стойками.
Хамди-баба, словно войдя в азарт, выстрелил еще два раза.
– Прекратить огонь! – скомандовал колагасы. – На плечо!
Первые две пули попали в настенные часы швейцарской фирмы «Тета», разбив стекло. Третья засела в деревянном корпусе из грецкого ореха, отчего присутствующие подумали, будто она волшебным образом исчезла. В просторном зале стоял запах пороха.
– Достаточно! – взмолился директор почтамта. – Пожалуйста, не стреляйте больше!
– Рад, что вы всё поняли, – сказал колагасы. – У меня есть кое-какие предложения, которые нам нужно обсудить.
– Я никогда не спорю с вооруженными представителями власти, – ответил Димитрис-эфенди. – Давайте поднимемся ко мне в кабинет. Там я выслушаю ваши приказания.
В голосе умудренного жизнью директора почтамта слышалась насмешка, но колагасы не стал обращать на это внимания. Он отправил Хамди-бабу на улицу успокоить людей, сбежавшихся к дверям почтамта на звуки выстрелов. Туда уже подошли Меджид и Хадид, объяснявшие в ответ на взволнованные вопросы, как и велел им колагасы, что отныне почтамт прекращает отправлять, получать и выдавать телеграммы. Что до писем и посылок, то, когда придет почтовый корабль, их будут принимать и выдавать обычным порядком. Остановлена только работа телеграфа. Поскольку этому никто не поверил, на двери было повешено соответствующее объявление на турецком, греческом и французском. И все равно весь оставшийся день на почтамт шли люди, в большинстве своем желавшие отправить телеграмму.