Внезапно раздался страшный грохот. Что-то обрушилось на крышу ландо, не то камень, не то полено, сразу поняли губернатор и консул. Опытный кучер Зекерия подхлестнул лошадей, свернул на улицу Гюллю-Чешме и остановил экипаж. В наступившей тишине было слышно, как тяжело дышат лошади. На этот раз губернатор не стал выходить из ландо. На днях в квартале Вавла, вблизи текке Рифаи, мальчишки тоже швыряли камни в губернаторскую карету и разбежались прежде, чем их успели поймать охранники, ехавшие следом. Такого за пять лет пребывания Сами-паши на посту никогда еще не случалось.
– Вот так оно и бывает, когда потакаешь шейхам и ходжам, – с умным видом изрек консул Джордж.
Пациенты в саду больницы «Хамидийе» и ухаживающие за ними врачи при появлении губернаторского ландо и экипажа с охраной повернули голову в их сторону с надеждой в глазах, но лошади припустили прочь от самого несчастного и зараженного места города, словно спасаясь бегством. Когда въехали в Герме, дорога раздвоилась, и кучер выбрал более широкий верхний путь.
– Повар отеля «Regard à l’Ouest»[132] Фотиади уехал в деревню и там умер, – грустно произнес консул, будто говорил о старом друге.
Губернатор об этом не знал и расстроился. В былые времена месяца не проходило, чтобы они с месье Джорджем не отобедали в ресторане этого отеля, расположенного на краю скалистой пропасти неподалеку от квартала Таш-Мадени. Там они вели дружеские беседы, обсуждая самые разные городские проблемы: от постоянно протекающей канализационной сети, приносящей не меньше вреда, чем пользы, до уличного освещения, от лихоимства в порту до маленьких хитростей греческого консула Леонидиса, от торговли мингерским камнем до трудностей выращивания роз. Губернатор очень восхищался тогда умом англичанина.
С тех пор минуло три года. Тогда на Мингере, далеком от национальных конфликтов, войн и эпидемий, ничто не препятствовало разговорам на политические темы и дружбе между такими людьми, как губернатор и английский консул, – сегодня это было бы сложно себе даже представить.
Когда подъезжали к кварталу Чите, молодой человек, судя по фиолетовому халату – мюрид текке Халифийе, отступил на обочину и, зажав между средним и указательным пальцем (как советовали шейхи) висевший у него на шее амулет, выставил его в сторону ландо. Проезжая мимо него, консул и губернатор по шевелению губ юноши поняли, что он читает молитву.
Едва ландо миновало шепчущего молитву молодого человека в фиолетовом халате, как повеяло смрадом. Это был запах трупного разложения, с которым жители Арказа так и не свыклись за девять недель. Иногда он сгущался настолько, что жег ноздри. Впрочем, нельзя сказать, что горожане ощущали смрад постоянно. Порой его сменял запах роз. Чтобы почуять трупную вонь, нужно было, чтобы кто-нибудь внезапно умер (у себя дома, в саду или в каком-нибудь самом неожиданном месте), чтобы никто этого не заметил и чтобы потом ветер подул с той стороны. Иногда врачи устанавливали, что найденные по запаху покойники умерли в другом месте и были подброшены туда, где их нашли, или же что погибли они не от чумы, а от побоев и ножевых ран. Были и такие, кто испустил дух, прячась от чумы в тайных закутках, где, как он самодовольно полагал, никто его не найдет, – но их все же находили, по трупному запаху. Повара, слуги, сторожа, супружеские пары проникали в оставленные хозяевами, запертые дома через какую-нибудь щелочку и умирали, а обнаруживали их только много дней спустя.
Въехав в Чите, они увидели рыдающего ребенка, безразличного ко всему вокруг, включая губернаторскую карету. Это было такое душераздирающее зрелище, что Сами-паше захотелось выйти из ландо и утешить мальчика. Консулу тоже взгрустнулось. Греческая община устроила для оставшихся без родителей семнадцати детей (это была последняя цифра, известная губернатору) что-то вроде сиротского приюта в стоявшем пустым неоклассическом здании за женским лицеем Марианны Теодоропулос. Собственно говоря, в мусульманских кварталах Чите, Герме и Байырлар тоже были сироты – всего около восьмидесяти детей. Их брали к себе ближние и дальние родственники, а иногда и соседи или знакомые.
Но примерно для двадцати детей, отправленных в крепостной изолятор, приемную семью найти не удалось, и тогда губернатор начал пристраивать этих ничейных мальчиков и девочек в греческий приют. Через неделю осведомители доложили губернатору, что в окрестностях текке Кадири собирают подписи под протестом: мол, мусульманских детей в греческой школе обращают в христианство. Сами-паша пришел в ярость и велел арестовать автора протеста – дервиша тариката Кадири, молодого человека в очках, который и раньше вызывал подозрения. Однако тот скрылся. Доктор Нури, посоветовавшись с начальником Управления вакуфов, предложил открыть мусульманский сиротский приют в венецианском здании на улице Фиданлык (квартал Джамионю). Но губернатор, как и любой другой османский чиновник, понимал, что раздельное предоставление государством услуг и защиты христианам и мусульманам – традиция, которая приближает конец империи, и впал от этого предложения в еще большее замешательство. Открытие мусульманского приюта все откладывалось, а Сами-паша тем временем продолжил отправлять детей в греческий.
Истории беспризорных детей, которые прятались в пустых домах, воровали лимоны, апельсины и грецкие орехи и пытались как-то выжить, тема увлекательная, но очень грустная. К сожалению, в современных мингерских учебниках для начальной и средней школы, написанных в духе романтического патриотизма, полная лишений жизнь сирот чумного времени подается как увлекательное приключение, и хотя на самом деле большинству этих детей предстояло очень скоро умереть, создается впечатление, будто они вовсе не гибли от чумы. В 1930-е годы в некоторых учебниках беспризорные сироты предстают чуть ли не воплощением своих праотцев, самых подлинных и чистых мингерцев, явившихся из окрестностей Аральского моря тысячи лет назад. Одно время мингерская скаутская организация взяла себе название «Бессмертные дети» – такое имя дал народ беспризорникам чумного времени, – однако после, по настоянию международной скаутской организации, поменяла его и сегодня называется «Розовые ростки».
Если у кого-нибудь из уличной детской шайки поднималась температура, но бубон не появлялся, товарищи пытались укрыть его и не дать увезти в изолятор, где он мог заразиться чумой. Надо сказать, что смерть родителей и полное одиночество в мире было для них еще не самым страшным. Сами-паша слышал и в мусульманских, и в христианских кварталах, что дети просто сходили с ума, когда их нежные, ласковые матери превращались в воющих от боли, несчастных, умирающих животных, неспособных думать ни о ком, кроме себя. Некоторые из этих ребят впадали в отчаяние и убегали прочь из дома, словно в них вселился злой дух.
Когда свернули направо в квартал Турунчлар, кучер надел маску из куска ткани, как делали солдаты Карантинного отряда. Губернатор закрыл окно. Вонь в последние три дня настолько усилилась, что некоторые семьи перебрались жить к знакомым из других кварталов. Легкий западный ветерок разносил запах по всему городу (долетал он и до губернатора в его кабинете, и до неустанно пишущей письма Пакизе-султан) и всем портил настроение. Возник даже слух, будто вонь идет от тайного массового захоронения.
Впереди показались солдаты Карантинного отряда и служащие городской управы. Ландо остановилось, его окружила охрана. Подошел доктор Нури и весьма удивился, увидев в ландо приветливо улыбающегося английского консула.
Губернатор знал, что они знакомы, но все равно представил их друг другу. Доктор Нури рассказал, что источник вони наконец-то обнаружен: в деревянном доме, в пазухе между этажами, нашли обнявшиеся трупы мужчины и женщины, умерших по меньшей мере двадцать дней назад. Кто они были: супруги, любовники или еще кто, установить не представлялось возможным. Поскольку очень многие верили в заразность запаха, тела извлек отчаянно храбрый молодой боец Карантинного отряда по имени Хайри.
Когда по городу распространилась весть о найденных в пустом доме телах молодых мужчины и женщины, в Турунчлар потянулись люди, разыскивающие своих сестер или сыновей. Доктор Нури отвел губернатора в тенистый садик за домом. Сморщенные плоды, висящие на лимонных деревьях, из-за тяжелого запаха казались мертвыми.
– Паша, мы не можем окружить этот дом кордоном, не можем поставить тут часовых. Его нужно без промедления сжечь! – горячо, словно под влиянием мгновенного импульса, заговорил доктор Нури. – Чтобы тут все дезинфицировать, карболки не хватит. Даже я верю, что в таких местах чумой рискуешь заразиться без всяких крыс и блох.
– Не вы ли утверждали, будто Бонковского-пашу убили, чтобы он не начал сжигать дома?
– То было всего лишь одно из моих предположений. Огонь – единственное средство разом уничтожить этот источник чумы.
Некоторые историки считают решение сжечь дом в квартале Турунчлар «ошибочным» и бесполезным. Во время той же эпидемии чумы в Индии, особенно в сельской местности вокруг Бомбея, зараженные старые развалюхи, хижины бедняков и мусорные свалки жгли без всяких колебаний. В Кашмире, в Сингапуре, в китайской провинции Ганьсу карантинные службы предавали огню дома, целые улицы, а то и деревни, чтобы не подпустить болезнь к крупным городам. Красно-желтые языки пламени и черный дым, поднимавшиеся над этими неплодородными, бедными землями, в большинстве случаев возвещали приближение чумы.
Губернатор приказал начальнику карантинной службы доктору Никосу выселить людей из всех окрестных домов, а этот со всеми предосторожностями сжечь. Оба сошлись на том, что такое дело лучше всего поручить бесстрашным пожарным и солдатам Карантинного отряда, сжигающим в яме за городом зачумленные вещи, и нужно послать за ними. Желая спокойно обсудить эти вопросы, все направились к бронированному ландо. Кое-кто из толпы, собравшейся на улице, увидев губернатора, попытался приблизиться к нему, но не дала охрана.