– Досточтимый шейх, мне хотелось бы поцеловать вашу руку, но, памятуя о карантинных правилах, я себя сдерживаю.
– И это весьма и весьма правильно с вашей стороны, – ответил шейх. – Я, как и прадед вашей супруги султан Махмуд, верю в благотворность карантинных мер. К тому же мне меньше всего хочется заразить кого бы то ни было, а тем более вас, дамат-паша. Мне страшно даже подумать об этом! Ваше превосходительство, три дня назад, сидя в этой самой комнате, я вдруг упал в обморок. Моим очам явился иной мир, и все, что я там видел, мне очень понравилось, но дервиши перепугались, опечалились, что их шейх занедужил, и пошел слух, будто у меня чума. Тем не менее я не стал звать лекарей. Вот уже десять дней я предаюсь уединенным размышлениям, однако меня глубоко тронула настойчивость господина губернатора, пожелавшего, чтобы вы непременно меня осмотрели, и я возблагодарил Всевышнего Аллаха, Пророка – да благословит его Аллах и приветствует! – его величество султана и губернатора, направивших ко мне самого знаменитого карантинного врача османского государства, да к тому же еще и мусульманина. Однако у меня есть один вопрос и одно условие.
– Пожалуйста, высокочтимый шейх.
– Всего в двух улицах от нашей обители под предлогом карантинной необходимости сожгли целый дом, и черный дым заволок небо. Почему это произошло совсем незадолго до вашего прихода?
– Чистой воды совпадение.
– Не сожгли ли этот дом солдаты Карантинного отряда и их командир в чине колагасы, что был здесь, когда нас поливали лизолом? Если так поступили, желая сказать нам: «Вы тоже заразные, мы и вас сожжем», то подобные речи мы слышим и от людей губернатора.
– Разумеется, нет, высокочтимый шейх… Господин губернатор очень ценит вас и уважает.
– В таком случае, до того как вы приступите к осмотру, мне хотелось бы рассказать о вековой истории нашей обители и объяснить, почему эта проклятая болезнь никогда к нам не пристанет, отчего и сжигать нас нет никакой необходимости, – проговорил шейх и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Основатель текке Халифийе на острове Мингер, мой дед шейх Нуруллах-эфенди, был послан сюда из Стамбула, из текке Кадири в Топхане[134].
Те, кто приглашал его на остров, хотели, чтобы он стал шейхом обители Кадири в квартале Кадирлер и усмирил тамошних дервишей, практикующих буйные ритуалы тариката Рифаи, которые не соответствовали установленным в текке правилам жизни. Однако дервиши, пользовавшиеся покровительством тогдашнего губернатора, не подчинились и продолжали истязать себя и размахивать направо и налево заостренными железными прутьями. Тогда дед шейха Хамдуллаха вместе с теми, кто его приглашал, основал в соседнем квартале Герме новую обитель и новый тарикат.
Долго-долго рассказывал шейх Хамдуллах. Как и его отец, он вырос здесь, в этом текке, на этих улицах. Потом учился в Стамбуле, в медресе Мехмеда-паши, там и начал интересоваться вопросами религии, поэзией и историей. На остров он долго не возвращался, хотя предыдущий шейх, его отец, и настаивал на этом. В Стамбуле он женился на девушке из бедной семьи румелийских беженцев, давал уроки в маленьком медресе, издал сборник стихов под названием «Рассвет», некоторое время работал на таможне в Каракёе. Один раз издалека видел султана Абдул-Хамида во время его пятничного выезда в мечеть (и долго благодарил за это Аллаха). Семнадцать лет назад после смерти отца он приехал на Мингер, чтобы уладить вопрос о наследстве, и в первый же вечер почувствовал, что должен здесь остаться. Перевезя из Стамбула свои вещи и книги, он посвятил себя молитвам, уединенным размышлениям и делам текке, руководство которым перешло к нему от отца.
Шейх говорил долго и горячо и в конце концов устал.
– Теперь мы покажем вам нашу сокровищницу, – объявил он.
И доктор Нури вслед за шейхом, вынужденным из-за слабости опираться на плечо мюрида, вышел во двор, на котором лежала темная тень от клубов дыма. Подходя к главному зданию, дамат заметил, что за ними наблюдает вся обитель, от недавно прибывших гостей до самых пожилых дервишей, – наблюдает с подозрением, как за пожаром по соседству. Пройдя мимо комнаты для бесед, шейх показал почетному гостю комнату для сна, слева от нее, где стены по его желанию были покрашены в голубой цвет, – здесь был заточён священный однокрылый мингерский жук. Подобно мингерцам, неспособным покинуть остров, жук не мог сбежать из комнаты, даже если бы двери ее открылись перед ним. Потом зашли в чилехане[135]. Шейх поведал, что здесь один дервиш под конец своего сорокадневного испытания увидел во сне затонувший корабль, лежащий на дне морском, а по истечении сорока дней этот самый корабль показался у Арабского маяка, забрал дервиша и отвез его в Китай, где тот основал последнюю на данный момент текке тариката Халифийе.
Затем шейх с гордостью предъявил гостю посох своего деда, вырезанный из финиковой пальмы («в точности как у нашего Пророка, да благословит его Аллах и приветствует»), и инкрустированный перламутром посох отца, «крепкий как сталь».
Проходя мимо келий, у дверей которых замерли, словно часовые, дервиши – кто лысый, кто с розовыми губами, кто бледный, кто с жестким взглядом, а кто с мягким, – доктор Нури понял, что чума здесь распространится очень быстро.
Мимо орехового дерева высотой в четыре человеческих роста проследовали в другое здание, где пахло древесиной и политурой. Шейх Хамдуллах открыл стоящий в углу сундук и продемонстрировал принадлежавшие его предшественникам зеленые, фиолетовые и серые головные уборы, именуемые «коронами», и теннуре, рубахи с желтыми и синими полосами, а затем вырезанные из горы Адак, на севере острова, «камни смирения», которые дервиши и мюриды носили на шее, словно ордена, и пояс из двенадцати сочленений, который каждый шейх надевал на свой манер. Все это были священные реликвии тариката, которые соприкосновение с черным лизолом и карантинным ядом погубило бы безвозвратно. А вместе с ними погибли бы все мюриды и дервиши.
О каждой вещи шейх повествовал подробно и вдохновенно, вкладывая в свои слова двойной смысл, и так старался выглядеть расстроенным или разгневанным (хотя на самом деле явно не испытывал ни огорчения, ни гнева), что доктора Нури охватило чувство бессилия и вины, как бывало у него при разговоре с невежественными пациентами из крестьян, неспособными даже объяснить, что у них болит.
В полной книг комнате, где пахло цветами лимона, шейх показал доктору Нури тома с пожелтевшими страницами, рукописи и трактаты и перешел к разговору о главном – объявил, что начал писать месневи[136], призванное ответить на мучащие всех вопросы о чуме и подробно раскрыть суть самого верного с точки зрения ислама отношения к этой заразе.
– В исламском мире существует два – увы, до сих пор жестоко противоборствующих – мнения о чуме и вообще о заразных болезнях, – сказал шейх. – Первое гласит, что чума послана Аллахом и пытаться от нее спастись – все равно что уклоняться от предначертанной тебе судьбы: трудно, опасно и в конечном счете тщетно. Ведь и сам пророк Мухаммед говорил – а вслед за ним и хуруфиты, – что люди, которые называют чуму заразой, подобны тем, кто пытается прочитать будущее по полету птиц и по тому, как ползают змеи. Когда приходит чума, самое лучшее – исполниться смирения и ждать, не показываясь никому на глаза и сохраняя свою душу в чистоте. Европейцы, увы, именуют людей, следующих этому правилу, «фаталистами», не понимая, о чем говорят. Приверженцы второго мнения считают, будто чума заразна и, если человек, будь он хоть мусульманином, хоть христианином, не желает умереть, он должен избегать тех мест, куда она приходит, не дышать тамошним воздухом и не общаться с тамошними людьми. Как сообщает один из хадисов[137], наш Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, говорил: «Беги от прокаженного, как ты бежишь от льва!» Но если чума в нас самих, то запирать двери или спасаться бегством бесполезно. В этом случае остается лишь уповать на Аллаха.
У дверей стояли и прислушивались к словам шейха шесть-семь человек. Дамат Нури понимал, что все здесь изреченное будет многократно и с искажениями передано из уст в уста лавочниками Старого и Нового рынков, консулами, чиновниками и журналистами, станет обсуждаться в хижинах и особняках, пока пересказанное доносчиками не дойдет до Стамбула.
– Загляните сюда, эфенди, – предложил шейх, открывая новую дверь.
Комната была заполнена мотками разноцветной пряжи и великим множеством разнообразных тканей, а в углу стоял ткацкий станок, за которым работали три молодых мюрида.
– Следуя пожеланию основателя нашей обители, моего деда шейха Нуруллаха, все мы носим только те штаны, рубахи, халаты и тюбетейки, которые сами шьем так, как шили наши предки, из нами же сотканных шерстяных и льняных тканей. И красим мы эти ткани тоже сами, красками, полученными из наших мингерских растений, и порошками, что привозят из Китая.
Один из мюридов, слушая слова шейха, открывал шкафы, и глазам доктора Нури являлись нижние рубашки, халаты, подушки, груды шерсти и разноцветные ткани. Шейх, тяжело дыша, продолжал:
– И каким же бессовестным негодяем надо быть, чтобы в один миг превратить нашу сокровищницу, священное наследие наших предков, в кучу мокрого, грязного, воняющего лизолом тряпья?
Доктор Нури молчал, сознавая, что обращены эти слова к внимающим шейху ученикам и что в них звучит не столько суровое обличение, сколько мягкий укор.
– Такой срамоты не устраивали даже московиты во время последней войны! – уже с неподдельным гневом вскричал шейх и тут же, охнув, согнулся в три погибели. Он чуть было не упал, но его подхватили под руки. – Все со мной в порядке! – тем же сердитым тоном объявил шейх бросившимся к нему на помощь, но от взгляда доктора Нури не ускользнуло, что Хамдуллах-эфенди уже привык ходить, опираясь на двух дервишей.