Когда вернулись в первое здание, доктор Нури начал готовиться к осмотру, а шейх, не дожидаясь просьбы, снял халат, рубаху и нижнее белье и стал ждать.
– Рвало ли вас до или после обморока?
– Нет, эфенди.
– Ощущали ли вы жар?
– Нет, эфенди.
Доктор Нури достал из чемоданчика крем Эдхема Пертева, которым обрабатывал бубоны, проверил, на месте ли металлическая коробка со шприцами. Бросил взгляд на маленькую зеленую бутылочку с фиолетовыми таблетками опия. Потом зачем-то открыл и закрыл крышку баночки с аспирином – лекарством фирмы «Байер», которое появилось в продаже десять лет назад (доктор Нури купил его во Франции и использовал лишь в случае крайней необходимости), смочил обеззараженную паром тряпочку крепким раствором лизола, который хранил, словно волшебный эликсир, в фиолетовом флаконе, тщательно, не торопясь, протер пальцы и подошел к шейху.
Хамдуллаху-эфенди было явно не по себе, оттого что он лежит раздетый перед врачом. В его обтянутых бледной кожей руках, тонкой шее и узкой груди было что-то на удивление детское. Доктор Нури внимательно осмотрел шейха с головы до пят, словно дряхлого старика, неспособного объяснить, что у него болит. Язык был живого, розового цвета, без белого налета, появлявшегося у больных чумой. Прижав язык ложкой, доктор Нури осмотрел миндалины (чума их в определенной мере затрагивала, заставляя врачей, неспособных распознать ее на начальной стадии, диагностировать дифтерит). Глаза не покраснели. Пульс нормальный (доктор Нури измерил его дважды). Не было ни жара, ни повышенного потоотделения, ни сонливости. Врач достал стетоскоп и тщательно прослушал хилую грудную клетку. Сердце порой сбивалось с ритма; дыхание было слабым. Когда холодный ободок стетоскопа дотрагивался до бледной кожи, шейх вздрагивал.
– Вдохните глубже!
Затем доктор Нури заглянул в заросшие волосками уши и стал легонько надавливать пальцами на шейные железы, пытаясь найти болезненное место или уплотнение. Точно так же он ощупал подмышки и пах. Убедившись, что и там ни уплотнений, ни опухолей нет, доктор Нури повернулся к своему чемоданчику и, протирая руки лизолом, сказал:
– У вас все в порядке. Вы здоровы.
– Ва-аллахумма иннани ас-алука фаала ль-ааафийати фи-ль-аахирати![138] – проговорил шейх. – Ради Аллаха, сообщите господину губернатору и всем консулам, что я не болен и что вся наша обитель чиста! Слухи о том, что я заболел, распускают те, кто хочет столкнуть нас с господином губернатором, те, кому не терпится всех нас отправить отсюда в крепость на карантин, те, кто желает нам зла.
– Губернатор отнюдь не желает зла ни вам, ни вашей обители.
– В этом мы не сомневаемся!
– Однако кое-кто льет воду на мельницу ваших недоброжелателей. Шейхи маленьких текке, те, что пишут шарлатанские бумажки, которые якобы способны отпугнуть злого духа чумы… Они подрывают доверие к карантинным мерам, из-за них люди не желают соблюдать запреты.
– Далеко не все шейхи готовы прислушаться к моим словам. С некоторыми я просто знаком, а большинство желают мне зла.
– Высокочтимый шейх, должен сказать, что я пришел сюда не только как врач, но и как посланец Сами-паши. Он хочет, чтобы вы вместе с главой греческой общины Константиносом-эфенди обратились с балкона губернаторской резиденции ко всем жителям острова с призывом повиноваться карантинным запретам. Сами-паша освободил Рамиза…
– Константинос-эфенди – поэт, как и я, – сказал шейх. – Я обещал ему подарить экземпляр моего «Рассвета», когда его опубликуют на Мингере. Я охотно приму участие в церемонии, которую хочет провести господин губернатор. Однако у меня есть одно условие.
– Я немедленно передам ваше условие Сами-паше и буду настаивать на его выполнении, – ответил доктор Нури, поднимая свой чемоданчик.
– Пусть мне разрешат прочитать в эту пятницу проповедь в Новой мечети! Собственно говоря, Стамбул давно дал мне такое позволение, но Карантинный комитет запрещает: в мечети, мол, будет слишком много народу. Этот запрет огорчает мусульман, ожесточает их против карантина.
– Больше всего мы боимся, как бы вы, высокочтимый шейх, и ваши последователи не ожесточились против карантина.
– Как вы думаете, Нури-паша, почему я в первую очередь желаю успеха вашим стараниям? – спросил шейх, сдвинув брови. Он уже успел одеться и надеть на голову тюбетейку своего тариката. – А вот почему: христиане в Европе уже четыреста лет ограждают себя от болезней карантином, и если мусульмане не последуют их примеру и не усвоят современных научных методов, им придется испытать еще бо́льшие унижения и остаться в этом мире одиноким меньшинством!
Глава 46
Губернатор чрезвычайно обрадовался согласию шейха Хамдуллаха принять участие в совместном обращении видных представителей мусульманской и христианской общин к народу и сразу же приступил к переговорам насчет времени и прочих деталей.
От имени шейха в переговорах участвовал тот самый дервиш в войлочном колпаке. Шли они непросто, и однажды Сами-паша заметил вслух, что Ниметуллах-эфенди – более искусный дипломат, чем любой из консулов, к тому же более крепкий орешек, чем те, поскольку консулов интересуют лишь собственные выгоды и деньги, а дервиш – «идеалист». Одновременно губернатор отбивался от требований консулов немедленно возобновить работу телеграфа и тщился понять, в самом ли деле великие державы планируют высадку войск на остров под предлогом борьбы с эпидемией.
Лишившись телеграфной связи, консулы утратили возможность давить на губернатора. С каждым днем Сами-паша все больше убеждался, что закрытие почтамта предоставило ему великолепные возможности для осуществления карантинных мер и наведения порядка в городе. После Взятия телеграфа строптивцев, не повинующихся солдатам Карантинного отряда, стало куда меньше. Бунтари и упрямцы, готовые спорить с любым решением властей, притихли, выжидая, что теперь будет.
Согласно подготовленной Сами-пашой и одобренной всеми заинтересованными лицами программе, в пятницу 28 июня события должны были развиваться следующим образом: после пятничного намаза и проповеди шейх и внимавшие ему мусульмане отправятся на площадь Вилайет, Хамдуллах-эфенди поднимется на балкон, и главы всех общин Мингера вместе с губернатором обратятся к народу с наказом соблюдать карантинные запреты и призывом к единению и сплоченности. После этого состоится торжественная церемония возобновления телеграфной связи.
За пять лет своего губернаторства Сами-паша ни разу не выходил на балкон, чтобы обратиться к народу с речью, хотя порой у него и возникало такое желание. Абдул-Хамиду не понравилось бы, что губернатор возомнил себя настолько важной фигурой и осмеливается встать между султаном и народом. К тому же в Османской империи не существовало традиции подобных выступлений. Сами-паша через своего секретаря-письмоводителя распорядился отпечатать извещения о предстоящей церемонии – такого же размера и таким же шрифтом, как объявления о карантине. После жаркого и подробного обсуждения того, где именно и на каком расстоянии друг от друга будут располагаться на площади во время его выступления простые слушатели, консулы, журналисты и фотографы, разгоряченный губернатор вышел на террасу.
Вернувшись в свой кабинет, он увидел на столе телеграмму. Секретарь расшифровал ее и, обнаружив, что она чрезвычайно важна, немедленно положил на стол губернатору.
Волей-неволей Сами-паша увидел, что телеграмма пришла из Министерства двора. Его сердце застучало быстрее. Может быть, там дурные вести? Лучше бы не читать! И все же паша не удержался и прочитал расшифровку.
Прежде всего он понял, что его отправляют в отставку с поста губернатора Мингера. У Сами-паши перехватило дыхание. Он назначен губернатором Алеппо. Сердце вдруг сжалось от боли. На то, чтобы немедленно, не заезжая в Стамбул, отправиться в Алеппо, ему давалось всего десять дней. Сердце колотилось все быстрее. Сами-паша перечитал телеграмму. Она намекала на то, что в Алеппо неспокойно.
Только прочитав телеграмму в третий раз, губернатор понял, что новое назначение – это кара. Жалованье ему урезают на треть. А ведь Алеппо – вилайет куда более густонаселенный и обширный, включающий в себя такие крупные города, как Урфа и Мараш.
А как же Марика? Сколько раз он думал об этом… Даже если она согласится принять ислам и выйти за него замуж, разразится дипломатический скандал. Все послы и консулы будут твердить, что османские паши, презрев реформы Танзимата, до сих пор насильно обращают в ислам красавиц христианок и берут их вторыми или третьими женами в свои гаремы. Да и нельзя Марике ехать в этот далекий край, где полным-полно скорпионов!
Вновь и вновь читая телеграмму, Сами-паша (называть его теперь губернатором было бы, наверное, неправильно) убеждался, что никак не может принять в ней написанное. Несомненно, в Стамбуле допустили ошибку. Да и перебраться в Алеппо теперь невозможно! Вот и доказательство того, что назначение – ошибка, а стало быть, и отставка тоже. Разве те, кто требует, чтобы он через десять дней оказался в Алеппо, не знают, что никто не может покинуть остров, не отсидев пяти дней в карантине? Что же будет с Марикой?
Сами-паша попытался увидеть в решении Стамбула положительную сторону: да, его отправили в отставку, но сразу же дали новое назначение. Когда Абдул-Хамид сильно гневался и поддавался подозрениям, он на некоторое время оставлял уволенного губернатора без должности и без жалованья, чтобы преподать ему хороший урок, и лишь потом объявлял о новом назначении. Этого не произошло. Даже деспот Абдул-Хамид не сделал такого с Сами-пашой, не смог сделать! Бывший губернатор вспомнил, как в бытность его членом правительства все чиновники безжалостно потешались над несчастным Мустафой Хайри-пашой: получив телеграмму об отставке, которую ждал много лет, тот перенес сердечный приступ. Он, Сами-паша, был сейчас в более выгодном положении.