Вскоре отставной губернатор решил, что лучше пока обождать с принятием нового назначения. Если он останется на Мингере и продолжит героически бороться с чумой, то рано или поздно дождется признания своих заслуг и награды – ордена Меджидийе первой степени. Сами-паша всегда внимательно изучал доставляемые из Стамбула газеты «Малюмат» и «Монитер де консула», в которых печатались новости о всякого рода назначениях, и потому знал, что иногда происходит чудо и приказ отменяют. Как правило, на это могли надеяться люди, состоящие на особом счету у Абдул-Хамида или имеющие хорошие связи при дворе, покровителей в самых высоких сферах. Порой, приехав на место, новый назначенец обнаруживал, что должность занята: прежнего губернатора оставили на посту. «Может быть, и мне повезет», – думал Сами-паша.
Некоторое время он размышлял о том, не попросить ли дамата Нури замолвить за него словечко, отправить телеграмму Абдул-Хамиду или хотя бы в Министерство двора. Однако из писем Пакизе-султан мы знаем, что Сами-паша не смог пересилить свою гордость и не обратился к ее мужу с этой просьбой.
Потом паше пришло в голову, что, если сделать вид, будто ничего не случилось, все будет идти по-прежнему, по крайней мере какое-то время. О его отставке на острове знал один лишь человек – секретарь-шифровальщик, который, увидев, как хладнокровно и спокойно держится Сами-паша, может вообразить, будто решение отменили. Очевидно, за два дня, оставшиеся до пятницы, лучше всего вести себя так, словно ничего не произошло. Едва подумав об этом, Сами-паша сделал ровно наоборот: пригласил шифровальщика в свой кабинет и объявил ему, что содержание последней телеграммы является государственной тайной, разглашение которой повлечет за собой суровое наказание как со стороны Стамбула, так и с его, губернатора, стороны.
В тот день Сами-паша не виделся ни с доктором Нури, ни с колагасы. Попросившего аудиенции доктора Никоса он не принял и никуда не выходил из кабинета: ему казалось, что если ни с кем не встречаться, то никто и не узнает о его отставке. У Сами-паши были часы – подарок, врученный в день свадьбы тестем Бахаддином-пашой, с каждой стороны по циферблату: один показывал время по-турецки, второй – по-европейски. Когда паше бывало одиноко и грустно, он доставал эти часы бельгийской работы, и мир выглядел более сносным местом, казалось даже, что он держит мир в своих руках. Но сейчас у него не было сил даже на это.
Еще только в первый раз пробежав глазами телеграмму, он понял, что сможет успокоиться лишь рядом с Марикой. Фаэтон бесшумно катил по темным, печальным улицам. Сами-паша глядел в окошко и вдруг почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Впрочем, он тут же совладал с унынием, сказав себе, что поддаться тоске – значит признать поражение. Выйдя из фаэтона, паша уверенной походкой направился к дому Марики.
С ней он вел себя как обычно – был спокоен, рассудителен и властен. До чего же красивой женщиной была Марика! И не только красивой, но также доброй и честной. Паша словно бы сразу забыл о своей отставке. В городе все еще говорили о сплетенных в объятии трупах и черном дыме от сожженного дома.
– Утверждают, что таким черным дым мог быть, только если там имелись и другие мертвецы, – сказала Марика.
– И придумают же.
– Говорят, черный дым бывает от горящего человечьего жира.
– Не пристало тебе произносить такие ужасные вещи! – прервал ее Сами-паша.
Увидев, что Марика погрустнела, он решил загладить свою резкость и поделился интересным фактом, вычитанным год назад из переводной статьи в журнале «Сервет-и фюнун»[139]. (Как хорошо, что теперь она чудесным образом всплыла у него в памяти!)
– Приверженцы некоторых азиатских религий по густоте и цвету дыма от сжигаемого тела определяют, насколько покойный был грешен или, наоборот, праведен, сколько в нем было от святого, а сколько – от шайтана.
– Всё-то вы на свете знаете, паша!
– Но то, что знаешь ты, всегда оказывается важнее. Рассказывай дальше!
– Говорят, Рамиз в городе. Вы ведь тоже слышали, что он поклялся отомстить тем, кто отнял у него Зейнеп? Оказывается, он очень сильно в нее влюблен. И клятву он дал не в присутствии своего брата, а в текке Рифаи, где шейхом Рыфкы Мелюль.
– В текке Рифаи во время эпидемии, как ни странно, снова стало многолюдно. Но о том, что там произошло нечто подобное, никто не слышал.
– Говорят, в квартал Чите теперь пускают только с розовой намоленной бумажкой, полученной от косоглазого шейха Шевкета из текке Заимлер. На входах в квартал стоят парни с Крита и требуют ее показать.
– Звучит весьма убедительно. Однако такое могло бы иметь место, только если бы в городе воцарилось безвластие. Действительно, было несколько случаев подобного самоуправства, но масштабы его сильно преувеличены. Мои агенты и полицейские не дают негодяям распоясаться.
– Паша, прошу вас, не сердитесь, что я рассказываю вам эти слухи. Я ведь не сама их придумываю, а в большинство и не верю.
– Но иногда по тебе видно, что веришь!
– Тогда я и сама вам в этом признаюсь… По вам тоже порой видно, что верите, только вы не говорите. Потому что вам стыдно верить, а вы все равно верите. И когда я вам про все эти слухи рассказываю, то вижу по вашим глазам, в какой из них вы верите, а в какой – нет. Говорят, что из бухт севернее Ташлыка снова стали вывозить людей на Крит.
– В это я могу поверить. Но как у них получается пройти мимо броненосцев?
– Некоторые говорят, что шейх Хамдуллах не придет на главную площадь в пятницу…
– Это еще что такое?
– Паша, все знают, что шейх, по слухам, заразился чумой и что дамат Нури-паша посещал его в текке.
– Ну и пусть.
– И ходит еще такой слух, будто шейх Хамдуллах сказал дамату: «Чума надо мной не властна!» Эта история нравится детям, но в глубине души все верят, что это правда. А еще детям нравится колагасы и то, как он захватил телеграф.
– А знаешь, Марика, почему ходит так много слухов? Потому что греки не знают, как живут мусульмане, а те понятия не имеют, как живут греки. Одни не ведают даже, что другие делают в своих церквях и мечетях. Если мингерцы хотят быть единым народом, этим слухам должен быть положен конец.
– А еще дамат Нури ходит по зелейным лавкам. Актары его боятся. Думают, что в конце концов он сдаст их начальнику Надзорного управления, а тот отправит их в тюрьму на фалаку, поскольку они, мол, торгуют ядами.
Через некоторое время Сами-паша заметил, что ему все никак не дают покоя слова, якобы сказанные шейхом Хамдуллахом: «Чума надо мной не властна!» Он сразу поверил в то, что шейх болен чумой, поскольку услышал об этом от консула Джорджа. Теперь же паша думал, что его заманили в ловушку, – и даже доктор Нури, увы, стал орудием в руках заговорщиков. И казалось Сами-паше, что если бы он смог отомстить шейху и консулу за сыгранную с ним шутку, то и приказ о его отставке был бы отменен!
– Марика, сегодня мне не хочется грустить. Давай не будем разговаривать о чуме.
– Как хотите, паша, но все только о ней и говорят.
– Рано или поздно этой проклятой чуме придет конец. И мне хочется, чтобы после этого по всему нашему прекрасному Мингеру начали сажать деревья, в первую очередь – пальмы, сосны и акации. Еще хочу, чтобы у нас наконец появилась большая пристань, к которой безопасно могли бы причаливать пассажирские пароходы, – начну этим заниматься, даже если Стамбул откажет в финансировании. Надо сделать так, чтобы у нас была возможность собирать деньги на важные для всех дела и с греков, и с мусульман. Так что если сначала мы воспользуемся помощью Теодоропулосов и Мавроянисов, то потом придется раскошелиться и Кумашчизаде из Измира, и потомкам Тевфика-паши.
– Паша, вы больше всех любите наш остров, – вздохнула Марика. – Как жаль, что все винят вас в наших бедах!
До чего же хорошим человеком была эта Марика! Сами-паша просто не мог представить себе жизнь без нее. Ее лицо было зеркалом души, полной нежности и понимания; за искренность он и любил так сильно эту умную женщину. Порой он представлял себе, что она стала мусульманкой, и полушутливо говорил ей об этом, а Марика, тоже в шутку, изображала из себя гаремную наложницу, смешила Сами-пашу, и тот все больше распалялся, глядя на ее прекрасное тело и большую грудь.
Сейчас он понимал, что только физическая близость с Марикой сможет избавить его от отчаяния и одиночества, и прямо-таки изнывал от нетерпения. Эта поспешность в любви была очень не по сердцу Марике, но сегодня Сами-паша не чувствовал в себе сил делать то, что ей нравилось: возмущенно или же с насмешкой рассказывать о проблемах, с которыми сталкиваются власти.
Марика вскоре это поняла. Когда в воздухе повисла тишина, она улыбнулась и легла на кровать. Сами-пашу захлестнуло чувство благодарности. Благодарность и восхищение – вот что он чувствовал, когда они любили друг друга в тот вечер. И еще он дал волю своему внутреннему зверю – словно без вина опьянел. В какой-то момент он схватил ртом сосок правой груди, которая всегда столь сильно его манила, и никак не хотел выпускать, а Марика гладила его редеющие волосы – так же нежно, как в детстве мама. А еще ему очень нравилось ласкать ее милые груди своей густой бородой. Они очень долго любили друг друга; наконец Сами-паша замер, весь в поту, и только тут почувствовал, что на спину ему сел комар.
– С вами что-то случилось, но я не буду спрашивать что, – сказала Марика позже. – Но мне все же хочется кое о чем рассказать.
– Слушаю.
– Сегодня на заднем дворе нашли дохлую крысу, всю в крови. А вчера эти проклятые твари возились у меня под кроватью.
– Чтоб им пусто было!
До самого утра Сами-паша охранял Марику от крыс: то клевал носом, пристроившись на краешке кресла, то ложился в кровать. Утром, вернувшись к себе, он велел двум подчиненным поставить в доме Марики крысоловки и рассыпать отраву, а также попросил помощи у городской управы. Но ему и в голову не пришло, что и Марику, и даже его самого следовало бы посадить на карантин или, по меньшей мере, подвергнуть врачебному осмотру.