В пятницу после полуденного намаза, едва поднявшись на мимбар[140], шейх Хамдуллах понял, что грустным людям, битком набившимся в мечеть, не интересны будут его сомнения и тонкости его самоуглубленных размышлений. Все они пришли сюда для того, чтобы поделиться своим горем и со слезами на глазах и именем Аллаха на устах припасть к его стопам в надежде на утешение. Двенадцать ступенек, по которым он поднялся на мимбар, вознесли его очень высоко над толпой, исполненной тревоги, горя и страха. А ведь шейх любил разговаривать с приходящими к нему за утешением людьми и со своими мюридами, глядя им в глаза. Это давало ему возможность забыть о своем «я» и раствориться в «я» собеседника. Стоя на мимбаре, шейх почувствовал, что толпа ждет от него не наставлений о том, как следует действовать, – людям нужно, чтобы он подарил им некое новое чувство, новое расположение духа. Интуитивно он сразу угадал, что им хочется лекарства от страха смерти. В текке это не приходило ему в голову. Тут хоть говори, что от судьбы не уйдешь, хоть утверждай, что Коран предписывает повиноваться карантинным мерам, – для них не будет разницы. Правоверные были слишком напуганы, чтобы вникать в различия между этими двумя подходами. Всякий раз, когда шейх произносил имя Аллаха и говорил о том, как Он велик и милостив, люди начинали слушать внимательнее и лица их озарялись светом утешения. И шейх понял, что вместо разглагольствований о карантине и предопределении свыше лучше будет прочитать вместе с правоверными молитву.
И в тот же миг, повинуясь внезапному побуждению, он возгласил: «Раббана уа ла тухаммил-на ма ла таката лана бих! – и тут же повторил эти строки из суры „Аль-Бакара“ по-турецки: – Господь наш! Не возлагай на нас бремя, которое нам не под силу! – а потом прибавил от себя: – Помочь нам обрести силы может только Аллах. А поскольку все происходит так, как угодно Ему, то и единственное утешение, которое может обрести верующий, дарует ему Всевышний». Эти слова шейх Хамдуллах произнес уверенным голосом, словно считая, что раз и навсегда положил конец растерянности верующих и путанице в их головах.
И люди в самом деле решили, что в сказанном им заключен глубокий смысл, но все были слишком измучены тревогой, чтобы полностью его понять.
Шейх Хамдуллах был лично знаком с большинством внимательно слушавших его усталых бородатых мужчин. В начале эпидемии он встречал их во дворах мечетей, у похоронных плит[141] и на кладбищах, где они искали место для нового захоронения. В те дни он ходил из дома в дом, от покойника к покойнику. Вот этот светловолосый человек, ожидающий от него утешения, похоронил жену и двух дочерей, но не потерял рассудка и держался очень достойно. Другой, кузнец Рыза, так горевал о смерти каждого своего соседа, будто умирал сам. Третий, молодой выходец с Крита, пусть и привык видеть смерть вокруг себя, никак не допускал, что может умереть, и, хотя пришел послушать пятничную проповедь, мыслями витал где-то далеко. Но это, возможно, были особенные случаи. Большинство из заполнивших мечеть трехсот человек явились сюда потому, что хотели быть как все, приблизиться к Аллаху и спастись от одиночества, оказавшись среди тех, кто не менее их измучен страхом. И само собой получалось, что, слушая проповедь, они всё явственней настраивались против карантинных мер.
В первые дни чумы, до того как шейх Хамдуллах заперся в своей келье, его звали во многие дома, и он успокаивал, даже возвращал к жизни немало людей, растерявшихся и утративших веру перед лицом несокрушимой силы чумы. Ходил он и на обмывание покойников и похороны, утешая и наставляя обезумевших от горя родственников умерших. В те дни, постоянно посещая дома, кладбища, мастерские табутов и дворы мечетей, он сильно сблизился с этими открытыми, простодушными, честными людьми. Поэтому весть о болезни шейха повергла всех правоверных в уныние, а потом они робко уверовали, что он победил болезнь и стрелы чумы не причинили ему вреда. И теперь, как понимал Хамдуллах-эфенди, они ждали, что шейх поделится с ними секретом этой волшебной силы или, по крайней мере, произнесет молитву, благодаря которой его неуязвимость для заразы распространится на всю общину. Ему искренне хотелось даровать утешение людям, с которыми он столько дней делил страх смерти и тоску похорон.
Разумеется, самое большое утешение для правоверного заключалось в том, что он мусульманин и умрет как подобает мусульманину. Чтобы напомнить собравшимся, что отвергающий Аллаха не спасется, если уверует в последний миг, и что ему уготовано на том свете адское пламя, шейх прочитал по-арабски аяты из суры «Ан-Ниса» и растолковал прочитанное: подобно тому как Аллах может из живого сделать мертвое, властен Он оживить даже прах земной и вложить в него душу. Поэтому тем, кто боится смерти, следует думать о той жизни, что наступит после нее, и так победить свой страх. Конечно, если они грешны, им есть чего бояться. Но если нет, то отчаянный страх смерти просто-напросто лишает человека разума. «Как бы вы ни боялись смерти, как бы ни старались убежать от нее, она все равно вас найдет, все равно догонит, – сказал шейх. – Она отыщет вас даже в самой неприступной крепости».
По выражению французского консула, «эти слова были направлены против карантина». Кроме того, не оправдав надежд Сами-паши, ожидавшего у себя в резиденции окончания проповеди и начала церемонии на главной площади, шейх не произнес ни слова в осуждение намоленных бумажек, амулетов и выдуманных молитв против чумы. Напротив, он повел речь о толкованиях снов, о тени совиных крыльев и падающих звездах. Но лучше всего люди поняли его – шейх это почувствовал, – когда он заговорил о том, что значит стоять у погребальной плиты.
В последние дни жизнь в некоторых кварталах превратилась в череду бесконечных похорон. Не жалели ли оставшиеся в городе, что не убежали, пока можно было, и не спрятались? Может быть, те, кто не укрылся в дальних горах, в деревнях и пещерах, совершили ошибку по своей неосмотрительности? Кто больше заслуживает утешения Аллаха – тот, кто бежит с острова на лодке, невзирая на опасность утонуть, или тот, кто приходит в мечеть, чтобы вверить себя заботе Всевышнего?
Жадно внимая шейху, собравшиеся думали, что речи этого мудрого старца исполнены глубокого смысла. Они были готовы бесконечно слушать его слова о страхе Божием и страхе перед чумой, находя в них утешение. Уловив это настроение, шейх прочитал по-арабски аяты из суры «Юсуф» и разъяснил их значение: «О Всевышний, создавший небо и землю, из ничего сотворивший все сущее! Прими мою душу и отведи мне место среди самых праведных рабов Твоих!»
Проповедь, часто прерываемая возгласами «Аминь!», продолжалась немалое время. Ближе к ее концу глубокое чувство, с которым шейх произнес слова из суры «Пророки» о том, что каждая душа вкусит смерть, заставило кое-кого из внимавших ему заплакать. Они умирали и не могли даже проникнуться духом единства в борьбе со смертью. Шейх читал в их глазах, что они приходят в мечеть и текке именно потому, что сознают это. Ему стало горько, что в последние несколько дней, сидя взаперти в своей келье, он так и не смог найти утешения для этих людей, и на миг он преисполнился чувством вины.
Порой шейх замолкал и среди наступившей тишины внимательно всматривался в обращенные к нему лица. Большинство из них были озабоченны, хмуры, испуганны. Но были среди слушателей и такие, кто словно бы не понимал, что творится вокруг, и всему дивился; были старики, глядевшие на шейха так спокойно и рассеянно, будто ничего страшного в жизни не происходит и они присутствуют на самой обычной пятничной проповеди; были благодушно и согласно кивавшие каждому слову проповедника. (А шейх постоянно покачивал головой, словно говоря: «Ну вот, убедились?») Некоторые тихо отводили взор, когда шейх пытался взглянуть им в глаза. От него не укрылось и то, что в мечети присутствуют шпионы Сами-паши. Шейх Хамдуллах с самого начала знал, что в его проповеди будет политический подтекст, и с самого начала старался об этом забыть.
И тут один пожилой извозчик, сидевший у самого мимбара и с невероятным восторгом внимавший проповеди, вдруг – то ли по причине головокружения от избытка чувств, то ли потому, что был болен, – сначала повалился на пол, а потом затрясся и застонал. Вскоре не только сидевшие вокруг, но и сам шейх были вынуждены обратить внимание на человека, которого била чумная дрожь, и проповедь прервалась.
Толпа, и без того сидевшая как на иголках, разом пришла в движение. Некоторые решили, что проповедь закончена. Кто-то сразу вскочил на ноги и бросился прочь, даже не заметив, что случилось с извозчиком, – они подумали, будто переполох подняли какие-то смутьяны. И Сами-паша, и консулы ожидали, что Рамиз явится на проповедь брата и устроит беспорядки. Сами-паша даже принял меры на этот случай, расставив вокруг мечети и у входа на ее двор своих людей.
Однако очень быстро стало ясно, что суматоху устроили не злоумышленники. Пожилого добродушного извозчика знали, хотя бы в лицо, и любили очень многие, и зрелище его тяжких страданий подействовало на всех угнетающе. Некоторые мингерские историки, оценивая стремительно развивавшиеся события того дня, утверждают, что, если бы пожилой извозчик не упал и не стал биться в конвульсиях в конце проповеди шейха Хамдуллаха, история острова могла бы пойти по другому пути.
Так или иначе, мусульмане, разойдясь из мечети после проповеди, не отправились, как рассчитывал Сами-паша, на главную площадь. Шейх Хамдуллах не призвал их туда пойти; он даже не сказал им, что у губернаторской резиденции состоится некая важная церемония. Шейх, только что говоривший правоверным о том, что у них не осталось, да и не было иного прибежища, кроме ислама, не хотел, чтобы через полчаса они увидели его в окружении священников. Решение, которое собирались огласить на площади (запрет посещать мечети и церкви), противоречило содержанию его проповеди. Несмотря на данное Сами-паше слово, шейх не мог заставить себя пойти в резиденцию губернатора и все стоял среди своих почитателей, позволяя им – в нарушение всех карантинных правил – целовать ему руки; но тут его окружили специально направленные и проинструктированные Сами-пашой охранники и «забрали» шейха из мечети.