– Высокочтимый шейх, весь остров так вас любит, что, если бы вы с самого начала оказали полную поддержку врачам и работникам карантинной службы, на Мингере не было бы столько смертей, столько горя и печали.
– Мы рабы Аллаха и Пророка. Прежде всего мы должны делать то, что заповедано Аллахом. Мы не можем сказать, что, мол, только врачам ведомо, как вести себя во время чумы. Это значило бы отречься от нашей религии, наших убеждений, нашего прошлого.
– Все мы рабы Аллаха, – признал колагасы. – Но разве убеждения и история нации важнее, чем ее настоящее и будущее?
– У нации, лишенной религии, убеждений и истории, не может быть ни настоящего, ни будущего. Да и кого вы имеете в виду, говоря о нации?
– Всех мингерцев. Все население вилайета.
Ландо въехало на мост Хамидийе, колеса застучали по-другому, и все, словно только этого и ждали, смолкли и отвернулись к окошкам. Из правого было видно розовато-белую громаду крепости и синеву гавани, из левого – сосны, пальмы и Старый мост.
Показались и полицейские, которых Сами-паша, пусть и не во множестве, расставил на проспекте Хамидийе. Несмотря на многочисленные объявления, развешенные по стенам, публикации в газетах и устные разъяснения, сколько-нибудь заметного оживления на главном проспекте города не наблюдалось.
– Еще придут! – проговорил Ниметуллах-эфенди, почувствовав, что все думают об одном и том же. – Пока только расходятся из мечети.
Он просунул голову в окошко, посмотрел назад, но увидел не людей, спешащих на главную площадь, а экипаж с охраной. К страже у дверей почтамта народ уже привык, но строгие меры безопасности, принятые Сами-пашой на площади Вилайет, были всем в новинку. Толпа зрителей, однако, оказалась невелика; состояла она из служащих пароходных агентств, лавочников и явившихся по приказанию Сами-паши чиновников. И стояли эти люди в большинстве своем не посредине площади, как представлял себе Сами-паша, сейчас наблюдавший за ними сверху, из окна, а по ее краям, в тени миндальных деревьев и пальм.
Когда бронированное ландо въехало на площадь, все взгляды обратились на него. Взмыленные лошади еще не встали, а вокруг уже сгрудились охранники, полицейские и чиновники. Пока шейх выбрался из ландо, ступив на специальную ступеньку, ловко поданную швейцарами, пока, пройдя сквозь толпу желающих поцеловать ему руку, вошел в здание, минуло довольно много времени. Едва оказавшись внутри, шейх сказал Ниметуллаху-эфенди: «Мне нужно совершить омовение».
На первом этаже у лестницы была обустроена, в расчете на гостей-европейцев (в основном консулов), уборная западного образца, подсоединенная к водопроводу. Тот факт, что шейх Хамдуллах провел там довольно много времени (должно быть, минут десять), по мнению некоторых, повлиял на ход истории, а потому на этот счет было сделано множество ошибочных и далекоидущих предположений политического характера.
Чтобы показать их беспочвенность, выдвинем собственную догадку: мы полагаем, что шейх отправился совершать омовение и пробыл в уборной несколько дольше, чем требовалось, просто-напросто из любопытства. Дело в том, что семь лет назад, когда открывали новое здание губернаторской резиденции, газеты (в том числе «Хавадис-и Арката») много писали о том, что кабинет губернатора, гостевые покои и балконы отделаны в самом современном вкусе, а в кругах образованных мусульман острова немало толковали (особенно когда речь заходила о европеизации и росте благосостояния христиан) про то, что уборная в новом здании, оборудование для которой заказали салоникскому магазину «Стохос», ну совершенно европейская.
Глава 51
Когда шейх Хамдуллах направился совершать омовение, колагасы поднялся по хорошо известной всем жителям острова лестнице из розовато-белого мингерского камня. Как всегда, надев медаль и ордена, он чувствовал гордость, смешанную со смущением, и старался особо не привлекать к себе внимания. Но в тот день и в том месте это у него никак не могло получиться. Поднимаясь по лестнице и чувствуя на себе тревожные, испуганные взгляды, он, чтобы ни с кем не встретиться глазами, делал вид, будто читает развешенные по стенам объявления о карантинных мерах (некоторым было уже по два месяца), словно впервые их увидел.
Войдя в зал заседаний, колагасы на миг подумал, что ошибся дверью: зал, где обычно даже во время заседаний Карантинного комитета не раздвигали шторы и царила полутьма, был залит солнечным светом. Увидев, что доктор Нури беседует с французским консулом, колагасы, не любивший месье Андона, направился к эпидемиологической комнате.
Однако ее зеленая дверь была заперта на ключ. Колагасы развернулся к балкону, но тут из-за двери послышались шорох и приглушенные голоса. Может быть, секретарь все еще отмечал на карте случаи смерти? Колагасы решил, что запереть комнату было вполне оправданной мерой безопасности, и подумал, что те, кто сидит в ней, скоро, наверное, выйдут.
Затем он присоединился к разговору, который вели глава карантинной службы Никос и пожилой доктор Тасос. А говорили они о том, что в кварталах Кофунья и Эйоклима, в тамошних переулках и во дворах снова стали находить множество дохлых крыс. И трупы все были свежие, а порой видели и еще живых грызунов, харкающих кровью. Этим самым утром заболели два сына торговца галантерейными товарами Маврояниса, крепкие, могучие парни, и старик не стал открывать свой всеми любимый магазин.
Слушая разговор врачей, колагасы, как и все собравшиеся в зале заседаний и на балконе, поглядывал вниз, на людей, подходящих на площадь по проспекту Хамидийе. Посредине площади в ожидании речей с балкона собралось человек пятьдесят – шестьдесят, и ясно было, что сколько ни жди, а той толпы в несколько сотен человек, которую рисовало воображение Сами-паши, не дождешься.
Колагасы подошел к секретарю с усами щеточкой, которого часто видел в кабинете Сами-паши, и попросил открыть эпидемиологическую комнату.
– Ключ у Нусрета-эфенди. А он сейчас в кабинете господина губернатора, – ответил секретарь и указал глазами в сторону двери кабинета, которая как раз отворилась.
В зал заседаний вошли Сами-паша, письмоводитель и Нусрет-эфенди. Выглядели они спокойными и решительными.
Тут же возникло оживление напротив, у главного входа в зал, и колагасы понял, что по лестнице поднялся шейх Хамдуллах. Тем временем в дверь эпидемиологической комнаты стали стучать изнутри, да все настойчивее и сильнее. Нусрет, словно ждал этого, направился к двери с ключом в руке и попытался ее открыть, но не смог, так сильно она сотрясалась от ударов.
– Не открывайте! – закричал французский консул (разумеется, историки часто вспоминают эти слова). Несомненно, все боялись нападения.
Собравшихся в зале и на балконе охватила внезапная тревога. Заметив, что два охранника, вошедшие вслед за шейхом, сняли с плеч винтовки, колагасы отошел от двери эпидемиологической комнаты и отступил к одному из высоких окон.
И тут собравшиеся в зале заседаний поняли, что угодили в ловушку. В эпидемиологической комнате прятались злоумышленники! Все пытались понять, что стряслось. Может быть, это какая-то затея Сами-паши? В отдаленных вилайетах иногда устраивали такого рода западни, чтобы хорошенько припугнуть христиан и любителей критиковать власти. Но ведь они сейчас находились в губернаторской резиденции, все происходило на глазах у журналистов.
Пока охранники Сами-паши занимали позиции у двери эпидемиологической комнаты, кое-кто из собравшихся поспешил выйти в коридор или на просторный балкон. Из-за двери послышались голоса. Те, кому был знаком голос Рамиза, поняли, что это он кричит: «Откройте!»
Что происходило там, внутри: препирательство, потасовка? Никто не успел понять, что делается за зеленой дверью, как вдруг она распахнулась. Первым оттуда выскочил подручный Рамиза из деревни Небилер, лысый громила с длинными усами. Он наставил ружье на перепуганных людей, не успевших покинуть зал, но ни в кого конкретно не целился.
Из угла, где сбились в кучку греческие журналисты и богатые горожане, послышалось:
– Пожалуйста, сохраняйте спокойствие!
Это был хозяин магазина «Bazaar du Îsle» Кирьякос-эфенди, по-турецки с греческим акцентом выразивший чувства перепуганных людей. Всем хотелось молить о том, чтобы никто не спустил курок.
– Не стреляйте! – крикнул кто-то еще.
Тут в дверном проеме показался Рамиз. Выглядел он совершенно спокойным. Можно даже сказать, что в то мгновение он почему-то нисколько не сомневался в своем успехе.
– Будет куда уместнее, если церемония состоится после того, как в должность вступит новый губернатор Ибрагим Хаккы-паша, – объявил Рамиз.
Как на эти громкие слова сводного брата отреагировал Хамдуллах-эфенди, не было видно ни Сами-паше, ни консулам, потому что шейха полностью заслонили люди из свиты нового губернатора. Некоторые впоследствии утверждали, будто шейх, вероятно, мог бы окоротить Рамиза. Ведь этот беспутный разбойник, не имеющий ни звания, ни должности, лишь пользующийся тем, что его брат – шейх самого почитаемого на острове текке, не просто выкрал нового губернатора из карантина, но еще и позволил себе в присутствии бывшего губернатора высказываться в приказном тоне.
Относительно того, кто выстрелил первым, существуют разные мнения. Турецкие историки придерживаются одной точки зрения, патриотически настроенные мингерские историки – другой, а весь остальной мир – третьей. Порой в подобных ситуациях всем и каждому удается разглядеть, что за провокатор или ошалевший от страха глупец первым спустил курок. Но только не в тот день. Стрелять начали все сразу, как будто кто-то отдал приказ; собственно говоря, все и так уже держали пальцы на спусковых крючках. Хади-бей вспоминает, что, едва распахнулась дверь, он сразу понял: перестрелки не миновать, и выхватил наган из кобуры на поясе.
«Второй фронт» открыли люди Сами-паши, прорвавшиеся через другую, выходившую в коридор дверь эпидемиологической комнаты. В последний момент осведомитель и провокатор Нусрет кое-что рассказал Сами-паше, и тот расставил на лестницах и вокруг своего кабинета вооруженных охранников. На момент начала перестрелки в зале заседаний и рядом их было восемнадцать человек. Одни открыто носили оружие, другие проникли в зал под видом чиновников, слуг или коммерсантов (одним из них был Юсуф, укрывшийся за той же колонной, что и колагасы). Когда загремели первые выстрелы, все они, следуя полученному от Сами-паши приказу, без колебаний открыли огонь по противнику.