Всех своих людей, расставленных тем днем в губернаторской резиденции и на площади, Сами-паша предупредил, что некие негодяи, злоумышляющие против султана и нации, могут попытаться сорвать сегодняшнюю историческую церемонию, не останавливаясь даже и перед убийством, и что с этими предателями надо будет беспощадно расправиться. (Таким образом, открывая огонь, люди губернатора вовсе не думали, будто борются за независимость Мингера, а были уверены, что стреляют во врагов султана.)
Узнав о замысле Рамиза, Сами-паша наивно решил, что сумеет без особого шума переловить его сообщников, не подвергая опасности собравшихся на церемонию. Ключевым пунктом его плана было нападение на злоумышленников через дверь, ведущую в коридор.
Но, как нам представляется, именно попытка осуществить этот план и привела к началу ожесточенной перестрелки. Все принялись палить во «врагов», одновременно пытаясь найти укрытие за столом, колоннами, креслами или цветочными кадками.
В первые секунд десять перестрелка еще только разгоралась. Гости, собравшиеся на церемонию, не сразу поняли, что творится, тем паче что всего несколько мгновений назад в зал заседаний вошли одновременно Сами-паша и шейх Хамдуллах и все отвлеклись на них. Возможно, поэтому с первыми выстрелами в зале воцарились растерянность и паника. Затем началась бесперебойная пальба. Звуки выстрелов отражались от толстых штор и деревянных панелей на стенах, и снаружи, на площади, был слышен странный, прерывистый гул.
За те несколько минут, что продолжалась перестрелка, гости церемонии чуть не оглохли от адского грохота, им казалось, что они сходят с ума. Все они еще долгие годы при звуках выстрелов с ужасом будут вспоминать увиденное и услышанное в те несколько минут, как будто самым страшным был именно этот грохот, а не то, что вокруг падают и умирают солдаты, чиновники и бандиты.
Кое-кто из гостей спрятался под большой деревянный стол, за которым собирался на свои нескончаемые заседания Карантинный комитет; другие укрылись за шкафами, стульями и секретарскими столиками, а большинство просто повалились на пол.
Почти все сразу поняли, что как раз их убивать и не собираются, но от этого было не легче. Стрелявшие были полны ярости и палили напропалую, словно и не в людей вовсе, а в саму Чуму. Очевидцы и историки сходятся во мнении, что за эти несколько минут было выпущено сто пятьдесят пуль.
Людям Сами-паши, коих, как мы помним, было восемнадцать человек, противостояло десять подручных Рамиза, которые, вступив в перестрелку, старались не столько убить кого-нибудь, сколько уберечься.
В первые секунды несколько бандитов получили ранения, но, укрывшись за колоннами и стульями, они продолжали храбро и бесшабашно вести ответный огонь – с некоторым успехом. Однако вскоре их ружья и пистолеты смолкли под дождем свинца, который обрушили на них люди Сами-паши, в особенности те, кто стрелял от главного входа в зал.
Едва произнеся свои нахальные слова, Рамиз получил две пули (одна попала в руку, другая – в плечо) и отскочил в эпидемиологическую комнату. Там он сразу понял, что сбежать через другую дверь будет непросто. Ее держали под непрерывным обстрелом трое охранников. Убедившись, что попытка прорыва обречена на неудачу, Рамиз вернулся к зеленой двери и начал вести ответный огонь по людям Сами-паши. Вскоре он остался один – все его приспешники были выведены из строя.
– Всем оставаться на своих местах! – прогремел бывший губернатор Сами-паша.
Наступила долгая тишина. С площади доносились крики двух что-то не поделивших чаек. Хотя перестрелка произошла за стенами губернаторской резиденции, звуки выстрелов, отраженные горным эхо, слышались во всем городе.
Последовавшая за громовыми залпами тишина показалась горожанам еще более загадочной. Одни гости сразу же выскользнули из дверей зала, другие не решались двинуться с места. Были слышны полные муки стоны раненых и умирающих.
Колагасы вышел из-за колонны и заглянул в разгромленную эпидемиологическую комнату. Четверо бандитов и провокатор Нусрет были мертвы. Все вокруг заливала кровь, которая на полу из мингерского мрамора приобрела странный малиновый оттенок. Рамиз упал, но был жив, корчился от боли и стонал.
Корчился на полу и один из охранников, но он, подумал колагасы, по крайней мере, не умрет. Молодой злоумышленник, которого колагасы никогда раньше не видел, остался цел и невредим, без единой царапины. Он трясся от страха, но на бледном, совсем еще детском лице явственно читалась радость, оттого что смерть его пощадила. Увидев, что к нему направляется колагасы, еще не убравший наган в кобуру, он поднял руки, показывая, что сдается.
Те, кто сгрудился у другой двери эпидемиологической комнаты, пострадали от свинцового дождя меньше. Однако новый губернатор Ибрагим Хаккы-паша был убит – пуля попала ему в лоб. Колагасы проводил взглядом Хади-бея, опечаленного смертью начальника, и других людей, которых охранники выводили из комнаты.
В карту, на которой вот уже два месяца Сами-паша и дамат Нури отмечали зелеными значками случаи смерти от чумы и зараженные дома, попало четыре пули. Еще одна пробила дыру в застекленной дверце большого шкафа, с которой облезала черная краска, но само стекло осталось на месте.
А вот у соседнего шкафчика из грецкого ореха стеклянную дверцу разбили. Заметив, что в эпидемиологическую комнату заходят полицейские, колагасы выдвинул незапертый нижний ящик и достал из-под двух сложенных циновок похожий на флаг кусок розовато-красной ткани, на которой была вышита эмблема аптеки Никифороса-эфенди: одна из башен Арказской крепости с острым навершием, Белая гора и мингерская роза.
Красное полотнище с пунцовой розой словно бы хотело скорее покинуть полумрак эпидемиологической комнаты, чтобы наполниться жизнью. Колагасы сделал несколько шагов в сторону балкона. На ткань упали лучи солнца, и она, будто обретя наконец то, к чему стремилась, под взглядами все еще не оправившихся от испуга гостей окрасила весь зал в ярко-красный цвет.
В мингерских газетах, а впоследствии и в исторических трудах много и не жалея высоких слов, писали о том, как завороженно смотрели гости на сияние, исходившее от полотнища в руке колагасы. Мы дошли в нашем повествовании до момента, когда патриотический восторг стирает границу между историей и литературой, правдой и легендой, цветом и смыслом, который он несет. Будем же осторожны и воздержимся от поспешных суждений, рассматривая последующие события.
Глава 52
Существует множество написанных маслом полотен, изображающих, как колагасы, покинув эпидемиологическую комнату, с наганом в одной руке и красным знаменем в другой направляется к балкону. Большинство из них восходят к рисунку, сделанному художником Александросом Сацосом, родственником Лами по материнской линии, в первую годовщину революции для газеты «Адекатос Аркади». Эта работа обнаруживает несомненное и слишком уж очевидное влияние картины Делакруа «Свобода, ведущая народ», которую так любят революционеры-романтики всего мира. Вот и мы, ведя свое повествование, никак не можем отделаться от чувства, будто события, нами описываемые, уже где-то (и не так давно) имели место. Статуэтки и прочие декоративные изделия, вдохновленные образом революционной Свободы Делакруа и Сацоса, продавались на острове до конца 1930-х годов.
На пороге балкона Камиль-бей был остановлен доктором Нури, который отделился от толпы приглашенных на церемонию и положил ему руку на плечо. Он видел, как колагасы ведет огонь по нападавшим, и теперь, повинуясь душевному порыву, хотел его обнять, но не смог этого сделать, поскольку в одной руке у молодого человека было знамя, а в другой – револьвер. Однако доктор заметил кое-что неведомое пока не только читателю, но и самому колагасы.
– Вы ранены?
– Нет! – ответил колагасы, но тут и сам увидел, что рука, которой он держит флаг, в крови. Пуля попала чуть выше запястья. Боли он совсем не чувствовал, но да, его ранили, и кровотечение было сильным. – Я и не заметил, паша, – сказал колагасы подошедшему к ним бывшему губернатору. – Но никакая рана не помешает нам сделать то, что мы должны сейчас сделать во имя нации. – Эти слова колагасы произнес так, чтобы слышали все, и голос его становился громче и громче.
Гости гадали, что ответит Сами-паша. Но тот в нерешительности молчал.
– Паша, если мы сейчас же все вместе не объявим о запрете на посещение мечетей и церквей, толку от карантина не будет. Если и после этого нападения мы не заставим нацию нас услышать, уже никто не будет повиноваться ни вам, ни Карантинному отряду.
Колагасы и сам дивился тому, как громко и властно он говорит с Сами-пашой. На фотографии, снятой в этот момент, видно, что наган в его руке направлен прямо на пашу. Тут следует пояснить, что по воле бывшего губернатора, пожелавшего видеть в газетах и журналах снимки того, как он произносит речь с балкона, на площади собралось немало фотографов. А в зале заседаний находился Ваньяс, хозяин первого на острове фотоателье. При работе над своей зарисовкой Александрос Сацос почерпнул некоторые детали облика колагасы с первой фотографии Ваньяса.
На второй его фотографии запечатлен Хамдуллах-эфенди, гордо выпрямившийся во весь рост. Нам неизвестно, знал ли шейх о том, что его сводный брат ранен в перестрелке (или даже убит, как многие тогда подумали). Однако он достаточно повидал в жизни, чтобы понимать: теперь, после этой стычки, заранее объявленная церемония уж точно не может не состояться. Тем более что гости за какую-то минуту успели прийти в себя и сразу же составили общее мнение о том, что целью злоумышленников было не допустить оглашения новых карантинных мер. Все присутствующие – и мусульмане и христиане – были согласны и в другом: церемонию необходимо провести, причем так, словно ничего не случилось, призвав народ к единству и взаимопомощи и объявив запрет на посещение мечетей и церквей.
Более того, каждый в этот исторический момент чувствовал, что лучше всех его чаяния способен выразить не губернатор, совершенно сбитый с толку своей отставкой, а колагасы Камиль. Когда священники, глав