– Vive Minguère, vive Les Minguèriens! Liberté, Égalité, Fraternité! – и снова по-турецки: – Да здравствует Мингер, да здравствуют мингерцы! Свобода, Равенство, Братство! Мингерская нация – великая нация! Мингерская нация победит чуму и под руководством нашего губернатора пойдет по пути Свободы, Прогресса и Цивилизации. Да здравствует Мингер, да здравствуют мингерцы! Да здравствует карантинная служба, да здравствует Карантинный отряд!
Большинство собравшихся на балконе, разумеется, думали про себя, что колагасы зашел слишком далеко, однако, принимая все это за театральную постановку, подготовленную Сами-пашой с какими-то неведомыми целями, терпеливо ждали. Самое важное свидетельство на этот счет можно найти в книге воспоминаний дочери Константиноса-эфенди «Мингерский ветер» (опубликованной в 1932 году в Афинах). В тот вечер, пишет дочь главы православной общины, он вовсе не испытывал радости оттого, что остров обрел независимость от Османской империи; напротив, он был печален и охвачен тревогой. О том, что Сами-паша вот уже два дня как уволен, новый губернатор убит, а его помощник ранен, Константинос-эфенди узнал еще до того, как с балкона произнесли последнюю речь; вернувшись домой, он все твердил о том, что Мингер находится на краю катастрофы, ибо Абдул-Хамид ни за что не оставит этот несуразный мятеж безнаказанным. Ему было прекрасно известно, что случалось с другими островами, где вспыхивали подобные мятежи: вскоре являлся один из османских броненосцев и подвергал города и деревни беспорядочному артиллерийскому обстрелу.
Впрочем, пишет далее дочь Константиноса-эфенди, ее отца утешало сознание того, что Мингер окружен кораблями великих держав, которые по соглашению с султаном обеспечивают блокаду чумного острова. Абдул-Хамид не осмелился бы в одиночку нарушить блокаду и отправить «Махмудийе» или «Орханийе» бомбардировать Мингер. Константинос-эфенди был убежден, что слова о Свободе и Независимости прозвучали по задумке хитрого Сами-паши, который хорошенько обмозговал сложившиеся обстоятельства. Иными словами, его ответ на интересующий Стамбул вопрос о том, кто стоит во главе восстания, был таков: бывший губернатор Сами-паша.
Что же до колагасы, то после Взятия телеграфа и последующего заключения он приобрел известность и уважение среди мусульман, озлобленных на Стамбул и губернатора. Его имя стало известно даже богатым грекам, которые обычно совершенно не интересовались тем, что происходит в мусульманских кварталах. С каждым днем все больше становилось людей, которые, утратив все другие надежды, искренне верили в то, что этот блестящий офицер, способный, по их мнению, совершить великие дела, попал на остров вовсе не потому, что был приставлен к какой-то непонятной делегации, якобы отправленной в Китай увещевать тамошних мусульман. И не для того также, чтобы охранять племянницу султана. (Эти объяснения они находили неубедительными.) Им виделась тут некая иная, тайная цель.
Из раны, полученной колагасы в перестрелке, текла кровь, заливая запястье, кисть и пальцы левой руки. Впоследствии люди, стоявшие тогда на балконе, не только мусульмане (охранники и чиновники), но и христиане, кто с искренним волнением, а кто и нет (эти были особенно красноречивы), немало рассказывали о крови, пролитой на знамя. В 1930-е и 1940-е годы, когда принадлежность к мингерской нации была объявлена «вопросом крови», о самом драматичном эпизоде «борьбы за Свободу» вспомнили и стали открыто писать, что мингерцев вдохновила на дальнейшие свершения именно кровь основателя государства, стекавшая с его руки на знамя и капавшая вниз, на землю.
То была кровь благородной мингерской нации, той, что тысячи лет назад пришла на остров с земель, лежащих к югу от Аральского моря, той, что владела исключительной красоты языком. Когда колагасы выпустил знамя из рук, доктор Нури воспользовался этой возможностью, чтобы закатать ему рукав и осмотреть рану. В кое-как построенных госпиталях на окраинах империи дамату случалось видеть немало раненых солдат и офицеров, вынесенных с поля боя, наблюдать за их лечением и самому в нем участвовать. Умелыми движениями обнажив кровоточащую рану, доктор Нури увидел, что дело плохо.
Некоторые намекают, будто доктор Нури специально увел колагасы с балкона, чтобы заставить его замолчать. Это не так. Колагасы настоятельно требовалась медицинская помощь – иначе, как мы убедимся в дальнейшем, он мог бы и не выжить. Выведя с балкона стремительно терявшего кровь колагасы, доктор Нури не только удалил его с политической арены дня, но и заставил лечь, а также предпринял первые усилия для остановки кровотечения.
Когда колагасы скрылся из вида, небольшая толпа любопытных на площади немного оживилась. Несколько человек в фесках прокричали: «Да здравствует!» Это были беспечные и не слишком умные люди, которые не придали особого значения звукам выстрелов и считали, что все прошло именно так, как замыслил Сами-паша. Большинству присутствующих, впрочем, стало ясно – еще до слов и действий колагасы, по одной только перестрелке и последовавшему за ней затишью, – что произошло нечто из ряда вон выходящее. Были и те, на кого произвело впечатление знамя, «гордо реявшее» над толпой.
И тут вдруг кто-то (кто именно, так никогда и не удалось установить) выкрикнул: «А бас («будь проклят» по-мингерски) Абдул-Хамид!»
Сами-паша и другие участники церемонии, стоявшие на балконе, сердито замахали руками, давая понять, что не одобряют дерзкого возгласа. Голос прозвучал откуда-то из-под балкона, от дверей резиденции, но все, кто стоял рядом и мог бы указать на кричавшего, – и мусульмане (чиновники, военные и полицейские), и секретари консулов, и журналисты – сделали вид, будто ничего не слышали и не видели. Тот факт, что кричавшего так и не установили, порой наводит нас на мысль, что на самом деле никто этих провокационных слов не произносил. Возможность выказать свое неудовольствие дерзким выкриком против Абдул-Хамида пусть немного, но облегчила тревогу Сами-паши и других участников церемонии, терзаемых мыслью о том, что «султан будет в ярости». «Заткните рот этому негодяю!» – говорил Сами-паша всем своим видом.
И все остальные, стоявшие на балконе, тоже всячески старались показать тайным агентам Абдул-Хамида и журналистам, будто не делают ничего такого, что можно было бы счесть выступлением против Стамбула и султана. (Это быстро пройдет.) В большинстве своем они верили, что, несмотря на выходку колагасы и перестрелку, задуманная губернатором церемония прошла успешно. Историки знают, что, совершая действия, ведущие к величайшим потрясениям, революциям и катастрофам, люди очень часто боятся того, что делают, и искренне верят, будто стремились к прямо противоположному.
Вот и Сами-паша, едва колагасы покинул балкон, повел себя в этом духе. Он объявил собравшимся на площади (не набралось и одной десятой от толпы, которую рисовало ему воображение), что для успешной борьбы с эпидемией на некоторое время запрещается посещение мечетей и церквей. По этой причине отпадает также необходимость в колокольном звоне и азанах[142]. В воздухе еще висел запах пороха, еще стонали раненые, и Сами-паше не очень-то хотелось произносить витиеватую, напыщенную речь. В монастыри и текке, продолжил он, теперь будут допускаться только их обитатели, каковых в самое ближайшее время установят и подсчитают уполномоченные на то чиновники. Процедура подсчета представлялась паше самой сложной частью новых карантинных мер, и он потратил немало времени, увлеченно составляя вместе с секретарем-письмоводителем подробные правила для ведущих подсчет чиновников. Эти правила он зачитал по бумажке, а потом прочел и всю свою речь, которой придавал такое большое значение.
Ни на балконе, ни на площади речь Сами-паши толком не расслышали. Голос у бывшего губернатора был недостаточно громкий, к тому же люди переговаривались между собой, пытаясь понять, что происходит. Несколько стариков и почитателей Абдул-Хамида время от времени кричали: «Да здравствует султан!», но это никак не противоречило содержанию речи, поскольку в ней не было ни единого слова, направленного против Стамбула и султана.
Пока Сами-паша читал свою речь, начальник Надзорного управления приказал Ваньясу сфотографировать эпидемиологическую комнату в ее нынешнем состоянии. Это было совсем небольшое помещение, и, когда в злоумышленников стали стрелять, они попа́дали друг на друга, залив все вокруг своей кровью. Столы были опрокинуты, стекла разбиты, лампы повалены, все было перевернуто вверх дном, но эпидемиологическая карта осталась на месте. Можно даже сказать, что пули еще крепче прибили ее к стене.
Фотография с картой Мингера на заднем плане и окровавленными телами на переднем всего через три дня попала в руки афинских журналистов и была опубликована в газете «Эфимерис» с подписью: «Сторонники Абдул-Хамида, выступившие против мингерской революции, потерпели поражение».
А газета «Акрополис» прокомментировала изображение лежащих в луже крови трупов следующим образом: «Таков был конец нового губернатора и его подручных, посланных Абдул-Хамидом подавить революцию на Мингере!»
Публикация этих новостей и фотографий в греческой и европейской прессе означала, что провозглашение Независимости Мингера стало свершившимся фактом и пути назад, который мог бы устроить всех, даже Абдул-Хамида, уже нет. Иными словами, теперь у мингерцев не оставалось даже надежды на то, чтобы, не отказываясь формально от османского флага, отдаться под власть какой-нибудь другой державы, а потом вернуть остров в свои руки.
Некоторые полагают, что Сами-паша специально отдал фотографии греческой прессе, чтобы показать христианам и мусульманам, напуганным провозглашением Независимости и страшащимся грядущей мести Абдул-Хамида, что обратный путь им заказан. Мы не разделяем эту точку зрения. Колагасы действовал не по плану Сами-паши, и бывшему губернатору хотелось не привлекать всеобщее внимание к происшедшему, а, напротив, сделать так, чтобы все о нем забыли. Однако он сознавал, что даже без публикации фотографий Абдул-Хамид, узнав о гибели нового губернатора, счел бы ответственным за нее Сами-пашу, причем эта вин