а в глазах султана отягощалась бы неподчинением приказу об отставке. С балкона еще не закончили произносить речи, а Сами-паша уже понял, что ему закрыта дорога не только в Стамбул, а вообще в любой уголок Османской империи.
Церемония, как и планировал Сами-паша, завершилась тем, что главы общин, религиозные деятели, должностные лица и врачи все вместе (каждый в соответствии с канонами своей религии) помолились о том, чтобы карантинные меры дали результат и Аллах смилостивился над Мингером. Фотографии, запечатлевшие этот момент, который символизировал братство людей разных вероисповеданий, всегда существовавшее на острове (и всегда нами отстаиваемое), через несколько лет, увы, стали публиковать с такой подписью: «Основатели мингерского государства возносят молитву о его процветании и о счастье и спокойствии всех его граждан».
Выходя с балкона, участники церемонии замедляли шаг, чтобы с любопытством и страхом взглянуть на трупы, которые уже начали уносить охранники и уборщики. Даже Константинос-эфенди не удержался, подошел к двери эпидемиологической комнаты и смотрел, осеняя себя крестным знамением, на окровавленные тела и простреленный лоб нового губернатора, пока его не увели спутники. Проводив главу православной общины, шейха Хамдуллаха и других почетных гостей до лестницы, Сами-паша поблагодарил их за поддержку карантинных мер, причем держался так, словно все прошло по плану и наилучшим образом, никакой перестрелки не было и никто не погиб.
Тем временем у дверей его кабинета дамат Нури пытался остановить кровь, текущую из раны колагасы. Ему помогал пожилой доктор Тасос, член Карантинного комитета и большой любитель посплетничать.
Вернувшись в зал заседаний и увидев ожидавших его консулов, Сами-паша ощутил радость и уверенность в своих силах. Он снова чувствовал себя прежним всевластным губернатором. Теперь он стал единственным повелителем острова, и взгляды консулов утверждали его в этом мнении.
– Теперь дела на Мингере пойдут по-новому, имейте в виду! – заявил Сами-паша обвиняющим, презрительным тоном, который приберегал для особых случаев. – Те, кто стоял за исполнителями этого злодейского плана, направленного против народа Мингера и карантинных мер, будут наказаны. Вот до чего дошли эти мерзавцы – пользуясь, разумеется, консульскими привилегиями. Все разрешения на беспрепятственный вход в резиденцию губернатора, выданные ранее консулам, отныне отменяются. Консульские привилегии будут подвергнуты пересмотру. Консулы, имевшие связи со злоумышленниками, несомненно, понесут наказание. Об этом вам позже сообщит министр иностранных дел.
Все консулы и журналисты молча, не задав ни одного вопроса, выслушали слова Сами-паши о том, что обязанности, которые ранее выполнял секретарь губернатора, теперь возложены на «министра иностранных дел». «Стало быть, – думали они, – губернатор Сами-паша тоже верит в независимое государство, о котором говорил колагасы».
– Мингер принадлежит мингерцам, – послышался в этот момент голос самого колагасы Камиля. Продолжить он не смог и бессильно откинулся на подложенную ему под спину подушку.
Кое-кто принял беспорядочные движения рук колагасы и его сбивчивое бормотание за симптомы чумы. Это были реалисты, полагавшие, что конфликт со Стамбулом станет для Мингера катастрофой. Им хотелось верить, что колагасы просто бредит.
По предложению доктора Нури колагасы Камиля вынесли из заполненного людьми зала. Этот момент запечатлен на великолепной картине Александроса Сацоса, написанной в 1927 году. Увы, мингерцы знакомы с этим шедевром не по оригиналу, который хранится в собрании одного миллионера-алкоголика, нефтяного магната из Техаса, а по дающим лишь общее представление о картине черно-белым репродукциям, которые печатают в газетах и журналах. На полотне основатель государства и герой революции изображен лежащим в изящной, почти женственной позе, с наганом и флагом в руках, глаза его закрыты, лицо мертвенно-бледно. Очень точный образ, на наш взгляд. Впрочем, все как один мингерские историки полагают, что колагасы Камиль желал побыстрее встать на ноги, чтобы придать ускорение революции.
Направляясь сквозь толпу к дверям, Сами-паша лицом к лицу столкнулся с французским консулом, и ему захотелось, чтобы месье Андон уяснил, какую силу он, паша, теперь в себе чувствует:
– Отныне вы уже не будете слать на меня жалобы своему посольству в Стамбуле, едва вас поймают на очередном злоупотреблении. Эту привычку вам придется оставить. Впрочем, благодаря нашему Командующему вы ее уже оставили.
И Сами-паша бросил взгляд на дверь, за которую унесли колагасы, давая понять, что он имеет в виду его и Взятие телеграфа.
Это был второй раз, когда губернатор назвал колагасы Камиля «Командующим», то есть так, как вот уже сто шестнадцать лет с горячим чувством благодарности называют мингерцы основателя своего государства. Чтобы читатели не забывали об этом, далее и мы тоже будем называть его иногда колагасы, а иногда Командующим.
Глава 54
Саит Недим-бей[143], посол в отставке, отъявленный сноб и автор мемуаров о дипломатической службе, изданных под названием «Европа и Азия», называет тот факт, что в Стамбуле узнали об отпадении острова Мингер из французских и английских газет, типичным примером беспомощности османской бюрократии времен распада империи. Мы не считаем это мнение верным. Телеграфная связь с Мингером прервалась, от сети тайных агентов не было толку из-за чумы и блокады. Вполне естественно, что Абдул-Хамид и правительство не могли получить с острова никаких известий. Поскольку консулы тоже не имели возможности связаться с внешним миром, то и английский и французский послы в Стамбуле имели слабое представление о происходящем. Собственно говоря, после провозглашения Свободы и Независимости (эти два слова вскоре стали почти все время употреблять вместе) консулы в страхе разбежались по домам и, поскольку хорошо понимали, что наказания от Сами-паши им не избежать, на некоторое время затаились, не открывая своих магазинов и пароходных агентств и выжидая.
Сами-паша сознавал, что революция была вызвана ходом событий и исторической необходимостью, так что и не думал впадать в нерешительность, как некоторые чиновники. Отдельные авторы исторических статей о «потере Мингера» утверждают, будто фигура губернатора имела символическое значение, подобно османскому флагу, который продолжал реять над Египтом и Кипром, хотя Абдул-Хамид уже двадцать лет как отдал их англичанам; иными словами, Сами-паша олицетворял собой надежду на возращение острова и потому на самом деле оставался человеком султана.
В чем все историки сходятся, так это в том, что Командующий Камиль был в ту ночь на пороге смерти. О характере раны основателя государства, полученной в этот чрезвычайно драматичный период национальной истории, высказывались противоречащие друг другу мнения, поскольку протокола медицинского освидетельствования составлено не было. Мы полагаем, что надежнее всего будет довериться рассказу Пакизе-султан, слышавшей от своего мужа, что пуля попала в нижнюю часть левой руки и ранение было весьма тяжелым. В первую очередь дамат Нури и подоспевший ему на помощь доктор Тасос постарались остановить обильное кровотечение, ибо видели, что оно может привести к смерти храброго офицера. Пока один из них сдавливал разорванный кровеносный сосуд, другой туго перевязал руку выше локтя куском прочной ткани.
Затем колагасы перенесли в ближайший кабинет. Доктор Нури решил, что самым подходящим местом для оказания ему срочной помощи будут их с женой покои в гостевом крыле, и распорядился подготовить все необходимое. Затем Пакизе-султан, покрыв голову, вышла в соседнюю комнатку, а теряющего сознание колагасы положили на стоявший у входа диван европейского стиля, где племянница султана порой посиживала, читая романы. В гостевые покои стали уже просачиваться любопытные, но доктор Нури закрыл дверь.
Колагасы иногда приоткрывал глаза, следил за тем, что происходит вокруг, даже задавал вопросы (например, спросил, где Сами-паша). Но доктор Нури не давал ему даже говорить. Лицо Командующего было бледно, глаза закрыты. Только убедившись, что кровотечение остановлено, врачи немного успокоились.
Заметим, что первая четверть XX века была временем беспрецедентно огромного количества пулевых ранений. Связано это с изобретением пулемета и одновременным расцветом такого явления, как национальная идея, которая до того воодушевляла влюбленных в свою Родину людей, что они, не задумываясь, бросались под эти самые пулеметы. Если верить медицинским справочникам той эпохи, рана Командующего Камиля не должна была привести к большой кровопотере, но случилось наоборот – по всей видимости, потому, что пуля повредила крупный кровеносный сосуд.
Еще не стемнело, когда Пакизе-султан вышла из задней комнаты и стала наблюдать за происходящим. Представшая ее глазам картина – распростертый на диване и весь залитый кровью офицер в османской военной форме, с медалью и орденом на груди, и лежащее рядом знамя – показалась ей очень романтичной, хотя она еще ничего не знала о замысле колагасы создать новое государство. О трупах в эпидемиологической комнате ей было известно. Запах пороха распространился по всему зданию. Пакизе-султан тоже хотелось проявить заботу о героическом офицере, оберегавшем их с мужем, но она не знала, как это сделать. По ее предложению было решено известить о случившемся жену и мать колагасы и пригласить их к раненому.
Когда на пороге показалась Зейнеп, Командующему Камилю снова затягивали повязку на руке (ее временно ослабили, чтобы не допустить гангрены). Увидев бледного, бессильно распростертого на диване мужа, Зейнеп тихо вскрикнула, упала перед ним на колени и обняла. Все, кто был рядом с колагасы, отошли подальше от супругов, а Пакизе-султан осталась стоять шагах в шести-семи от них. Этот момент она никогда не забудет.
Пакизе-султан, проведшая всю свою жизнь во дворцах, считала, что настоящая любовь – счастливое, глубокое и искреннее чувство близости между мужчиной и женщиной. По ее мнению, именно такое чувство связывало колагасы и Зейнеп. Было совершенно очевидно, что после сорока пяти дней замужества Зейнеп уже не мыслила себе жизни без колагасы Камиля. Полное изложение мыслей Пакизе-султан о любви основателя государства и его супруги, которое, не сомневаемся, войдет в школьные учебники истории, можно будет прочесть в ее письмах, каковые мы опубликуем после этого романа.