л Взятием телеграфа, отдал свое сердце мингерской девушке и взял ее в жены. Об устройстве новой церемонии через три дня после кровавой стычки и думать было нечего, поэтому после праздничного салюта на всех улицах попросту развесили плакаты, подобные тем, что извещали о введении карантина. Плакаты провозглашали Командующего Камиля-пашу президентом свободной и независимой Мингерии, напоминая попутно о необходимости повиноваться карантинным запретам и решениям нового правительства.
В дни, когда совершалась Мингерская революция, всего лишь половина состоящих на жалованье чиновников вилайета продолжала ходить на службу и исполнять свои обязанности. Кто-то вовсе не выходил из дому, кто-то сбежал в деревню, кто-то умер. Большинство оставшихся являлись в Дом правительства (бывшую резиденцию губернатора) лишь затем, чтобы пообедать и не дать повода лишить себя жалованья. Основная тяжесть повседневных дел ложилась на плечи горстки служащих среднего и высшего звена, прибывших в свое время из Стамбула и обладавших повышенным чувством ответственности. Направляясь утром на работу, эти османские чиновники увидели развешанные по стенам объявления и забеспокоились: ведь если все это было всерьез, то им предстояло сделать выбор между вновь провозглашенной Мингерской республикой и Стамбулом. Теперь всякому уже было известно, что Сами-паша отправлен султаном в отставку, а новый губернатор, присланный Абдул-Хамидом, убит.
Если бы взбунтовался любой из тех вилайетов, где Сами-паша в молодые годы служил каймакамом, мутасаррыфом или на должности пониже, и ему самому пришлось бы выбирать, он, разумеется, выбрал бы Стамбул, а тех, кто принял другое решение (независимо от причины), считал бы предателями. Он очень хорошо понимал желание некоторых чиновников, например начальника Управления вакуфов Низами-бея (тот недавно женился, и жена его осталась в Стамбуле) или заместителя главы Казначейства Абдуллаха-бея (не прижившегося на острове, ну не нравилось ему здесь), немедленно вернуться в столицу. Кое-кого из затрудняющихся с выбором, в частности начальника Надзорного управления, чья жена происходила из местного богатого семейства, и секретаря-шифровальщика Мехмеда Фазыла-бея, Сами-паша намеренно включил в комиссию по разработке Конституции, чтобы они уж точно остались и послужили примером другим.
Чиновники-греки и уроженцы Мингера особо не возражали против Свободы и Независимости и любили, хоть на пять минут отвлекшись от мыслей о чуме и карантине, в шутливом тоне поговорить о своих новых чинах и должностях. Сможет ли Стамбул их наказать? Будут ли им платить жалованье? Впишут ли их новые чины в документы о подаренных им земельных участках? Сами-паша пообещал, что жалованье платить будут.
Хранившие верность Стамбулу и империи шутить не шутили, но и новые должности, как и новое государство, всерьез не принимали или, по крайней мере, старались этого не показывать. Деньги их мало волновали. Сами-паша хорошо знал этих впавших в растерянность людей и понимал по их озабоченным, печальным лицам, что они страшатся возможной кары Абдул-Хамида и того, что никогда уже не смогут вернуться домой и увидеть своих жен и детей.
– Мингерское государство дальновидно и человеколюбиво, – с улыбкой говорил Сами-паша. – У нас, разумеется, нет намерения насильно кого-либо здесь задерживать или брать в заложники. Всех вас мы не могли здесь собрать, так что передайте своим коллегам: тем, кто не захочет работать в новом правительстве, и даже тем, кто предпочтет вернуться в Стамбул, мы окажем помощь. Мингерское государство дружественно Османской империи. Когда закончится эта проклятая чума, все пойдет на лад. – Последние слова Сами-паша произнес так, будто вел с друзьями беседу о какой-то мелкой бюрократической загвоздке.
– Что значит «пойдет на лад»? – вопросил каймакам городка Теселли Рахметуллах-эфенди. – Пока получается, что мы предаем Родину, султана и всех мусульман.
– Неправильное умозаключение! – поморщился Сами-паша.
Этого человека, которого он очень плохо знал, премьер-министр пригласил на встречу по необдуманному предложению Командующего и быстро пожалел об этом, поскольку выслушивать рассуждения про «предательство Родины» или про то, «что скажет его величество», вовсе не входило в планы паши.
– В конце концов, я ведь и сам не здешний… – нерешительно проговорил Сами-паша. – Но не беспокойтесь. Если мы причиним вам какой-либо вред, это могут использовать в качестве предлога для оккупации острова.
– Однако остров и так принадлежит Османской империи и его величеству, так что слово «оккупация» тут неуместно! – не унимался Рахметуллах-эфенди.
– Если мы сейчас отпустим вас – тех, кто хочет уехать в Стамбул, – вы передадите сведения о том, что здесь происходит, то есть выступите в роли шпионов.
– Ваше превосходительство, каждый день умирает по пятнадцать – двадцать человек. Пока продолжается эпидемия, никто не захочет оккупировать остров, так что нужды в шпионах тоже нет.
– Те, кто продолжит исполнять свои обязанности, вскоре получат деньги, которые задолжал им старый режим, и свое новое жалованье. Те же чиновники, которые оставят свои должности, опасаясь обвинений в предательстве Османской империи, тоже получат то, что им задолжали, но только после тех, кто продолжит службу.
Если кто и задавался вопросом, время ли сейчас думать о жалованье, вслух он этого не сказал. В окна падал пепельно-серый свет, серой казалась и зеленая хвоя сосен. Без азана и колокольного звона висящие над городом облака налились тяжестью, а синева неба и воля людей словно поблекли.
Правы те историки, которые пишут, что, когда после долгих споров Сами-паше удалось внести раскол в ряды чиновников, желавших немедленно вернуться в Стамбул, та часть, которую убедили остаться на острове, волей-неволей стала верной премьер-министру влиятельной силой, которую тот использовал в качестве противовеса грекам. Эти люди, говорившие дома по-турецки, решили вести себя потише, пока не явятся освободить их османские броненосцы и военные. Что же до видных чиновников, которые громко и гневно настаивали на своем возвращении в Стамбул: каймакама Рахметуллаха-эфенди, начальника Управления вакуфов Низами-бея, заместителя главы Казначейства Абдуллаха-эфенди и некоторых других, – то вечером по распоряжению Сами-паши за ними пришли полицейские и солдаты Карантинного отряда и отвезли их в Девичью башню. Островок с красивой белой башенкой стал чем-то вроде тюрьмы, в которую мингерское государство каждый день отправляло подданных Османской империи, хранивших верность Абдул-Хамиду и говоривших по-турецки (впрочем, было среди них и двое изъяснявшихся на греческом).
Тем вечером, когда лодка, везущая верных Османской империи чиновников в Девичью башню, тихо отчалила от пристани, Сами-паша вышел на балкон своего кабинета в Доме правительства – впервые с пятницы, когда была провозглашена Независимость. Глядя в темноту, он пытался сквозь стрекот сверчков и хор лягушек, живших по берегам реки Арказ, расслышать плеск весел.
Глава 56
В те дни самой счастливой парой на острове, вне всякого сомнения, были президент Камиль и его юная жена Зейнеп. Доктор Тасос, лечивший колагасы, мгновенно определил, что Зейнеп беременна, и мир для супругов изменился. В гарнизонном гостевом доме Зейнеп, которая не могла увидеться даже со своей матерью, чувствовала себя пленницей. Рамиз и его люди сидели в тюрьме и теперь не представляли опасности. Да и для главы государства гостевой дом был неподходящим жилищем. Решили вернуться в «Сплендид палас».
Сразу после возвращения в отель Командующий надел военную форму, знаки отличия, показывающие, что он носит звание паши (их успели изготовить за два дня), и отправился навестить свою мать. Фотография, запечатлевшая, как Командующий целует руку своей заплаканной и укутанной в чаршаф[145] матери, знакома сегодня всем мингерцам, не раз видевшим ее в учебниках, на денежных купюрах и лотерейных билетах, а также на плакатах, украшающих улицы в День матери, который начали отмечать с конца 1950-х годов. Оригинал снимка хранится в Доме-музее колагасы Камиля, где прошло его детство, рядом с книгой о Великой французской революции и Свободе, отпечатанной Мизанджи Муратом на «старотурецком» языке арабским шрифтом (об этой книге школьники тоже постоянно пишут сочинения).
На первом этаже отеля «Сплендид палас» президент разместил солдат Карантинного отряда, а на втором распорядился обустроить свой кабинет (который уступал размерами кабинету Сами-паши, поскольку был просто большим гостиничным номером); там же расположились кабинеты секретаря и Мазхара-эфенди, который из начальника Надзорного управления сперва стал заместителем премьер-министра, а потом – главой канцелярии президента. Жили Командующий с женой по-прежнему на третьем этаже, но сделали перестановки в своем номере и уже успели даже придумать, куда поместить колыбель для будущего младенца.
Чтобы достойным образом обставить свое жилище, президент реквизировал мебель из роскошного четырехэтажного особняка богачей Мавроянисов, что напротив нынешнего Флизвосского пляжа. Реквизиция вызвала немало нареканий. По мнению многих греков, она свидетельствовала, что новая власть относится к христианам ничуть не лучше прежней, османской.
Колагасы (не можем же мы все время называть его «президентом») сразу решил, что у него родится сын, и написал археологу Селиму Сахиру письмо с просьбой прислать список старых мингерских мужских имен. Он не сомневался, что его сын будет необыкновенным человеком. Первым, что мальчик услышит и произнесет, должны быть, разумеется, слова мингерского языка. Поэтому колагасы хотелось чаще бывать с Зейнеп, беседуя с ней по-мингерски, но выкроить для этого время среди бесконечного потока дел, с которыми приходилось управляться президенту, оказалось непросто.
Супруги знали, что они так близки друг другу и так счастливы посреди всеобщих бед и несчастий, потому что могут уединяться на верхнем этаже отеля «Сплендид палас». Иногда они растворяли окно и стояли, обнявшись и прислушиваясь к неподвижной, пахнущей смертью тишине; порой смотрели сквозь черный дым над очередным горящим домом на другой берег залива, где несчастные обитатели крепостного изолятора пытались как-нибудь убить время.