– Да, ваш дядя очень редко утверждает смертные приговоры, приходящие из вилайетов. Он даже Мидхату-паше заменил казнь пожизненным заключением. Однако именно он затем приказал убить пашу в таифской тюрьме.
– Я предпочла бы жить в Стамбуле, в вечном страхе перед дядей, чем в вилайете, которым управляет такой губернатор.
– Ваше высочество, – почтительно проговорил доктор Нури, – я очень хорошо понимаю, что вы скучаете по Стамбулу. Но сможем ли мы туда вернуться, даже когда чума закончится и карантин будет отменен? Для этого нам потребуется разрешение нашего бывшего охранника, нынешнего президента. Распоряжается здесь теперь не тот человек, которого вы назвали губернатором, а муж Зейнеп.
– В таком случае давайте сбежим. Увезите меня отсюда.
– Вы знаете, что меня привязывает к этому острову и его жителям чувство ответственности. Мне известно, что и вы его разделяете. Вы ведь испытываете любовь к здешним туркам, мусульманам, да и не только к ним, к грекам тоже, и хотите им помочь, как и я. Но даже если бы нас не держало здесь человеколюбие, теперь нам будет очень сложно вернуться в Стамбул. Я сотрудничал с мятежниками, объявившими об отделении острова от Османской империи, помогал им советами, медицинскими и не только. Убежден, что и вас тоже обвинят в предательстве. Чтобы вернуться в Стамбул, нам нужно будет сначала дождаться помилования от султана, вашего дяди.
Когда речь зашла о предательстве Родины и о безысходности их положения, Пакизе-султан заплакала. Муж обнял ее, стал целовать нежную кожу за ушками, вдыхая аромат волос. От этого Пакизе-султан расплакалась еще пуще, достала из сумочки платок, который пожилая обитательница гарема ее отца старательно расшила цветами, и принялась вытирать свои детские глаза и очаровательные щечки.
– Значит, мы теперь здесь заложники, – всхлипнула она.
– Заложницей вы были и в Стамбуле.
– Зачем вы участвуете в здешних политических аферах? Дядя послал вас сюда не затем, чтобы вы обустраивали тут независимое государство, а для того, чтобы покончили с чумой.
– Хорошо, а зачем ваш дядя отправил вас вместе со мной в Китай? Зачем из Александрии отослал нас вместе с колагасы на чумной остров?
Так они вновь вернулись к вопросу, который часто и подолгу обсуждали с тех самых пор, как им сообщили, что они включены в состав отправляющейся в Китай делегации. Вот и теперь они пустились в долгий спор, стараясь, впрочем, не задеть друг друга. Когда доктор Нури напомнил Пакизе-султан, что ее дядя, помимо прочего, поручил ему расследовать преступление и найти убийцу, та сказала:
– Настоящий убийца – тот, кто казнил тех людей!
Доктор Нури возразил, что ответственность за смертный приговор в большей степени лежит на их бывшем телохранителе и что Рамиз вовсе не был ангелом. Он также напомнил, что свой первый смертный приговор султан Абдул-Хамид подписал сообщникам журналиста Али Суави, которые хотели вернуть Мурада V на престол и устроили ночное нападение на дворец, но потерпели неудачу. В то время Пакизе-султан еще даже не родилась на свет. Ранее в том же году Мурада V пытались вернуть на трон масоны; они надеялись пробраться во дворец Долмабахче по подземным ходам, но были пойманы. Накануне своего предприятия Али Суави опубликовал в издаваемой им газете статью, в которой открыто, словно бросая вызов, предупреждал, что тоже кое-что замышляет. Неудивительно, что за каждым его шагом внимательно следили тайные агенты Абдул-Хамида. В ночь неудавшегося переворота Али Суави и сотня с лишним его вооруженных сообщников на лодках подплыли к дворцу Чыраган и попытались его захватить. Им даже удалось добраться до Мурада V, который был извещен о планах нападавших и, одевшись подобающим образом, ждал, когда его снова возведут на престол. Однако охрана, поставленная Абдул-Хамидом, перешла в наступление, и многие заговорщики были убиты на месте, в том числе и Али Суави. Его труп продолжали колотить дубинками, изрешетили пулями. Почти все заговорщики были неимущими беженцами с Балкан, из Пловдива, потерявшими свои дома и земли после войны 1877–1878 годов и вынужденными осесть в Стамбуле. Они надеялись, что Мурад V, снова став султаном, возобновит войну с русскими и европейцами, вернет Османской империи земли, утраченные из-за бездарности Абдул-Хамида, и балканские мусульмане, заполонившие улицы Стамбула, смогут вернуться по домам.
– Мой несчастный отец даже и не подозревал о заговоре! – воскликнула Пакизе-султан. – Однако из-за этих событий нас заперли в том здании, где я родилась, и еще строже стали следить за тем, чтобы мой отец и брат ни с кем не виделись.
Пакизе-султан, надо сказать, задевало, что муж смеет порицать Османскую династию и в таком же насмешливом тоне, как она сама, говорить об Абдул-Хамиде, благодаря которому женился на племяннице султана и получил титул дамата. Желая уязвить его, она проговорила:
– Раз уж нам так сложно будет вернуться в Стамбул, вопрос о том, кто убил Бонковского-пашу и его помощника, теряет свое значение и нет нужды подражать сыщику Шерлоку Холмсу и его уловкам.
Эти слова и впрямь задели доктора Нури. Если и была какая-то польза от долгого спора супругов, так только та, что карантинный министр пообещал жене испросить у главы правительства дозволения убрать с главной площади виселицы и трупы: так, дескать, будет лучше с эпидемиологической точки зрения.
– Вот, стало быть, как вы думаете! – ответил, выслушав его, Сами-паша.
В текке Халифийе стекалось все больше людей, желавших выразить шейху Хамдуллаху соболезнования в связи с кончиной брата. Эти истово верующие и не боящиеся заразиться мусульмане час за часом ждали у ворот обители, а затем возвращались восвояси, не увидев шейха даже издали. Сами-паша понимал, что все не желающие извлечь урок из казни и обходящие главную площадь стороной являются в текке наперекор властям.
– Командующий Камиль-паша, – снова заговорил доктор Нури, – много и справедливо говорит об уважении всех народов мира к мингерской нации, о национальной чести и достоинстве. Однако, если мы продолжим упорно демонстрировать всему миру эти виселицы, мир сочтет мингерцев жестокой нацией, питающей нездоровый интерес к смертной казни.
– Когда французы сто лет назад отправляли на гильотину своего короля, богачей и каждого встречного и поперечного, это было хорошо, а когда мы наказываем остервенелых убийц и предателей Родины, саботирующих карантинные меры, это, видите ли, плохо… – пробурчал премьер-министр.
Однако слишком далеко пререкания не зашли, поскольку за два с половиной месяца Сами-паша и доктор Нури прониклись друг к другу дружескими чувствами. Доктор Нури объяснил, что воро́ны и чайки, клюющие трупы и дохлых крыс, переносят чуму, хотя сами и не болеют. Премьер-министр несколько раз видел, как «его» ворона клюет глаза, уши и носы повешенных, и не мог взять в толк, почему огородных пугал вороны боятся, а покойников – нет.
Глава 59
Командующий Камиль-паша теперь отправлялся на прогулки по городу исключительно в сопровождении охраны и в разное время дня. По другим поводам он «Сплендид палас» больше не покидал и на карантинные совещания в Дом правительства не заглядывал. Каждый день после совещания к нему приходил (тоже с охраной) доктор Нури и докладывал обстановку. Через две недели после провозглашения Свободы и Независимости смертность не снизилась – напротив, возросла.
Докладывая о ситуации в городе, доктор Нури имел перед собой карту, оставшуюся с османских времен, не ту, что висела в эпидемиологической комнате, а ее копию. Карту раскладывали на великолепном столе из грецкого ореха, украшенном массивным подсвечником, который принесли из клуба при отеле. Первым делом доктор Нури показывал, где свирепствует чума, не отмечая при этом конкретных домов. Собственно говоря, о числе умерших главу государства и так дважды в день осведомлял вечно грустный секретарь, так что ничего нового он от доктора Нури не узнавал, равно как и не выдвигал никаких предложений относительно новых мер по борьбе с эпидемией.
Чиновники и консулы, наблюдавшие за событиями со стороны, находили правильным, что Командующий, в отличие от Сами-паши, предоставляет бороться с чумой врачам и работникам карантинной службы. Пока доктор Нури водил изящной рукой по карте, по кварталу Герме или проспекту Хамидийе, Командующий (как затем неодобрительно рассказывал доктор жене) размышлял о том, какие новые названия следует дать улицам и площадям. Например, площадь Вилайет он поначалу хотел переименовать в площадь Свободы, потом – в площадь Независимости (это было после казни Рамиза и его сообщников, когда вороны клевали трупы повешенных и все старались обходить площадь стороной), но в конце концов счел, что лучше всего будет назвать ее Мингерской. Проспекту Хамидийе, по мнению Командующего, следовало присвоить название Мингерский бульвар. Предложение Мазхара-эфенди дать бульвару имя Командующего Камиля-паши президент отверг, сказав, что никогда не позволит ничего подобного и навсегда останется человеком из народа. Потом прибавил: «Вот после моей смерти…»
Авторы официальной истории начального периода Мингерской республики указывают, что в чумные дни и ночи Командующий Камиль присвоил новые названия двумстам семидесяти девяти улицам, проспектам, площадям и мостам; для них эта цифра – предмет гордости. Дал президент имена и тем маленьким улочкам и крохотным площадям, которые до провозглашения Свободы и Независимости никак не назывались. Министр связи Димитрис-эфенди направо и налево рассказывал о том, до чего это важно и нужно с почтовой точки зрения, не забывая присовокупить, что новое государство сразу взялось за дело, до которого у османских властей все никак не доходили руки; и тут вдруг сначала его жена, а потом и он сам заразились чумой и попали в больницу Теодоропулоса. На этом процесс переименования временно застопорился (как раз когда приступили к пересмотру некоторых греческих названий), и Командующий Камиль задумался о создании специальной топонимической комиссии. Когда Димитрис-эфенди умер, Командующий приказал повесить в просторном вестибюле почтамта его большую фотографию (рядом со своей собственной). И сегодня, сто шестнадцать лет спустя, этот сделанный фотографом Ваньясом снимок висит на прежнем месте – яркое доказательство того, с какой любовью и почтением относятся мингерцы к своей истории.