Зейнеп снова заплакала, на сей раз громко, со всхлипами. Ее била дрожь. Командующему не хотелось принуждать ее к поездке в больницу. Он думал о том, что жена не знает про испытания, уготованные больным чумой, и надо честно рассказать ей об этом.
Но Зейнеп хотелось только одного: чтобы муж крепко обнял ее и убедил, что все будет хорошо. И он обнимал ее, а она думала, что раз он не боится заразы, значит в самом деле любит. Потом она снова принималась плакать от страха.
Они долго лежали, крепко прижавшись друг к другу. Сквозь щелки в жалюзи просачивался утренний свет. Командующий смотрел на парящие в солнечных лучах пылинки, прислушивался к дыханию жены и пытался понять, что означает шум за окном.
Движение, спровоцированное похищением шейха Хамдуллаха, ширилось. «Восстание дервишей» поддержали шейхи других текке. Ни плана действий, ни политических целей, ни лидера это движение не имело, ибо возникло стихийно. Командующий, как и полагается мингерцу, хорошо знающему свой народ, по звукам, доносящимся с улицы, верно определил, что там происходит: задиристые солдаты созданного им Карантинного отряда вступили в бой с дервишами. Кровь еще не пролилась, но солдаты уже дали залп в воздух (хотя некоторые и утверждают, что по «противнику»). И пока все это происходило, Командующий лежал в постели, крепко прижимая к себе жену.
Потом в дверь постучался Мазхар-эфенди, но Командующий не открыл. Тогда начальник канцелярии просунул под дверь записку и ушел. Восстание, как понимал Командующий, было направлено в первую очередь против Карантинного отряда, и ему хотелось самому повести своих солдат в бой. Но если он выйдет из комнаты, далее скрывать болезнь жены уже не удастся, а значит, их немедленно разлучат. Кроме того, раз его жена больна, то и он под подозрением, что помешает ему напрямую командовать солдатами.
Ближе к полудню Зейнеп вырвало, один раз за другим; потом она бессильно упала на кровать. Ее сердце бешено колотилось, по коже струился пот, лицо было искажено гримасой боли. Уверенная, что врачи разлучат ее с мужем, она заливалась слезами каждый раз, когда он делал движение в сторону двери.
После полудня жар усилился, Зейнеп начала бредить. Посреди бессвязного бормотания она вдруг отчетливо произнесла:
– Значит, я умру, не увидев Стамбула!
У Командующего сжалось сердце. Он ведь столько раз обещал отвезти ее в Стамбул!
– Нет, мы обязательно туда поедем, – начал он убеждать жену, – и я покажу тебе и дворец в Бешикташе, где жила Пакизе-султан, и Баб-ы Али[153], где работает правительство, и Нишанташи, где находится бактериологическая лаборатория!
В ответ Зейнеп заплакала, и да, на глазах Командующего тоже выступили слезы.
Зейнеп умрет через восемь часов все в той же комнате на третьем этаже отеля «Сплендид палас». Смерть придет к ней быстрее, чем к ее отцу, тюремщику Байраму-эфенди, который скончался от той же заразы девяносто пятью днями ранее.
Глава 63
Выступление дервишей Халифийе и примкнувших к ним обитателей других текке, вызванное похищением шейха Хамдуллаха, не представлялось чем-то опасным. Кое-кто из мюридов прихватил с собой дубинки, но большинство, желая показать свои мирные намерения, шли совершенно безоружными. Сами-паша не сомневался, что Карантинный отряд быстро призовет этих буянов к порядку.
А вот бунт, вспыхнувший той же ночью в тюрьме, по общему мнению исследователей, самым драматичным образом повлиял на ход мингерской истории. Однако мы не разделяем точку зрения тех, кто полагает, что если бы Камиль-паша оставил больную жену и принял командование Карантинным отрядом, это переломило бы ситуацию и столько людей не погибло бы понапрасну. К тому времени, когда восстание в тюрьме приняло неожиданно большой размах, то есть когда ситуация потребовала вмешательства человека, обладающего военным и политическим гением Командующего, было уже слишком поздно, и государство впало в бессилие.
Заключенные третьей камеры, которую называли также «камерой новичков», были доведены до крайности грубым обхождением тюремщиков и только ждали возможности устроить бунт. Атмосфера анархии, воцарившаяся в городе после похищения шейха Хамдуллаха, когда последователи тарикатов, часть лавочников и прочие смутьяны выступили против Карантинного отряда, предоставила узникам такую возможность и подтолкнула их к восстанию. В Арказе творилось настоящее светопреставление, и они поняли: сейчас или никогда.
Но главной искрой, возжегшей вспышку гнева, было то, что в третью камеру проникла чума. Для борьбы с ней начальство тюрьмы избрало одну-единственную меру – посадило всю камеру на карантин. Прогулки, к великому неудовольствию заключенных, были отменены. Тех, у кого появлялся бубон, увозили в больницу «Хамидийе» (название еще не успели поменять). Вестей ни от кого из них не приходило, так что отправляться следом никому не хотелось. Каждый день в камеру являлись в сопровождении охранников два дезинфектора и поливали лизолом замерших от страха заключенных и все угрюмое пространство, от пола до потолка, однако на следующее утро еще у одного-двух человек появлялся бубон, и их тоже увозили в больницу «Хамидийе».
В тот раз, едва началась дезинфекция, один из заключенных вскочил с постели, притворившись, будто обезумел от боли и бредит. В начавшейся суматохе узники скрутили охранников и отняли у них ключи. После непродолжительной схватки сдались и другие тюремщики, и, прежде чем начальник тюрьмы узнал о происходящем, восставшие захватили все здание. Этой легкой победе поспособствовала, среди прочего разного, и эпидемия: кто-то из охранников отлучился на похороны, кто-то боялся выходить из дому (а тут еще и слухи о том, что чума проникла в саму тюрьму), так что число их заметно сократилось.
Встретив весьма слабое сопротивление, восставшие в ту же ночь овладели всей крепостью. Заранее они этого не планировали и ни о чем таком не мечтали. Собственно говоря, у них вовсе не было никакого плана. Однако, после того как в руки бунтовщиков попал центральный корпус, начальник тюрьмы приказал своим людям оставить и административное здание вместе с Венецианской башней. Тем, кто видит в действиях Садреддина-эфенди неоправданную осторожность, мы скажем вот что: рассвирепевшие заключенные третьей камеры безжалостно мстили своим мучителям и жестоко, даже до смерти, избивали всех, кто пытался оказать им сопротивление. Трое из них подожгли кухню, где их пытали, избивали на фалаке и прожигали им кожу до мяса раскаленными углями. В ту ночь пламя пожаров взвилось и в других местах города. Так что Садреддин-эфенди был прав, когда приказал сдать тюрьму.
И тогда на плечи авантюристов из третьей камеры, овладевших всей крепостью, легла ответственность, которой они совсем не ждали. Выпустить или нет заключенных из всех остальных камер? Такой толпы освобожденных преступников испугалась бы любая власть, что старая, что новая, и любой губернатор. Впрочем, людей Сами-паши и так видно не было. Не двинуться ли в больницу, чтобы отыскать там своих товарищей? Тем временем еще не освобожденные узники других камер кричали и молили, сотрясая железные решетки дверей: «Откройте, откройте!» В воздухе стоял запах ржавчины, плесени и дыма.
Еще до рассвета все камеры опустели, и просторная территория крепости заполнилась обретшими свободу узниками. Некоторые радостно обнимались, поздравляли друг друга. Часть заключенных уже успела уйти из крепости и разбрестись по городу. О чуме как будто все забыли. Солдат Карантинного отряда и полицейских на улицах не было. Смерть жены Командующего привела к тому, что государственный механизм, и без того работавший с перебоями, можно сказать, окончательно застопорился.
В свои последние часы Зейнеп, как когда-то ее отец, на время почувствовала себя лучше, и все преисполнились надежды. Увидев, что щеки жены снова порозовели, Командующий позабыл о запрете врачей, присел на кровать и положил руку на ее живот, туда, где был их ребенок. Потом обнял ее и сказал, что все будет хорошо. Если она встанет и посмотрит в окно на море, на эту необыкновенную мингерскую синеву, то сразу поймет, до чего же прекрасна жизнь.
Когда Зейнеп умирала, корчась от боли и порой начиная бредить, ее муж Камиль по-прежнему сидел рядом с ней.
Жену президента было решено похоронить на следующее утро, в извести, скромно, не устраивая церемоний. Командующий не мог отвести взгляда от белого как снег лица Зейнеп, на котором застыло какое-то удивленное выражение, и его мучило невыносимое чувство вины. Снова опустившись на край кровати, он взял ее холодеющие руки в свои и сидел в полной неподвижности, пока Хадид насильно не увел его прочь.
Все сошлись на том, что смерть жены Командующего необходимо сохранить в тайне. Поэтому похоронили Зейнеп без заупокойного намаза, в могиле, специально вырытой для нее на Новом мусульманском кладбище. Кроме могильщиков, чаек и воро́н на похоронах присутствовал только Командующий Камиль. Чтобы не привлекать внимания, он надел деревенскую феску, крестьянские шаровары, широкий пояс и грубую обувь из бычьей кожи.
Может быть, в эти минуты Командующий, измученный болью от потери жены и нерожденного ребенка, ушел в мир мечты и представлял себя сказочным мингерским крестьянином, а Зейнеп – крестьянской девушкой, героиней «пасторального» рассказа о былых временах Мингера. То, что в разгар грозных событий 27 июля 1901 года Командующий мог заново переживать свою великую боль как часть мингерской мифологии, до сих пор повергает нас в изумление и восхищает.
В тот же день, движимый все теми же глубоко патриотическими чувствами, Командующий Камиль дал интервью двум журналистам, один из которых был мусульманином, а другой – греком. В этом интервью, позже напечатанном газетами «Нео Ниси» и «Хавадис-и Арката», Командующий утверждал, будто познакомился с Зейнеп еще в детстве (хотя на самом деле был старше на четырнадцать лет). Зейнеп, очень умная девочка с сильным характером и в школе, несмотря на неудовольствие учителей, упрямо говорила с подругами на старом, мингерском языке. Еще в те годы между ней и Камилем завязалась дружба на всю жизнь. Они встречались, когда им хотелось поговорить по-мингерски, и во время этих бесед находила свое выражение таинственная, красочная поэзия, жившая в их душах. Тогда-то, глядя в милое лицо Зейнеп, Камиль и открыл для себя красоту и силу мингерского языка и уже в те дни стал задумываться о том, что нужно сделать, чтобы освободить его от ига французского, греческого, арабского и турецкого языка.