Текст этого интервью (или, скорее, речи), который все граждане Мингера знают едва ли не наизусть, являет собой бесконечно поэтичное выражение духа мингерского патриотизма и Мингерской революции, идущее от самого сердца. Но что самое удивительное, родился этот текст именно в тот тяжелый день, сразу после похорон жены Командующего. Высказывалось предположение, что окончательный вариант речи отшлифовал Мазхар-эфенди вкупе с несколькими литераторами.
Авторы стихотворений, занявших первые несколько мест на конкурсе текстов государственного гимна (его итоги будут подведены через полгода), взяли на вооружение некоторые мысли, высказанные Командующим в этой основополагающей речи. Есть в ней и любопытные размышления о том, что слова «вода», «Бог» и «я» в мингерском языке схожи по звучанию и это рождает таинственные взаимосвязи между понятиями, которые они выражают.
Через семь лет Александрос Сацос напишет картину, знакомую мингерцам не менее хорошо, чем эта исполненная поэзии речь. На картине изображен Командующий в момент похорон Зейнеп; он стоит в полном одиночестве (лишь вдалеке видно несколько ворон) и читает молитву. Великий художник с необыкновенным мастерством показывает зрителю противоречивые чувства, обуревающие Камиля-пашу. Командующий скорбно смотрит на свежую могилу беременной жены – и в то же время перед нами герой, который сознает, что во имя счастливого будущего своего государства он должен быть сильным, твердым и спокойным, и напрягает для этого всю свою волю. Картина выдержана в туманно-желтых тонах, создающих тревожную атмосферу. Драматизм усилен изображением синеватого дыма от городских пожаров и огневой ямы. Но самое сильное впечатление производят горы на заднем плане, их острые пики и зеленые долины, которые порождают у зрителя ощущение причастности к происходящему. Ведь это его Родина!
Глава 64
Правители нового мингерского государства были увлечены высокими материями: организацией обучения на мингерском языке в начальных школах, мингерской историей, именами и сказками. Такое впечатление, что они с головой ушли в интересующие их дела, не оставив времени на то, чтобы разобраться в происходящем на улицах города. Этому способствовала и нехватка чиновников, тайных агентов и солдат, готовых исправно выполнять свою работу, а не отлынивать от нее под разными предлогами.
Два бойца Карантинного отряда, патрулировавшие улицы квартала Турунчлар, подверглись нападению группы молодых людей из какого-то текке. Один сумел убежать, а другого жестоко избили (один глаз полностью заплыл). Его товарищи по Карантинному отряду, напуганные, но и разозленные, жаждали мести. Поэтому Сами-паше не хотелось, чтобы они лишний раз показывались в городе.
Другое судьбоносное событие произошло, когда захватившие крепость заключенные, поразмыслив некоторое время, открыли последнюю запертую дверь – дверь изолятора. В результате на свободе оказалось около трехсот заразных – или считавшихся таковыми – человек.
О чем думали заключенные, отпирая изолятор? Что ими двигало? Примитивный анархистский порыв: раз всех освободили, то выпустим и этих? Или же они злорадствовали, понимая, что огромная толпа заразных людей парализует город и эпидемия понесется во весь опор? Этого мы не знаем. (Хотя предположений существует множество.) Возможно, заключенные, так же как и некоторые работники карантинной службы (никогда, впрочем, не говорившие этого вслух), считали карантинные меры чересчур суровыми и не слишком действенными, а то и вовсе бесполезными. (Во всяком случае, в изолятор людей сажали без всякой нужды. Их освобождение было благим делом.)
Мятежные заключенные сломали замок на главных воротах изолятора, но даже не сообщили его обитателям, что те отныне свободны: никому не хотелось соваться туда, рискуя подхватить чуму. Поэтому люди в изоляторе не сразу поняли, что произошло, и пустел он куда медленнее, чем тюремные камеры. Однако весть о том, что на утро после восстания заключенных был открыт также изолятор, распространилась по всему Арказу за полдня. Такого позора не случилось бы, если бы работники карантинной службы и охранники не разбежались!
Освобождение узников тюрьмы и изолятора, то есть всей крепости, коренным образом изменило обстановку в городе. Увидеть на улице покинувшего изолятор беглеца, бредущего к себе домой, стало обычным делом. Встречные поздравляли их с освобождением, как и заключенных, но глядели на них с опаской. Ни полицейские, ни работники карантинной службы их не останавливали.
У себя дома бывшие сидельцы изолятора в большинстве случаев встречали холодный прием. Некоторые с болью в сердце обнаруживали, что семья их рассеялась, близкие поумирали, а в доме поселились посторонние люди. (Кое-кто, попав в такую ситуацию, вступал в перепалку с чужаками или с впустившими их в дом родственниками.) Других не хотела принимать собственная семья, считая заразными. Здравомыслящие соседи советовали им вернуться в крепость и отсидеть свой карантин до конца. Кстати, некоторые обитатели изолятора вовсе не стали его покидать, поскольку заранее предполагали, что с ними может произойти нечто подобное и у себя дома они не получат даже тех похлебки и хлеба, что им выдавали в крепости. Оставшиеся немедленно заняли самые лучшие места и койки, освобожденные ушедшими. Хотя на самом деле было бы не вполне справедливо утверждать, что остались они ради похлебки и хлеба: в последнюю неделю количество выделяемой пекарням муки и соответственно хлеба, который поступал в город и в крепость, уменьшилось вдвое.
Как пишут некоторые историки, в городе воцарились анархия и безвластие, и ситуация с каждым часом становилась все более неустойчивой. С момента создания нового государства не прошло и месяца, когда улицы его столицы заполонили закоренелые преступники, насильники, убийцы и зачумленные.
Некоторые обитатели изолятора, те, кого отправляли туда «без всякой нужды», действительно пострадали только за то, что дерзили солдатам Карантинного отряда, не слушались их и безответственно нарушали карантинные правила. Иными словами, в изоляторе они оказались не по медицинским показаниям. На самом деле их следовало бы посадить в тюрьму, но солдаты, зная, что изолятор считается местом более страшным, предпочитали отправлять буянов туда, дабы неповадно было почем зря нарушать запреты. И теперь те были полны решимости отомстить солдатам Карантинного отряда, из-за которых столько здоровых горожан заразилось чумой. И не только им, но и много кому еще, ибо люди эти верили разговорам о том, что чуму принесли на остров врачи, христиане, карантинная служба. Сами-паше сразу стало ясно, что разбредшуюся по городу толпу невозможно снова собрать и загнать в изолятор.
Недавние пленники изолятора вскоре поняли, что в Арказе наступило безвластие. Горожане, и так боявшиеся лишний раз высунуть нос из дому после революции и казни (не говоря уже об эпидемии), увидев, что город заполонили преступники и зачумленные, и вовсе перестали показываться на улице. Не видно было и солдат Карантинного отряда, которые помнили распоряжение Сами-паши.
Другая причина, по которой жертвы изоляции не встретили сопротивления со стороны горожан, заключалась в том, что они встали на защиту лавочников и домовладельцев от выбравшихся на свободу заключенных тюрьмы. Вырвавшиеся из крепости преступники норовили забраться в понравившиеся им дома и расположиться там на житье, хотя бы где-нибудь в уголке, а нет – так в саду. Отсутствие полиции и солдат, блюдущих правопорядок, придавало им дерзости. Самые невежественные, бесшабашные и грубые из них отправились на набережную, чтобы ожидать парохода, который доставит их в Измир, и там конфликтовали с солдатами Карантинного отряда и бывшими сидельцами изолятора. Первое серьезное столкновение произошло в начале улицы Эшек-Аныртан между беглыми правонарушителями и хозяином лавки, торговавшей инжиром, грецкими орехами, сыром и прочей снедью, которую приносили из деревень крестьяне. Один из бунтовщиков принялся отправлять в рот выставленный на прилавке инжир, а другой – запихивать в суму куски сыра. Увидев такое, лавочник и его родня ринулись в бой. Они знали, что перед ними не заразные беглецы из изолятора, а преступники, и потому не побоялись вступить с ними в рукопашную. Один из братьев лавочника и несколько его приятелей, которые пять дней отсидели в изоляторе, поскольку их «несправедливо» объявили заразными, и теперь были воодушевлены свободой, тоже, не раздумывая, похватали палки. Схватка продолжалась пять минут, после чего грабители бежали, а по городу пошел слух, будто «заразные» с дубинками в руках защищают торговцев от бандитов.
Премьер-министр Сами-паша внимательно следил за развитием событий из своего обжитого за пять лет кабинета. В тот вечер к нему пришли Мазхар-эфенди и доктор Нури. В их распоряжении было слишком мало солдат и полицейских, чтобы защитить государство от взбунтовавшихся заключенных, беглецов из изолятора и кипящих жаждой мести дервишей. Солдаты Карантинного отряда после неудачных для себя схваток попрятались по домам и даже перестали приходить по утрам в гарнизон. Подорвали их боевой дух и слухи о том, что жена Командующего умерла от чумы. Имеющихся в наличии полицейских сил хватало лишь на то, чтобы обеспечивать безопасность главной площади и Дома правительства, и даже им уже пришлось столкнуться с группой задиристых заключенных, которые собрались проникнуть в здание и заночевать там. Говорили, что шайки бывших узников крепости заняли несколько домов в городе и планируют нападать на государственные учреждения. Сами-паша, Мазхар-эфенди и доктор Нури пытались придумать, как бы помирить Карантинный отряд с беглецами из изолятора, но безуспешно.
Ранее Сами-паша, желая усилить охрану Дома правительства и отеля «Сплендид палас», затребовал из гарнизона полроты солдат-арабов, более-менее понимающих по-турецки и готовых выполнять приказы. Однако арабы все никак не приходили. Мазхар-эфенди, ведший переговоры с гарнизоном, хотел ознакомить Командующего со сложившейся в городе ситуацией и выслушать его советы. Однако тот после смерти жены и сына заперся в своей комнате на третьем этаже отеля и никуда не выходил. Между тем беглые заключенные подожгли дом в квартале Кадирлер, дым был виден отовсюду. Пора было главе государства проявить интерес к происходящему. Ведь наверняка же он слышал крики, ругань и выстрелы, пусть и редкие.