л жалюзи и взглянул на панораму ночного Арказа. Сказки его бабушки, казалось, оживали там, внизу, в безмолвном городе. На лице Командующего мелькнула радость, оттого что воспоминания смешались с грядущим, сказки о былом – с настоящим. Он понял, что видеть в прошлом сегодняшний день – то же самое, что представлять себе будущее, и, страдая от боли, вернулся в постель.
На следующее утро, узнав о том, что состояние главы государства ухудшилось, а количество умерших накануне увеличилось до сорока восьми человек, Сами-паша сказал: «Теперь остается только уповать на Аллаха!»
Однако через час они с Мазхаром-эфенди решили, что, может быть, стоит нанести визит в Девичью башню. В полдень Сами-паша сел в лодку (ту самую, что в начале нашей книги в предрассветных сумерках доставила Бонковского-пашу с «Азизийе» на берег острова) и пустился в путь. Поскольку из-за последних политических событий и роста смертности к острову окончательно перестали подходить пароходы, в Девичьей башне на тот момент содержались только чиновники, сохранившие верность Стамбулу. Сами-паша заранее ежился при мысли о том, что они начнут намекать на его «измену Родине». Поэтому он встретился только с Хади, помощником так и не успевшего вступить в должность нового губернатора, и для начала заверил, что все его, Сами-паши, действия были предприняты лишь в интересах подданных его величества, ради сбережения их жизней и здоровья. Затем он перешел к главному: положение дел на острове крайне плохое, но он может посадить Хади-бея и чиновников-турок на какой-нибудь корабль и отправить их на Крит, откуда они смогут вернуться в Стамбул. Взамен, осторожно прибавил Сами-паша, они должны передать, что Командующий просит правительство империи снять блокаду и прислать на остров военную помощь, чтобы можно было наконец покончить с эпидемией.
В своих воспоминаниях Хади-бей с иронией пишет, что в тот момент они с Сами-пашой напоминали не двух высокопоставленных чиновников Османской империи, а требующего выкуп пирата и его пленника. Увы, план Сами-паши был совершенно несбыточным: даже если бы удалось отыскать судно, готовое доставить их на Крит, прорвав блокаду, в Стамбуле никто и не подумал бы действовать по указке подозрительных беженцев с Мингера. В любом случае до Стамбула удалось бы добраться не раньше чем через неделю. В конце концов премьер-министр, кажется, и сам понял всю абсурдность своего предложения и внезапно (как будто ему в голову пришла какая-то новая мысль) прервал переговоры, сел в лодку и вернулся в порт.
С моря Арказ выглядел невыносимо печальным. Не было видно ни души, все замерло. День был облачный, город стал совершенно серым, из него словно ушла жизнь. Только в двух местах тянулся к небу синеватый дым, вот и все! Гребец терпеливо налегал на весла. Море выглядело темным и страшным. Конечно, когда-нибудь эпидемия кончится, вернутся цвета, остров оживет и станет еще краше, чем прежде. А до тех пор, думал Сами-паша, лучше бы вовсе не видеть эту кладбищенскую тоску.
В то самое время, когда Сами-паша плыл в лодке, на третьем этаже отеля «Сплендид палас», через четыре дня после своей жены, скончался от чумы основатель мингерского государства, Командующий Камиль-паша. Присутствовал при этом только секретарь, записывавший все слова умирающего. Доктор Нури сидел на втором этаже.
Согласно записям секретаря, в последние два часа своей жизни Командующий Камиль произнес две тысячи слов по-турецки и сто двадцать девять по-мингерски (не считая повторений). Этот двуязычный свод впоследствии получит название «Слова Командующего», и сегодня его можно встретить на Мингере повсюду: на стенах государственных учреждений, на плакатах, марках и календарях, его используют при обучении алфавиту и азбуке Морзе. В первом мингерском словаре сто двадцать девять «Слов Командующего» выделены особым шрифтом. В наши дни даже человек, прежде ни разу не слышавший мингерского языка, приехав хотя бы на три дня в Арказ, легко и непринужденно выучит эти сто двадцать девять слов наизусть, ибо они будут встречать его повсюду.
Некоторые из слов, произнесенных Командующим на пороге смерти, свидетельствуют о поэтичности и сентиментальности его души («пламя», «мечта», «мама»); другие выражают чувства великого человека («тьма», «печаль», «замо́к»); третьи дают понять, что на самом деле он находился в сознании и, возможно, пытался сообщить о каких-то своих потребностях («дверь», «полотенце», «стакан»).
Некоторые писатели, историки и политики высказывали мнение, будто упоминание Командующим сапог и броненосцев следует трактовать в том смысле, что основатель государства в последние мгновения своей жизни, уже не имея сил связно говорить, планировал посадить Карантинный отряд в лодки и отправить их на захват кораблей великих держав.
У Старой Каменной пристани Сами-пашу встретил кучер Зекерия. Вернувшись в Дом правительства, премьер-министр обнаружил, что подчиненные его чем-то сильно встревожены. Мазхар-эфенди (он ушел из отеля, оставив Командующего на попечение доктора Нури) сообщил ему поразительную новость: этой ночью шейх Хамдуллах сбежал из «Констанца».
Или же его выкрали – тут полной ясности не было. Во всяком случае, шейх не оказал похитителям сопротивления. Получается, он просто взял и ушел? Но ведь это было невозможно, и Сами-паша не верил, что шейх Хамдуллах мог так поступить. Других новостей не имелось. Никто пока не взял на себя ответственности за похищение. Злоумышленники вполне могли подвергнуть шейха пыткам и убить, как Бонковского, а обвинят в этом его, Сами-пашу.
Вторая проблема, стоявшая на повестке дня, заключалась в том, что шайка беглецов из изолятора набрала большую силу, пользуясь поддержкой лавочников и ремесленников, в основном тех, что жили выше проспекта Хамидийе. В ней состояло сорок человек, объявивших себя «жертвами карантина». Пользуясь родственными и дружественными связями, они заручились поддержкой торговцев и ремесленников в противостоянии с беглыми заключенными и обосновались в квартале Айя-Триада, где распространяли заразу. Видя, что солдаты Карантинного отряда не способны призвать их к ответу, они сами искали повода сцепиться с ними, чтобы отомстить за свои страдания. Тайные агенты Сами-паши сообщали, что члены шайки ведут подрывные речи не только против изолятора, но против всех карантинных мер; кроме того, они подбили возобновить торговлю владельца бакалейной лавки, расположенной сразу за зданием таможни (он был из той же деревни, что они).
Сами-паша размышлял о том, что все это надо бы обсудить с доктором Нури (а солнце уже клонилось к закату), когда тот сам вошел в его кабинет и сообщил о смерти Командующего Камиля. Сами-паша не удивился, хотя и ждал, что эта горестная весть придет позже.
Некоторые, узнав о смерти Командующего, искренне плакали. Сами-паше захотелось сходить в отель и последний раз посмотреть на покойного, но он сдержал себя, опасаясь, что поползут слухи. Премьер-министр не сомневался, что в это трудное время все желают видеть его на посту главы государства. Чувствуя, что честолюбивые мысли и мечты не дадут ему уснуть, он послал Марике весточку, что скоро будет. Ландо довезло его до площади Петалис, до дома Марики он дошел пешком. Улицы были пусты, поднимался туман. По пути над входом в отель Сами-паша с удивлением увидел мингерский флаг, пусть и совсем маленький.
В дом он, как всегда, входил с таким чувством, словно попал в опасное сновидение. И жилище Марики, и самые любимые им сны были для него запретной территорией. Фонарь на углу, освещавший улицу, стены, стволы и листья деревьев, погас, и сразу же исчезли тени и счастливые воспоминания – остались только одиночество и страх смерти, от которого мир казался совершенно бессмысленным.
Марика поведала Сами-паше длинную историю, суть которой сводилась к тому, что чума теперь повсюду, вот и один ее сосед умер, но его смерть скрыли. Сами-паша расхаживал по комнате и не очень-то ее слушал. Марика это заметила.
– Да вы и сами как мертвец, – сказала она.
Марика сразу угадывала его душевное состояние, стоило ей взглянуть ему в лицо, и Сами-паша был благодарен ей за это. Он сел, немного послушал, но потом, поддавшись нестерпимому желанию обо всем забыть и раствориться в любви, повалил Марику на постель. Но это не помогло, страх смерти и боль безысходности, от которых все сжималось внутри, никуда не ушли.
Марика более-менее всерьез принимала разговоры о новом государстве.
– Откройте мечети и церкви! – сказала она. – Иначе этот запрет обратится против вас и против карантина. Если народ и дальше не сможет ходить в мечети и церкви, он от вас отвернется.
– Кого вы называете народом? Мы несем ответственность за жизнь всех жителей острова.
– Без мечетей, без церквей, без религии и народа не будет, паша.
– Народом нас делают не мечети и церкви, а то, что мы живем на этом острове. Мы – мингерская нация.
– Паша, даже если в это поверят здешние греки, поверят ли мусульмане? Колокольный звон напоминает нам не только о том, что Христос спасет нас и нужно молиться, но и о том, что не мы одни в этом городе мучаемся от боли, страха и отчаяния. Колокольный звон дает нам утешение. Там, где нет его и нет азана, правит смерть, паша.
Премьер-министр слушал и хмурился. Потом Марика начала пересказывать слухи. В квартале Флизвос, в доме с привидениями, где по ночам укрывались шайки беспризорников, был найден скелет без черепа. Привезенные пароходом «Сюхандан» лекарства, консервы и постельное белье продают из-под полы в аптеке Коджиаса и в некоторых принадлежащих мусульманам лавках на Старом рынке. Солдат Карантинного отряда за взятку не сообщил врачам о двух больных, матери и сыне.
– Ну что ж, по крайней мере, это значит, что хотя бы несколько солдат еще осталось в городе! – произнес Сами-паша и внезапно решил вернуться в Дом правительства.
Здание, в котором он вот уже пять лет жил и работал, опустело. На лестнице и в коридорах ему встретилось всего два-три охранника, свет почти нигде не горел. Сами-паша приказал расставить больше часовых. Только через полчаса он вошел в свою спальню, закрыл дверь на оба замка, задвинул засов и лег в постель, но по-настоящему заснуть у него так и не получилось.