…Далеко-далеко, за Эстуэйт-Уотером, за Сорэем и Уиндермиром, вставало солнце. Самые первые лучи пробивались сквозь низкие рваные облака, чтобы осветить заросли и поляны Гризидейлского леса. В небе, ожидая добычи, уже кружились сарычи, готовые тотчас налететь и разорвать на части всякое существо, которое будет слишком медлительным и слабым, чтобы бежать или защищаться. Перед взором парящих птиц разворачивалась величавая панорама: дымчатый хрусталь озера Конистон-Уотер, раскинувшегося на целых пять миль от Скул-Бека до Хай-Нибсуэйта и обрамленного с западной стороны пестрой гирляндой жилых прицепов — оранжевых, белых, синих. За озером виднелся небольшой городок Конистон — сероватое пятно среди осенних полей и тронутых золотом лесов. Еще дальше простирались Конистонские холмы, по которым солнечным днем скользят тени облаков — плавно, не зная преград, точно корабли в океане. Милях в четырех за ними, у самой линии горизонта, вздымался Конистонский хребет. У каждой его вершины — свое собственное имя. Коу, Торвер-Хай-Коммон, Уолна-Скар, Доу-Крэг, Олд-Мэн, Брим-Фелл и Свиррэл. Олд-Мэн — Старик — выше всех. Если смотреть с востока, его острая вершина кажется наклоненной вправо, и восточный склон перечеркивает белая линия пенистого, стремительно сбегающего ручья.
Примерно в полумиле к северу от Лоусон-парка, над дубовыми рощами, простирается волнистая, всхолмленная пустошь Монк-Конистон-Мур. Здесь стоит старый, полуразрушенный каменный овечий загон, или, как выражаются в Озерном крае, «хоггус», ибо словом «хог» здесь обозначают молодого барана. Рядом протекает ручей, и рябина опускает гибкие ветки с пернатыми — каждый о тринадцати перышках — листьями прямо на остатки провалившейся черепицы. Если идти через лес, держа путь от Хоксхеда к Нибсуэйту, либо от Саттерсуэйта к Хоу-Хеду, с вершины пройденного холма открывается следующий, а за ним еще и еще, — до самого водораздела. Здесь все неподвижно, не считая проворных ручьев, да еще серых овец, которые испуганно выскакивают из зарослей высокого папоротника и поспешно бегут прочь от пришельца, будь то человек или зверь.
И все это — в серебристом утреннем свете, под низкими облаками, гонимыми холодным октябрьским ветром на запад…
Здесь-то, среди мокрой травы и набухших, точно влажные губки, моховых кочек, лежали, прижавшись друг к другу, Рауф и Надоеда. Они смотрели вокруг со все возраставшим недоумением и даже с испугом, ибо свет занимавшегося дня открывал им неведомое прежде величие открытого пустого пространства.
— Нет, это точно не белые халаты устроили, — с отчаянием произнес наконец Надоеда. — Ни тебе домика, ни фонарного столба, ни забора! Так не бывает! Даже белые халаты точно не могли… — Не довершив мысли, пес вскинул голову, вбирая носом ветер. — Деготь! Ну да, точно… Только очень слабый… И ни одного мусорного бачка. Совсем нету! Как так? Не понимаю…
Из-за стены, блеснув белыми перышками на крыльях, вспорхнул самец-зяблик — синевато-серая «шапочка» на головке, розовая грудка. Проследив за ним взглядом, Надоеда снова уронил голову на вытянутые передние лапы.
— Ну правильно, — проговорил он затем. — Ни одного человека, так зачем все остальное? И это небо… Сколько неба! Понятно, почему тут все время дождь идет… Рауф! Эй, Рауф, проснись!
Рауф приоткрыл глаза, его верхняя губа сморщилась, словно он собирался гневно оскалиться.
— Чего тебе?
— Что нам теперь делать?
— Чтоб я сдох, если знаю…
— Они все убрали, Рауф. Дома, дороги, машины, обочины, помойки, канавы… Все подчистую! Вот спроси меня, каким образом они это сумели? Это ж невозможно! И сами они — куда они все подевались? Зачем они тут все сделали, а сами ушли? Куда? Почему?..
— Я же тебе говорил, — буркнул Рауф.
— Что ты мне говорил?
— Я тебе говорил про весь мир. О том, что по другую сторону сетки все то же самое. Нету никакого большого мира. Ты вот жалуешься, что снаружи все изменилось, что белые халаты… в общем, какие-то люди… все переиначили ради того, чтобы еще что-нибудь делать со всякими животными. Животные для этого и предназначены. Для того, чтобы люди с ними что-нибудь вытворяли. А люди, раз уж на то пошло… Люди, наверное, существуют для того, чтобы глумиться над нами…
— Полегче, Рауф! Вот мой хозяин… мой хозяин никогда не глумился ни над какими животными. Когда я жил с ним у себя дома…
— Все равно. Он непременно должен был, потому что иначе он не был бы человеком.
— Скажи лучше, каким образом они утащили прочь улицы и дома? И устроили все это?
— А они все могут устроить. Посмотри хотя бы на солнце! Спорю на что угодно — какой-нибудь человек поднял руку и сделал так, чтобы оно светило. Ну, примерно как человек-пахнущий-табаком в нашем собачнике. Ты бы в это ни за что не поверил, если бы мы сами не видели, как он поднимал руку к стене — и становилось светло!
Надоеда помолчал, дрожа на холодном утреннем ветру. Широкий склон перед ним был весь залит светом, на кустах и траве искрились капли недавно прошедшего дождя. В облаках появлялось все больше просветов, и вот уже в лесу подал голос зеленый дятел — словно человек рассмеялся.
— Надо бы людей отыскать, — поразмыслив, произнес Надоеда.
— Зачем?
— Затем, что собаки должны принадлежать людям. Нам нужны хозяева! Они дают пищу и кров… Вставай, Рауф, пошли! Мы все равно не можем здесь оставаться! Белые халаты будут искать нас. — Он поднялся и затрусил через папоротники, направляясь на северо-запад, вниз по склону холма. Какое-то время казалось, что Рауф, продолжавший лежать в кустах вереска, так и отпустит его странствовать в одиночестве. Но когда Надоеда скрылся из виду за изгибом склона и почти достиг леса, расстилавшегося на расстоянии двухсот ярдов, большой пес резко вскочил и во весь мах бросился следом, нагнав приятеля уже под сенью деревьев.
— Так ты думаешь, что они все куда-то пропали? — спросил он терьера. — Я к тому, что вдруг их совсем не осталось, ни одного, нигде… Вдруг они вообще…
— Не может такого быть. Они обязательно где-нибудь да найдутся. Смотри, вот тут, на земле, следы сапог! И оставлены день тому назад, не больше. Нет, люди точно где-нибудь есть. Вот чего я никак не пойму — на что им понадобилось так все переделывать? Я такого не ожидал, вот малость и растерялся. Я думал, будут улицы и дома… все как надо…
Они проскользнули сквозь решетку ворот, отделявших пустошь от леса, и теперь бежали по тропинке, что спускалась к дороге, шедшей вдоль озера. Воздух наполняли осенние ароматы. Пахло желудями, мокрым папоротником и свежими грибами, проклюнувшимися после дождя. Рябины так и горели обильными кистями оранжевых ягод. По ветвям тут и там прыгали малиновки. Они чирикали, бросая вызов друг дружке, вслушивались и отвечали, обозначая каждая свою территорию.
Невзирая на пустынный и странный вид местности, в сердце Надоеды стала пробуждаться надежда. Ощущение мокрой земли под лапами показалось ему смутно знакомым, только давно и прочно забытым. Солнце то пряталось за облаками, то вновь принималось светить ярко и весело. Ветер шевелил листья и ветки, в траве повсюду кругом мелькали яркие краски — то колокольчик, то мытник, то скабиоза, то калган… не говоря уже о мимолетных запахах и шорохах, издаваемых какими-то мелкими незримыми существами. В таком окружении было просто немыслимо долго предаваться унынию. Когда тропинку пересек кролик, Надоеда тотчас устремился в погоню. Однако кролик оказался слишком хитер, терьер быстро потерял его, начал было искать, рыская туда и сюда, но забыл о нем, едва остановился обнюхать жука-навозника, устроившегося под большим грибом возле камня.
Когда он вернулся к Рауфу, тот лежал на тропинке, грызя упавшую ветку.
— Во всяком случае кошки тут есть, — доложил ему фокстерьер. — Странные такие, длинноухие. Но для охоты сгодятся.
Ветка хрустнула на зубах Рауфа.
— Есть нечего, — сказал большой пес.
— Найдется, — заверил его Надоеда. — Смотри, как ветер гонит листья с деревьев! Вот бы знать, куда это они все спешат?.. Одни улетают, других все равно полным-полно… — И маленький терьер вновь умчался в погоню.
Когда шорох веток в подлеске переместился на другой берег мутного после непогоды ручья, Рауф поднялся и неторопливо двинулся за приятелем.
Пройдя вниз по склону около мили, они достигли дороги, огибавшей восточный берег озера Конистон-Уотер. Ветер к тому времени совершенно стих, так что полное безлюдье ощущалось особенно остро — тем более что на дороге в такую рань не было ни единой машины. Само озеро, кое-где мерцавшее сквозь деревья, выглядело стеклянно-спокойным, — камни, палая листва и бурые водоросли на дне возле берега напоминали предметы обстановки в пустом доме, различимые снаружи через окна. Однако стоило показаться солнцу, как подводные картины тотчас исчезали, сменяясь отражениями туч и раскрашенных осенью крон деревьев, что росли вдоль берега.
— Гляди, Рауф, гляди! — крикнул Надоеда, подбегая к воде. — Видишь, как там все тихо! Окажись я там, и я не сошел бы с ума! Там все так спокойно… покрыто водой… там прохладно, там моя голова остыла бы наконец!
Рауф к озеру не пошел.
— Давай назад, Надоеда! — прорычал он, остановившись в некотором отдалении. — Если у тебя осталась хоть капля мозгов, держись оттуда подальше! Ты даже не представляешь, каково там барахтаться! Ты не сможешь выбраться.
Терьер, уже разбежавшийся было для прыжка в воду, спешно ретировался. Однако водная гладь продолжала притягивать его, и он, принюхиваясь, носился туда и сюда, покрывая в три раза большее расстояние, нежели Рауф. В какой-то момент хирургическая «шапочка» на его голове зацепилась за побег ежевики. Надоеда рывком высвободился, лишь красный листок остался висеть на черном липком пластике. Мелкая прибрежная галька хрустела и подавалась под его лапами. Надоеда жадно лакал озерную воду, плескаясь, забегал на мелководье, затем отряхнулся и воротился на дорогу, неловко перевалившись через ограждавшую ее каменную стенку.