— Чтоб им провалиться!
— Да, ты прав, но… погоди… сейчас мысль откопаю… Ага! Вот! Если одна собака гонится за овцой, та от нее убегает, куда захочет. А те псы разделялись… я видел… они заходили с разных сторон, и так им удавалось гнать овец к своему человеку. Он их окликал и подсказывал, и так они выполняли то, что он хотел.
Надоеда не знал, понял ли его Рауф, и просто ждал в темноте, тихо тыкаясь носом в мокрую, всклокоченную шерсть приятеля. Наконец тот отозвался:
— Ну и?..
— С разных сторон, — повторил Надоеда. — Две собаки с разных сторон. Одна гонит, вторая ждет. Знаешь, я как-то ловил на улице кошку… Она было удрала, завернула за угол — а там как раз другая собака!
— И что?
Рауф в мрачном нетерпении скреб лапами камни. Надоеда смутился, чувствуя, что теряет нить.
— Кошка… да… Она уплыла по сточной канаве, а меня сдуло ветром вместе с осенними листьями. Та вторая собака несла в зубах хозяйскую ногу… а потом появился грузовик… Ох, моя голова!..
Когда Надоеда пришел в себя, кругом была все та же темная пустота, а Рауф заботливо вылизывал ему морду.
— Только не кусай меня, Рауф! Я видел овцу! Она была как кошка! Она свернула за угол, а там ее поджидал ты!
— Я понял, — сказал Рауф. — Пошли.
Они вновь пустились на поиски, сперва карабкаясь по склону, а потом, когда увидели свежий овечий помет, — по узкой тропинке, которой им удавалось идти только гуськом.
— Их там две, — вдруг сказал Рауф. — Прямо перед нами, недалеко. — Он вновь понюхал воздух и молча сошел с тропы. — Я буду ждать вон за той скалой.
Дальнейшие разговоры были излишни. Надоеда знал, что им следует делать, и понимал, что Рауф тоже это знает. Ибо Рауф тоже увидел кошку, завернувшую за угол. Увидел, потому что они больше не были разными существами. В самой их природе, как оказалось, было заложено умение сливаться и расходиться, как сливаются и расходятся гонимые ветром облака, как перемешиваются и разбегаются по руслам во́ды ручьев, повинуясь земной тяге. Им было свойственно то же чувство, которое заставляет сотенную голубиную стаю разом поворачивать в полете, а пчелиный рой — сообща нападать на противника, приходя в ярость от запаха, принесенного ветром. Утратив самость, Надоеда и Рауф стали единым существом, способным находиться в двух местах одновременно, и теперь это существо собиралось добыть себе пищу. Сейчас оно таилось за скалой, готовясь к прыжку, — и оно же тихонько пробиралось в траве, поднимаясь все выше, чтобы обойти овец на тропе и подкрасться к ним сзади.
И вот она, тропа, вот он — крепкий, сладкий запах овечьего дыхания и шерсти, вот они, округлые тени в тумане…
Надоеда взорвался яростным лаем и устремился вперед. Обе овцы тотчас повернулись и кинулись наутек. Одна из них заблеяла и рванула напролом по круче. Вторая осталась на тропе. Преследуя ее, терьер неведомо как — носом? ушами? — уловил предупреждение сопровождавших его призрачных охотников: «Первая овца убежала вниз по склону холма, потому что ты бросился на них слишком внезапно и перепугал до смерти. Не спеши! Пусть эта вторая бежит спокойной трусцой и никуда не уходит с тропы».
Надоеда остановился и зарычал, потом отрывисто залаял. Он слышал, как цокают удаляющиеся копытца. Вот плеснула неглубокая лужа, покатились камешки… А потом из-за валуна выпрыгнул Рауф и погрузил клыки прямо в горло добычи. Терьеру почудилось, будто тяжелое тело снесло с ног его самого. Кто-то кого-то тащил, волок, валял по камням; кто-то бился, извивался, брыкался… Фокстерьер бежал сквозь тьму, ориентируясь на звук. Там, впереди, была кровь. Горячая, дымящаяся кровь. Горячее, перемежающееся глухим рыком дыхание. Тяжелая поступь нетвердых, слабеющих ног. Кровь, впитывающаяся в шерсть. Задушенный хрип где-то там, впереди…
Где?
Ага! Вот они!
Рауф был внизу, где пахло кровью, экскрементами и ужасом овцы, бившейся в предсмертной агонии. Надоеда укусил ее в голову, успев заметить судорожно разведенные челюсти и выпученные глаза. Потом он увидел край раны на ее горле, запустил туда зубы и рванул что было сил. Из овечьей шеи внезапно ударил густой фонтан крови, заливший ему всю морду. Клок шерсти вперемешку с кожей и мясом остался у него в зубах — терьер завалился назад, вскочил и вновь сделал захват. На этот раз он ощутил замирающее биение пульса, и вот добыча затихла. Рауф уже вылезал из-под овцы — огромная глыба окровавленного черного меха. Надоеда облизнулся и почувствовал на языке смесь овечьей и собачьей крови. На левом боку Рауфа виднелась большая царапина, на его передней лапе красовалась рваная рана. Черный пес мощно толкнул терьера своим телом.
— Рви! — сказал он и повторил: — Рви!
Они сообща разодрали брюхо овцы и выволокли дымящиеся внутренности. Потом обглодали ребра. Слегка подрались из-за печенки. Сжевали теплое, влажное сердце. Рауф вцепился в заднюю ногу, отгрыз ее от туши, одолев сухожилия со шкурой и вывернув шар сустава, и улегся смаковать окровавленную кость.
В этой ночи, где других снедал страх, псов неожиданно наполнило чудесное тепло, а с ним пришла и уверенность. Надоеда принялся бегать от скалы к скале, оставляя повсюду свои метки:
— Пусть знают, кто здесь на самом деле хозяин!
Рауф, свернувшийся на окровавленных камнях, точно в уютной корзинке, сонно приоткрыл один глаз.
— Знают? Кто?
— Если здесь еще раз появятся те овчарки, Рауф, мы их на части порвем, правда ведь? Разгрызем, как печенье! Эй, что тут за крошки? А это крошки собак! Собак, которые оказались слишком беззаботны! Слышишь, Рауф, я не знаю забот! Вот! Вот! Полный живот!
Деяние, которое они совершили, было преступным. И приводило в сумасшедший восторг. Перед ними распахивалась дикая жизнь, полная ярости, крови, опасностей, невероятных случайностей, мерзости и бесчестья, отчаянного мужества и лицемерия… Это что, лопатка овцы, отдавшей концы? Шерсть по скалам, измазанным калом. Учись, Рауф, в папоротниках алых, встанем брат за брата, нет нам возврата… Убийцам овец приходит скорый конец, подольше жить чтобы, смотри в оба. Облака в луже, а у фермеров ружья. Чуть какой запах — уноси лапы! Если все тихо — не проспи лиха! Окровавил морду — и глядишь гордо? Пропадешь сдуру, береги шкуру!
Что до Рауфа, он еще не успел в полной мере ощутить себя диким зверем, но ему было ясно, что они с Надоедой претерпели очень важную перемену. На душе у него сделалось неспокойно, он поднялся и принялся расхаживать, трогая носом землю, вслушиваясь, вскидывая голову и нюхая воздух.
Туман в Озерном крае имеет свои повадки. В самый ясный вечер он может затянуть все вокруг с быстротой стаи грачей, опускающейся наземь из поднебесья. Гуляющему по холмам едва хватит времени, чтобы торопливо выхватить компас, освободить иглу и дождаться, пока она укажет на север. И все, и заклубилась ледяными прядями белая мгла, и уже кажется, что каменные пирамиды, выложенные для ориентировки, начинают водить хоровод, а жерла ущелий готовы оборваться в безвоздушную пустоту. А потом туман так же стремительно рвется и расползается, словно поспешно вскрываемый конверт, полный дурных известий.
Сперва Надоеда увидел звезды. В зените стоял яркий Денеб, а издали подмигивал угрюмый Арктур. Небесные огни то возникали, то снова скрывались в тумане. Чуть погодя неслышно дохнул ветер, пахнувший водорослями и солеными брызгами на песке, — и белое звуконепроницаемое одеяло унеслось неведомо куда. Все изменилось настолько внезапно, что Рауф инстинктивно спрятался под скалу, словно опасаясь показываться при ярком свете луны на том месте, где они совершили убийство.
Как выяснилось, они находились чуть ниже верхней границы Леверс-Хауса. Здесь проходил водораздел, причем по обе стороны разверзались такие высокие и крутые обрывы, что свободно пасшиеся овцы исключительно редко перебирались из одной долины в другую. За лето таких набиралась сущая горстка, не больше полудюжины. Когда овец сгоняли всех вместе, беглянок обычно определяли по отметкам на ушах и передавали хозяевам на сходке пастухов возле Уолна-Скара.
В тумане собаки миновали водораздел и находились теперь на стороне Даннердейла. Южнее нависал мрачный восточный склон Доу-Крэга — изборожденная трещинами стена, погубившая немало опытных скалолазов, в том числе одного, тренировавшегося в Кашмире. К северо-западу вздымалась плоская вершина Серого Монаха[13], а прямо внизу лежала горная долина, которую пастухи Ситуэйта именовали попросту Бездорожьем. И все ручьи здесь бежали в каровое озеро, называвшееся Ситуэйт-Тарн.
Ветерок ерошил поверхность озера, пуская по нему неровные осколки лунных бликов. Маленькие волны бежали от заболоченного устья большого ручья к глубокой воде у выпуклого изгиба запруды. С расстояния мили ночной пейзаж казался безмятежным даже подозрительному Рауфу, хотя на самом деле там могли таиться и жадная Харибда[14], и обманчиво замершие Симплегады[15]. На целую милю вокруг, от края до края долины, не было заметно никакого движения, только прыгали с камня на камень пенистые ручьи — и тем не менее псы, глядевшие с каменной площадки, где пролилась кровь их добычи, внимали неясному предупреждению все той же древней, дикой, опасной силы. Обоим казалось, что они выбрались из укромного логова на слишком открытое и ненадежное место, где их могли увидеть чужие, недружественные глаза.
Воодушевление Надоеды вспыхнуло и потухло, словно отгоревшая спичка. Он задумчиво скреб когтями заклеенную пластырем голову, разглядывая пустынное дно долины.
— Мы тут как птички на лужайке, Рауф, — сказал он. — Как мухи на окошке. Сейчас луна спустится вниз и прогонит нас обоих.
Рауф задумался над его словами.
— Ну да, может появиться человек. Откуда нам знать? Ведь те другие овцы, которых мы видели днем, принадлежали человеку. Значит, и эта была чьей-то. И у человека, который появится, может оказаться ружье, как говорили те овчарки.