Иные из этих сил, впрочем, как гласит одна теория, коренятся в недрах психики куда глубже индивидуального рассудка и обладают свойством притягивать к себе разрозненные осколки наших личных воспоминаний. Примерно так, говорят, феи — струйки перетекающей пустоты — любили украшать себя всяческими клочками и остатками драгоценной роскоши, потерянной беспечными людьми. Если так, получается, что сновидения суть бестелесные комки яви, всплывающие, точно пузыри, из глубин сна. Надо думать, их такое множество, что спящий не в состоянии уловить и запомнить их все. Перед пробуждением он просто выхватывает один-два пузырька, примерно так, как ребенок осенью ловит на лету один-единственный лист из целой тучи, уносимой ветром.
Но как бы ни обстояло дело в действительности, до чего ужасным бывает для некоторых возвращение из этих подводных пещер! Господи, только представить себе: вот мы, шатаясь, преодолеваем полосу прибоя и валимся на песок. За спиной у нас — воспоминание о сновидении, а впереди — пустынный или, наоборот, кишащий кровожадными дикарями берег. А ведь волна может подхватить нас и протащить по острым кораллам, и тогда встреча с сушей превращается в пытку, от которой мы с радостью сбежали бы назад в океан. Во сне мы подобны амфибиям, способным дышать в водной стихии, но эта стихия в конце концов отвергает нас и вышвыривает вон, да еще и отрезает все пути к немедленному возвращению. Ручейники ползают по дну пруда, укрыв свои тельца домиками, слепленными из всяких обломков, но наступает урочный час, нимало не зависящий от их воли, и они покидают уютное дно и карабкаются, беспомощные и беззащитные, по травяным стеблям к поверхности. Какие опасности подстерегают бедняг в эти последние минуты их водной жизни! Жадные рыбы хватают их, рвут на части, заглатывают целиком! И этого крестного пути им не избежать, они могут только надеяться на удачу. А что потом? Потом они вылезают в ничуть не менее враждебный мир воздуха, где их ждет короткая жизнь насекомых, где снизу, из воды, на них запросто может броситься форель, а сверху — атаковать голодная птица.
Примерно так и мы ползем к утру понедельника. Нас ждут служба, чековая книжка и суровый начальник. Гнетущее чувство вины, подступающей болезни, предчувствие гибели в последней битве или бесчестья поражения. «Пора вставать, — сказал король Карл, последний раз просыпаясь в то далекое холодное январское утро[16]. — Сегодня мне предстоит великое дело!» Он был благородным джентльменом и не лил слез о своей судьбе. Но как нам не плакать о нем, мужественно, упрямо и одиноко явившемся на роковой берег, куда сон выбросил его навстречу несправедливой смерти?
…Когда Надоеда проснулся в почти кромешной тьме старой шахты, к нему сразу вернулись привычное чувство невосполнимой утраты и сознание собственного сумасшествия. Глухо болела голова, стянутая порванной и промокшей повязкой, которая сползла на глаз. Он тотчас вспомнил, что они с Рауфом были бездомными, бесхозными беглецами и вся их свобода заключалась в том, чтобы выживать, сколько смогут, в незнакомом и неестественном месте, о природе которого они не имели никакого понятия. Фокстерьер теперь ни за что не нашел бы дорогу назад в исследовательский центр, но даже если бы и нашел — кто сказал, что там их приняли бы обратно? Может, белые халаты и человек-пахнущий-табаком уже решили, что их надо убить.
Надоеда неоднократно видел, как человек-пахнущий-табаком вытаскивал больных собак из вольеров. Но не помнил, чтобы хоть одна возвратилась. Зато он помнил Брота, которого, как и его самого, белые халаты на время усыпили и который, проснувшись, обнаружил, что ослеп. Он несколько часов бродил по своей клетке, натыкаясь на стены. Потом, в обычное вечернее время, появился человек-пахнущий-табаком — и увел Брота прочь. Надоеде врезалось в память его беспомощное, полное отчаяния тявканье. Сам-то фокстерьер ослепнуть не боялся, но что, если приступы и видения будут постепенно усиливаться и наконец совсем поглотят остатки рассудка, и вот тогда…
Надоеда даже вскочил со своей лежки на сухих сланцевых плитках.
— Рауф! Рауф, послушай! Ты ведь убьешь меня, правда? Ты сумеешь все сделать быстро. Это будет нетрудно! А, Рауф?
Большой пес проснулся в то самое мгновение, когда теплое тельце приятеля исчезло из-под его бока.
— Ты о чем это болтаешь, рехнувшийся балбес? Ну-ка повтори!
— Да так, ни о чем, — сказал Надоеда. — Я просто к тому, что если вдруг я превращусь в стаю ос… в червяков… если я свалюсь в сточную трубу, ты… Рауф, тебе по-прежнему не по себе?
Рауф поднялся, осторожно поставил наземь раненую лапу, вздрогнул и снова улегся.
— Бегать не смогу, — сказал он. — К тому же я весь избитый, ни в одном месте не гнусь. Надо еще полежать, пока в себя не приду.
— А прикинь, Рауф, если бы все эти камни вдруг превратились в куски мяса…
— Если бы… что?
— А сверху посыпалось бы печенье!
— Ляг и уймись!
— А потом пришло животное без зубов и когтей, состоящее сплошь из конской печенки…
— Хорош чепуху пороть! Как такое может быть?
— Ну, я видел, как дождь шел снизу вверх, от земли к облакам. Знаешь, черное молоко…
— Я от таких разговоров слюной сейчас захлебнусь! Прекрати!
— Может, мы с тобой выйдем наружу и… ну, как прошлой ночью, а?
— Я сейчас не смогу, Надоеда. Сперва мне надо поправиться. Если меня еще раз так поколотят, я… Короче, не сегодня. Завтра еще куда ни шло.
— Давай по крайней мере вернемся туда, где мы ее бросили, — сказал фокстерьер. — Там еще полным-полно оставалось.
И он побежал в сторону выхода. Рауф, хромая, последовал за приятелем. День успел перевалить за полдень, и красноватое октябрьское солнце, уже клонившееся к западу, расстилало лучи вдоль широко раскинувшегося Даннердейла. Далеко внизу пламенели папоротники и расстилалась сверкающая гладь озера. За ними Надоеда смог рассмотреть коров на лугах, серые каменные стены, деревья в багряной осенней листве и беленые домики, замершие в неподвижности и тишине, словно залитые в толщу золотого стекла. Двигалось, казалось, одно лишь солнце, плывшее в жидкой синеве неба, — ослепительный расплав, который медленно сползал к горизонту, мало-помалу остывая, но продолжая гореть.
Надоеда, моргая, постоял некоторое время на теплой земле у входа. Осенний воздух был напоен запахами сухого папоротника и болотного мирта. Повязка съехала ему на глаз, и он тряхнул головой.
— Слушай, — сказал он, — а была когда-нибудь на свете собака, которая умела летать?
— Конечно, — ответил Рауф не раздумывая. — Только белые халаты поймали ее и отрезали крылья, чтобы посмотреть, что получится.
— Ну и что получилось?
— Она не смогла больше летать.
— Ну, значит, ей было не намного хуже, чем нам… Не торопись, я пойду так медленно, как тебе будет удобно.
Рауф неловко заковылял вперед, и скоро псы добрались до ручья. В безветрии и тепле бабьего лета у Надоеды само собой поднялось настроение, и он запрыгал по мху, расплескивая неглубокие лужи, вспугивая то каменку, то лугового чекана и всякий раз по-щенячьи бросаясь в погоню.
Долго искать недоеденную тушу им не пришлось. Еще не успев учуять ее, Надоеда и Рауф услышали хриплую перебранку двух сарычей, а потом увидели, как те дерутся, подпрыгивая и хлопая крыльями над их вчерашней добычей. Поначалу крупные птицы свирепо уставились на приближавшихся псов, но потом сочли за лучшее ретироваться и, медленно хлопая бурыми крыльями, уплыли по воздуху в направлении озера.
— Не много оставили, — буркнул Рауф, разгоняя мух и запуская зубы в покрытую загустевшей кровью тушу.
Надоеда озирался, не торопясь к трапезе.
— Здесь не только они побывали, — сказал он погодя. — Сюда приходило еще какое-то животное.
Рауф вскинул глаза.
— А ты прав! Я тоже почуял! Во дела — нюхаю этот запах и почему-то злюсь! — Он обежал ближние камни. — Поймаю сейчас! По запаху — вроде мышь, но не совсем… А ты что думаешь? — Из его пасти нитями свисала слюна.
— Да ладно! — Надоеда прижал лапой овечью ногу и оторвал от нее кусок. — Побывало и ушло. Здесь его в любом случае нет.
— Сидит где-нибудь и наблюдает, — сказал Рауф. — Подсматривает, прячась где-то неподалеку.
— Давай постараемся ничего здесь не оставлять, — предложил Надоеда. — Съедим, сколько сможем, а остальное возьмем с собой в рододендроны. Каждый по большому куску.
В пещеру они возвратились уже перед самым закатом. Надоеда тащил переднюю ногу овцы, Рауф волок заднюю. Некоторое время они полежали на солнышке, согревавшем травку у входа, и ушли в подземелье, только когда сгустились сумерки и с озера потянуло холодным западным ветром. Внутри Надоеда принялся скрести неплотно уложенные плитки, пока не вырыл удобную продолговатую ямку, после чего улегся в нее с приятным ощущением сытости и вскоре уснул.
Пробуждение оказалось неожиданным. Надоеда открыл глаза в кромешном мраке и услышал, как в нескольких ярдах от него Рауф осторожно крадется по тоннелю. Фокстерьер уже хотел было спросить друга, чем это он занят, но, прислушавшись к движениям и дыханию Рауфа, внезапно передумал подавать голос. Надоеда замер, напрягшись всем телом, и стал ждать.
Очень скоро его обоняние уловило ту же странную вонь, что витала вокруг останков овцы. Надоеда лежал тише паука в паутине, пропуская сквозь себя этот запах, извлекая из него все, что тот мог рассказать. Запах этот не дышал злобой и опасностью. И тем не менее это был дикий, резкий, волнующий, убивающий запах, крадущийся и подстерегающий во тьме. И двигался он очень быстро. Неведомое животное было совсем близко, прямо рядом с ними, в этой пещере! Вот почему насторожился Рауф, разбудив своей тревогой Надоеду!
Зачем пришел сюда этот зверь? Чтобы убить и съесть их обоих?.. Инстинкт тотчас подсказал терьеру, что это не так. Что бы ни замышлял незнакомец, он стремился избежать столкновения, но Надоеда уже знал: если его вынудить, он будет драться, да еще как. Зачем же он здесь? Может, эта пещера — его