— В общем, лично я намерен остаться здесь и жить жизнью дикого животного, — подытожил Рауф. — Надоеда, ты, если тебе охота, иди своей дорогой и ищи себе человека. А я буду, как мышка, жить в этой вот норке.
— Только ты не забывай, приятель, что без меня ты здесь и трех дней не продержишься.
— Объясни наконец, — сказал Надоеда, — почему?
— Потому что я вижу, как вы валяетесь на этом склоне, точно гуси, сбитые дробью, и ведете себя так, словно тут, в холмах, нет ни овчарок, ни пастухов! Бегаете, шумите, орете, точно два глупых щенка… Поговорили давеча про пастуха с его собаками и ружьем да и забыли. Как есть — недоумки!
Едкая насмешка, звучавшая в тонком, отрывистом голосе, заставила шевельнуться щетину на загривке Рауфа, и лис тотчас поменял тон, добавив с откровенным восхищением:
— Но зато овцу ты здорово взял. Крутой ты малый, однако! Я таких еще не встречал. Р-раз — и куча мяса готова!
— Она меня там об каждый камень ударила, — сказал Рауф. — До сих пор все бока болят.
— Так с умом действовать надо, старина. Ты меня держись, я тебя научу, как уворачиваться от копыт. Можно, конечно, стоять как пень и ломить силой, но по-умному — оно лучше… Я тебе подскажу, что к чему, и ты мигом справишься, ты здоровяк! Большой пес быстро всему научится, если рядом будет умный лис!
— А ты сам овец убиваешь? — удивленно осведомился Надоеда. Лис был уж никак не крупней его самого.
— Только маленьких ягнят по весне, и то если здорово повезет. Но твоему приятелю взрослую овцу зарезать — раз плюнуть, если умеючи, — сказал лис, с уважением поглядывая на рослого Рауфа. — На самом деле из вас обоих очень даже может быть толк.
— То есть ты хочешь остаться и пожить с нами? Я тебя правильно понял? — спросил Надоеда, вновь, как тогда в ночи, чувствуя таинственное родство с этим странным, лукавым созданием, которое, казалось, каждым своим словом и каждым движением ткало какую-то тщательно продуманную сеть.
— Насчет меня вы, ребята, не беспокойтесь. Я вас не объем, мне мяса много не надо — так, кусок перехватить… — Поднявшись, лис легко перебежал к выходу, выглянул наружу, под дождь, и сразу вернулся. — Мы, лисы, живем на бегу и не останавливаемся, пока не приходит Тьма. Тьма — хорошее дело, когда она приходит, то — поди-ка меня поймай!
— Значит, если мы тебя правильно поняли, ты нам вот что предлагаешь: мы с тобой делимся добычей, а ты за это учишь нас, как правильно жить, чтобы люди не увидели нас и не поймали?
— Вот-вот. Правильно говоришь. А не то Тьма быстренько вас накроет. Тот фермер все шкуры вам свинцом издырявит — и вот она Тьма, бултых!
Перекатившись на спину, лис подкинул в воздух кость овцы, поймал на лету и метнул Надоеде. Тот неуклюже бросился ее ловить и промахнулся на несколько дюймов. В раздражении он прыгнул к тому месту, куда откатилась кость, подхватил ее и оглянулся, ища глазами лиса.
— А я тут, сзади! — Оказывается, легконогий дикарь успел, точно тень, проскользнуть за его спиной. — Чтобы не маячить, папоротник спрячет. Будешь нюхать тропку — съешь овечью…
— Тебя как зовут? — спросил Надоеда. Проворный лис, казалось, почти не касался каменного пола, скорее он невесомо парил над ним, словно сарыч — в воздухе над холмами.
Вопрос фокстерьера явно поставил его в тупик. В первый раз за все время их знакомства.
— Имя, — повторил Надоеда. — Как нам тебя называть?
— Ну-у… я как бы… типа того… — неуверенно пробормотал лис. Он попросту не понял вопроса, но сознаваться в том не хотел. — А ты, приятель, прикольный. Занятно с вами, ребята.
В старой шахте повисло молчание.
— У него нет имени, — вдруг сказал Рауф. — Так же как не было его у мышки.
— Но как же они без…
— Опасная эта штука, имя. Кто-нибудь может им завладеть, а с ним и тобой! И попался! По мне, он просто не может позволить себе такую роскошь, как имя. Некому его этим именем называть. Он дикий!
По колючим дебрям перекрученного разума Надоеды вдруг огненным вихрем пронеслось всепоглощающее чувство покинутости. Вот, стало быть, и конец всем его заботам. Он тоже мог больше не отягощать себя именем, не ворошить прошлое, не задумываться о будущем. Ни сожалений, ни памяти, ни потерь! Страхи сменятся осторожностью и опаской, тоску вытеснит голод, вместо горя и душевных мук останется лишь телесная боль. Никому больше не придется открывать душу, он станет жить настоящим, тем единственным мгновением, которое настает и стремительно пролетает — точно муха, которую промахнулся схватить летним вечером во дворе. Надоеда увидел себя смелым, настороженным, спокойно плывущим по течению жизни — без особых нужд, забот и хлопот, прислушиваясь лишь к велениям инстинкта. Он станет красться сквозь папоротники, тая добычу, он будет легкой тенью уходить от погони, спать в надежном убежище… и рисковать жизнью, пока однажды не проиграет. И тогда он в последний раз ухмыльнется и отбудет в последнее путешествие, уступая место другому, еще большему хитрецу… такому же безымянному, как и он.
— Пусть он остается! — крикнул Надоеда, наскакивая на Рауфа, словно щенок. — Пусть! Пусть! Он научит нас, как быть дикими! Дикими!
Он в восторге закувыркался по полу и принялся что было сил драть когтями и без того уже измочаленную повязку на голове.
— Весьма неприятные новости, — сказал доктор Бойкотт, глядя на мистера Пауэлла поверх очков. — И, боюсь, из ваших слов я так и не понял, как подобное могло случиться.
Мистер Пауэлл нервно переступил с ноги на ногу.
— Ну-у… Если честно, мне очень не хотелось бы во всем винить Тайсона, — ответил он. — Тайсон, в общем-то, славный малый… Но, насколько я понимаю, в пятницу вечером он не заметил, что в вольере восемьсот пятнадцатого внизу отошел кусок сетки и образовалась дыра, через которую восемьсот пятнадцатый сумел среди ночи проникнуть к соседу — семьсот тридцать второму.
На этом мистер Пауэлл умолк, как бы намекая, что ему нечего сказать. Однако доктор Бойкотт продолжал смотреть на него, не соглашаясь с намеком, и после паузы мистер Пауэлл продолжил:
— В общем, после этого на двери вольера семьсот тридцать второго сломалась пружина замка, и обе собаки вышли наружу.
— Но если бы дверь была закрыта как следует, — сказал доктор Бойкотт, — она в таком положении и осталась бы. Поломка пружины ни на что не могла повлиять. Эти двери сами по себе не открываются.
У мистера Пауэлла горели уши от смущения и стыда. В такое положение нередко попадают молодые офицеры, которые из робости, неопытности и неуместного почтения не решаются задавать неприятные вопросы своим старшим годами и тертым жизнью подчиненным, а потом сами оказываются вынуждены отвечать на те же вопросы вышестоящим начальникам.
— Я тоже думал об этом, — сказал он наконец. — Но пружина действительно сломана. Тайсон мне ее показывал.
— Вы уверены, что он не сам ее испортил?
— Не понимаю, зачем бы ему делать это, шеф.
— Затем, например, что в субботу он понял, что накануне неплотно притворил дверь, — с нескрываемым раздражением проговорил доктор Бойкотт, демонстрируя младшему коллеге, что тот и сам мог бы до этого додуматься.
— Наверняка утверждать нельзя, — сказал мистер Пауэлл. — Но если он сам ее сломал, он ведь никогда в этом не сознается, верно?
Он полагал, что подобный ответ избавит его от дальнейшего развития этой темы.
— А вы его спрашивали? — поинтересовался доктор Бойкотт.
— Ну, именно так вопрос я не ставил…
— Говорите толком — да или нет?
Доктор Бойкотт совсем спустил очки на нос, но зато поднял брови. Мистер Пауэлл на миг пожалел, что в реальной жизни, в отличие, скажем, от шахмат, нельзя просто сдать партию — и тем самым отправить просчеты, приведшие к поражению, в историю.
— Ладно, как бы то ни было, — снова заговорил доктор Бойкотт с видом страдальца, который вынужден искать выход из безнадежной ситуации, созданной чужой некомпетентностью, — обе собаки выбрались наружу через вольер семьсот тридцать второго. Что произошло дальше?
— Дальше, судя по всему, они пробежались по всему виварию, потому что в отделе определения беременности оказался перевернут ящик с мышами…
— Полагаю, вы сообщили об этом Уолтерсу? — осведомился доктор Бойкотт таким тоном, словно предполагал услышать в ответ новые откровения безалаберности и легкомыслия.
— Конечно, сообщил, первым делом, — ответил мистер Пауэлл, хватаясь за возможность вернуться к бесстрастно-деловому тону, как если бы его компетентность и профессионализм ни на миг не подвергались сомнению.
— Рад это слышать, — парировал доктор Бойкотт, очерчивая этой фразой, как художник-импрессионист — одним мазком, множество не требующих уточнения вещей, которые он вовсе не был рад услышать. — Итак, как же они покинули здание? И в какую сторону убежали?
— Этого никто не знает, — с многозначительной неопределенностью заявил мистер Пауэлл, как будто он уже обращался и в Скотланд-Ярд, и в Общество ветеранов Колдица[17], и в редакцию «Альманаха старого Мура»[18] и отовсюду получил один и тот же ответ, гласивший, что эта загадка еще более непостижима, чем тайна исчезновения «Марии Селесты»[19].
Доктор Бойкотт громко цокнул языком. У него был вид труженика-верблюда, который каждодневно выносит невыносимое; уж верно, можно простить ему невольную жалобу, когда последняя соломинка грозит сломать спину?
— Вы имеете в виду, что вы с Тайсоном этого не знаете?
— В общем, да, — признал мистер Пауэлл голосом жабы, угодившей под борону.
— А вы уверены, что они не проникли в лабораторию Гуднера? — резко и неожиданно спросил доктор Бойкотт.
— Уверен, — в тон ему ответил мистер Пауэлл.
— Абсолютно?
— Да. И сам он тоже уверен. Я его уже спрашивал. Он говорит, что культуры…