— Ну-ну, милая, — произнес Надоеда. — Рассказала бы ты, что происходит, а? Ты, наверное, думаешь, что я ничем не смогу тебе помочь, но, раз уж ты заманила меня в такую даль, какой смысл молчать? Что у тебя случилось — ну, кроме всего остального, я имею в виду?
Тут голова у него вдруг закружилась, и он был вынужден прилечь прямо там, где стоял, не то, пожалуй, свалился бы вниз. Когда звон в его голове малость улегся, он расслышал, как собака говорит:
— …мой хозяин. Вот я тут и осталась.
— Ух ты! Так у тебя был хозяин? — обрадовался фокстерьер. — Вот и у меня тоже… был когда-то. А у Рауфа — так моего друга зовут — никогда никого не было, представляешь? Честно говоря, я не уверен, что это такой уж плохой вариант.
Сука тронулась с места и пошла прочь. Казалось, она с трудом передвигала плохо гнувшиеся лапы.
— Так ты уходишь? Быть может…
Помимо чудовищной худобы, в облике этой собаки было что-то неуловимо жутковатое, и Надоеду опять взяли сомнения.
— Ты куда?
— К своему хозяину. Я же сказала — к хозяину! Каким местом ты слушал?
— Твой хозяин? Да где же он? Ведь не здесь?
— Я все рассказала! — В ее голосе слышался не столько гнев, сколько отчаяние.
— Извини, пожалуйста, — смиренно ответил фокстерьер. — У меня, знаешь ли, с головой не все в порядке. Она закружилась, как раз когда ты рассказывала. Меня ведь покалечили почти так же, как тебя. Пожалуйста, повтори, что ты рассказывала, я буду очень внимательно слушать!
— Мой хозяин ранен.
— Он где-то поблизости?
— Он там, по ту сторону озера. Мы шли по гребню холма, когда он поскользнулся и упал вниз. Я спустилась к нему, но он сильно пострадал. Он не может двигаться.
— Бог ты мой! — воскликнул Надоеда. — Плохо дело! Он даже закричать не может? Или рукой помахать? Здесь люди часто появляются, нам лис рассказывал… Да что лис — я и сам бывал наверху, так там места чистого нету, все бутылками и пакетами завалено! Там, небось, и сейчас люди есть. Они могут спуститься к нему на выручку…
Сука, не отвечая, неуклюже перескочила ручей, золотившийся в свете луны.
«Она не очень-то вежлива, — подумал фокстерьер. — Впрочем, в этой ситуации не до хороших манер, да и я — не самый подходящий ценитель. Она мне про своего хозяина толковала, а я почти все прослушал. Эх, было бы в моей башке дырок поменьше! Как же я могу ей помочь? — И тут Надоеду осенило: — Я же смогу сообщение передать! Сама она не додумалась. Видать, несчастье с хозяином здорово ее тряхануло, бедняжка и не сообразит, что надо делать. Но если я пойду, то люди в долине… э-э-э… да. Нет уж, лучше я сперва схожу и посмотрю на ее хозяина».
Он нагнал суку, и дальше они побежали бок о бок, минуя болото, огибая топкий восточный край озера. Здесь собака повернула прочь от воды и, прибавив ходу, повела фокстерьера к валунам и изломанным скалам у подножия Страйдинг-Эджа. Тени лежали здесь сплошной непроницаемой пеленой, и Надоеда даже остановился подождать, пока привыкнут глаза.
Прямо над головой уходили ввысь отвесные, зазубренные, очень опасные скалы.
«Мамочка моя! — поглядев наверх, сказал себе Надоеда. — Это оттуда, значит, ее хозяин сверзился? Крепко ему, должно быть, досталось!.. А эта дуреха небось торчала при нем, когда должна была со всех лап за помощью мчаться… Но почему он даже не крикнул? Так сильно расшибся? Или упал сегодня после полудня — а с тех пор там другие люди не проходили… Верно, измерзся весь, изголодался… Что за мысль! Вдруг, если я ему сумею помочь, он захочет принять меня… то есть нас с Рауфом… взять нас с ним домой, как только поправится».
— Слушай! — начал он. — Как ты думаешь, твой хозяин…
И замер на полуслове, так и не договорив. Сука взирала на него из кромешной темноты до того угрюмо, с таким провидческим выражением, что Надоеда непроизвольно отшатнулся. Вокруг царила практически полная тишина. Фокстерьер с трудом отважился нарушить ее, робко проговорив:
— Прости меня, я всего лишь хотел… Так где, говоришь, лежит твой хозяин?
Она повела его за утес, отстоявший на несколько ярдов от гигантской кручи. Надоеда шел следом, камни поскрипывали у него под лапами. Он сразу увидел темный контур человеческого тела — раненый лежал ничком возле кустиков болотного мирта. Фокстерьер подбежал к нему и ткнул носом в плечо.
Ткань одежды была мокрой и холодной, как окружающие камни. И она сплошь прогнила. Что еще хуже, эта одежда оказалась совершенно пустой. Под ней не чувствовалось плотного тела, она сминалась от прикосновений пса, словно порожний старый мешок. Борясь с ужасом, стиснувшим сердце, и до последнего надеясь обмануть этот ужас, Надоеда толкнул сильнее: может быть, там, внутри, все-таки обнаружится плечо из плоти и крови?..
Ткань разорвалась, уступая нажиму, и показался серый, острый край давно оголившейся кости. Одновременно с этим и шляпа, косо державшаяся на голове, свалилась на землю, обнажив череп, обтянутый желтой ссохшейся кожей, на которой еще держались клочки волос. На терьера смотрела пустая черная глазница, стиснутые зубы скалились в застывшей улыбке. Надоеда не ощущал ни малейшего запаха падали. Зато ему бросились в глаза раскиданные отдельно от тела кости руки, вероятно, оторванные вездесущими сарычами.
Надоеда кинулся наутек, трясясь от страха, захлебываясь слюнями и непроизвольно брызгая мочой.
«Она еще безумнее меня! Я-то хоть понимаю, что свихнулся, а она сбрендила в корягу — и не знает об этом! Жуть-то какая! И ведь мне придется сказать ей… Что же она теперь будет делать? Как она до сих пор-то не поняла? Ее хозяин уже месяца три как помер, если не больше».
Хромая и еще не отойдя от пережитого страха, Надоеда присоединился к собаке. Та стояла на прежнем месте, не отрывая взгляда от неподвижного тела.
— Твой хозяин… — задыхаясь, выговорил Надоеда. — Твой хозяин, он умер! Слышишь? Он умер!
Собака медленно подняла голову. И до фокстерьера постепенно дошло, что она выглядит такой странной вовсе не из-за его сумасшествия или нечеткого зрения. Он видел то, что и должен был увидеть. Страшно истощенная, скелетоподобная сука, едва заметно мерцавшая в свете луны, обратила на него взгляд пустых глаз. В них не было мысли, они не моргали и не следили за его движениями, когда он попятился, припадая к земле. Язык у нее был неподвижным и черным, зубы торчали из высохших десен. Сука не ответила ему ни слова. Да и как бы она смогла ответить? В ней, как понял теперь Надоеда, уже давно не было жизни — кроме той, которую могло бы ей приписать какое-нибудь ничего не подозревающее существо, не распознавшее ее истинной сути. Перед ним был призрак, пустая, бесплотная тень давно отболевшего горя…
Фокстерьер повернулся и бросился бежать. И увидел — очень ясно увидел при луне, там, впереди, куда уже не достигала тень обрыва, — силуэт человека. Одетый в старое пальто, слегка сутулясь и держа в руке палку, человек уходил в сторону озера. Надоеда понесся вдогонку, но потом оглянулся, опасаясь, что за ним самим мчится ужас, увиденный под скалой.
Однако там, откуда он пустился в бегство, уже никого не было. Ни призрачной собаки, ни тела. Пес вновь повернулся в сторону озера. Человек в старом пальто тоже исчез. Надоеда остался один.
Минут через десять после этого Рауф, шедший по следу терьера вдоль ручья-притоки с целой бараньей ногой, на которой было полно мякоти и вкуснейших хрящей, обнаружил Надоеду у озера. Тот потерянно бродил вдоль кромки воды и плакал так, словно его отдали на расправу всем демонам ада.
Пока они добирались до своего логова, Рауфу дважды начинало казаться, будто его друг утратил последний рассудок. Надоеда как полоумный бросался в ручей, в первый раз — испугавшись неожиданно появившейся бродячей овцы, а во второй — когда в известняке вдруг ярко блеснула кварцевая прожилка. Но затем, когда они наконец забрались в свое убежище среди развалин, Надоеда, точно щенок, зарылся Рауфу под теплый бок и тотчас заснул. Заснул еще глубже и крепче, чем когда большой пес уходил на промысел после заката.
Пятница, 19 ноября
Мистер Бэзил Форбс, парламентский секретарь, был довольно приятным молодым человеком. Вышестоящие чиновники иной раз иронизировали на его счет, считая мистера Форбса этаким интеллектуальным легковесом, но в целом в министерстве его скорее любили. Он обладал весьма располагающей наружностью и, несмотря на репутацию человека безрассудного (чем и объяснялось его прозвище Шашки Наголо), не был склонен к маниям более высокого порядка — не считал себя прирожденным политическим гением, не интриговал против других министерств, натравливая на них собственных подчиненных. Кроме того, он был хорошо воспитан и умел прислушиваться к чужому мнению. Одним словом, среди государственных служащих есть немало людей, куда менее его достойных.
И вот однажды стылым лондонским утром, когда из труб, смешиваясь с низкими тучами, как обычно, летела копоть, а на улицах блестели вчерашние лужи, мистер Форбс приветливо поздоровался с заместителем министра и помощником министра, которых пригласил в кабинет его личный секретарь. Включив подсветку в аквариуме с тропическими рыбками, парламентский секретарь распорядился подать умеренно теплый кофе и целых пять минут любезно занимал вошедших беседой на разные общие темы. В конце концов замминистра украдкой посмотрел на часы и незаметно ввернул в разговор упоминание об Озерном крае.
— Ах да, — сказал мистер Форбс, с явной неохотой отрывая себя от простых радостей светского общения. — Как же, как же, Озерный край и те злые-презлые собаки. Ну и что, Морис, мы, на ваш взгляд, должны предпринять?
— Господин парламентский секретарь, в действительности, если взглянуть на вещи здраво, я тут вообще не вижу проблемы…
— Однако ситуация, как ни крути, складывается довольно неловкая?
— В политическом смысле это, конечно же, так. Я лишь пытаюсь сказать, что никакой реальной угрозы здоровью населения не наблюдается.