.
— И к чему ты это?
— А к тому, что она говорила: сначала дым ей страшно не нравился, но потом, когда дым убирали, его очень ей не хватало.
Рауф свернулся кольцом, ловя блоху у себя на крупе.
— И с нами так произойдет, — сказал Надоеда. — Когда нас здесь уже не будет, когда мы больше не будем мерзнуть и голодать, мы станем сожалеть об этом, станем скучать…
— Ты о чем вообще?
— О том, что будет, когда мы умрем.
— Когда мы умрем — мы умрем, и уже ничего не будет хотеться. Спроси у лиса.
Из затянутого туманом ущелья донеслись отдаленный рокот осыпавшихся камней и цокот овечьих копыт. Несколько обломков скатились по круче и упокоились на земле недалеко от собак.
— Как мухи на оконном стекле, — сонно пробормотал Надоеда. — Его совсем не видно, но проникнуть на ту сторону они не могут. Вот и перед нами такая же преграда. Слишком прочная, нам с тобой не по силам. Как черное молоко…
— Молоко? Черное? Где ты его видишь?
— Оно было в подсвеченной чаше, укрепленной на потолке донышком вниз. Сильная штука! На него нельзя было долго смотреть — оно тогда закипало… Взять, например, дождь. Он ведь иногда идет, иногда нет, так? Наверно, он все время висит в небе, но падать начинает только тогда, когда людям это зачем-нибудь нужно… А если дождь там висит, то почему молоко не может висеть? Или Кифф, например… Я к тому, что Кифф ведь не умер. Так что нет ничего странного в черном молоке.
— Мне никогда не приходило в голову ничего подобного, — проворчал Рауф, закрывая глаза.
Много долгих часов они то спали, то бодрствовали, укрываясь от ветра возле подножия Доу-Крэга. Внизу, за каменистыми осыпями, тянулась узкая полоска озера Гоутс-Уотер, вокруг которого не было ни деревьев, ни травы, а в воде — никаких водорослей. Просто ледяная вода в продолговатой каменной чаше.
После того как они два дня назад повстречали овчарку по кличке Лентяй, друзья еще некоторое время бесцельно тащились к югу, поднялись на Грей-Крэг, потом спустились в Долину валунов, обогнули восточные кручи Старика… и наконец забрели в эту лощину — уединенную и неприветливую, похожую на распахнутую пасть, полную сточенных зубов, исполинскую каменную морду, уснувшую в зимней ночи возле угасших углей костра. В этом месте голод, энергия и сама жизнь казались суетными и тщетными, словно среди лунных кратеров. И только чайки и облака неспешно плыли в вышине — живое небо над застывшей землей.
— Скоро придет человек-пахнущий-табаком, — глядя в мреющие сумерки, сказал Надоеда.
— Только не сюда.
— Но, согласись, здесь очень похоже на там! Не знаю толком, зачем нас держали в том помещении, ну, у человека-пахнущего-табаком… только к нам, собакам, это никакого отношения не имело. И ничего хорошего не обещало. А здесь? Зачем бы ни было сделано это место, оно тоже не имеет к нам никакого отношения.
— А ведь мы бывали здесь раньше, Надоеда. Вместе с лисом, забыл? Я гнал овцу, пока она не сорвалась вниз, а потом мы спустились сюда и съели ее, помнишь?
— Я помню. Только мне теперь кажется, что это было очень давно. Теперь лис уже не вернется.
— Надоеда, во-он там, между камнями, пещера! Я ее видел той ночью. Мы можем сейчас там залечь, а утром, чего доброго, разыщем овцу. И уж я с ней как-нибудь справлюсь!
За ночь потеплело, как и предрекал им Лентяй. Когда забрезжил рассвет, оказалось, что почти весь снег стаял. Тем не менее Рауф проснулся вялым и угрюмым. Даже сквозь косматую шкуру было видно, как выпирают у него ребра. Едва приподняв голову, он вновь опустил ее на лапы и уснул. Поблизости овец не было видно, а пускаться на поиски ему было лень.
Уже после полудня фокстерьер, прихрамывая, спустился к озеру, полакал воды и вернулся. Он все-таки растолкал Рауфа, и они вместе отправились посмотреть, не осталось ли чего от туши той овцы, которую они некогда загнали в пропасть; но на камнях под отвесной кручей были раскиданы лишь голые кости да шерсть. Беглецы вернулись в пещеру и провели в ней третью подряд голодную ночь.
На другой день к вечеру Надоеде и приснился сон о машине и девушке.
— Вообще-то удивляться нечему, — бормотал он себе под нос. — Как и черному молоку. Делают же люди черный хлеб, да и черных овец, если захотят. Иногда, когда им нужен дождь, они делают черные тучи. Я сам видел… — Внезапно фокстерьер преисполнился решимости: — Рауф, я иду искать лиса! А если не найду, то спущусь в долину, отыщу ферму или какой-нибудь дом и сдамся людям. Будь что будет — все лучше, чем с голоду подыхать!
Рауф, чувствовавший себя пустым, точно старый котелок, выброшенный на камни, лишь усмехнулся. Это была поистине усмешка из бездны отчаяния.
— И прощай твое хваленое достоинство, — сказал он. — А туда же, «умрем в одиночку, как подобает приличным зверям!»
— Рауф, я…
— Ну и проваливай, если тебе так охота. Только без меня! Меня больше никакие белые халаты в бак не засадят! Лучше уж прямо здесь сдохнуть, все меньше хлопот! А что насчет розысков лиса, я тебе, Надоеда, вот что скажу. Если у тебя это получится, то я махну лапой, и к нам с неба еда упадет. Договорились? И на то, и на другое шансы одинаковые.
— Снег растаял, — сказал Надоеда. — Может, люди обратно в холмы овец привели? Может, попробуем найти одну?
Рауф, даже не ответив, отвернулся, опустил голову на лапы и закрыл глаза.
Покинув пещеру, Надоеда миновал раскиданные валуны и галечные осыпи, спустился к северному концу Гоутс-Уотера и вброд перешел впадавший в озеро ручей, мутный от талого снега. Маленькое озерцо, которого не достигал ветер, было серым зеркалом, отражавшим облака и плывших в небесах чаек.
«А тут и рыба может водиться, — подумал Надоеда. — Как в той речке, куда мой хозяин брал меня с собой на прогулки. Рыбам хорошо, куда хотят, туда и плывут. А взять чаек: тоже могут небось сколько влезет над одним местом кружиться. Кто бы знал — по своей воле я сюда пришел или нет? А если по своей, то зачем, вот что интересно?.. Многие говорят, что собаки нередко уходят, чтобы умереть в одиночестве. Джимджем вот говорил, что хотел бы уйти, да только из клетки не выбраться. Бедолага».
Он поднимался по юго-западному склону холма Брим-Фелл и, добравшись до нижнего края тумана, немного помедлил, прежде чем нырнуть в густую белую мглу. Ветер негромко вздыхал, гоня с места на место влажные клубы, и угрюмое безмолвие вдруг показалось Надоеде еще враждебнее обычного. И небо, и озеро пропали из виду, и даже слух как будто начал его подводить, ибо откуда-то снизу, издалека, до него вдруг донесся собачий лай. Гавканье было возбужденным и нетерпеливым, словно человек-пахнущий-табаком вышел к псам с ведром корма.
«Так оно, наверное, и есть, — сказал себе Надоеда. — Ох, как я хорошо помню время кормления, и немудрено… а с этим лаем вообще все так оживает! Конечно, мне лишь мерещится, в точности как мой бедный хозяин, когда я временами якобы вижу его… Да, так куда же это я шел? И… и что это за человек сюда приближается? Что-то не нравится мне его запах».
Со всех сторон окруженный туманом, он ступал по тощему, выгрызенному овцами дерну Брим-Фелла. Уже были слышны приглушенный топот башмаков, поскрипывание кожаных ремней и размеренное дыхание. Фокстерьер быстро спрятался, распластавшись за торфяной кочкой, и весьма вовремя. В тумане замаячил силуэт крепкого, целеустремленно шагавшего молодого мужчины. Человек был сплошь увешан какими-то трубками и стеклянными линзами на ремешках. За спиной у него виднелся длинный узкий мешок, шею кутал шарф, а пальцы одной руки сжимали раскрашенную бумажку. На какой-то миг он повернул голову прямо туда, где прятался Надоеда, и пес, сам не ведая почему, еще крепче вжался в землю и плотно зажмурился, давая человеку пройти мимо.
Он еще лежал так, не смея пошевелиться, когда в далеком лае зазвучало подобие колыбельной.
Весь в паутине и пыли,
Твой бедный разум покорежен…
Когда навек уйдешь с земли,
Тебя ничто не потревожит.
Отринешь боль, отринешь ложь
И все потребы жизни плотской.
«Хозяин, где ты?» — позовешь
В последний раз. И Тьма сомкнется.
— Надеюсь, что так не случится, — сказал Надоеда. Ослабевший от голода, он, закрыв глаза, чуть не заснул на мягком торфе. — Надо научиться поменьше обо всем переживать… так я думаю. Мы — всего лишь псы, а это скверный мир для животных, как постоянно твердит Рауф… Э, да тут, я смотрю, тесно становится! Кого это еще сюда несет? Погодите-ка… нет, не может быть!
Туман клубился и перетекал, мокрая трава шевелилась, и Надоеда окончательно уверился, что спятил и перестал отличать реальность от бреда, ибо из тумана и ветра у него перед глазами внезапно выткался лис. Он прихрамывал и тяжело, хрипло дышал, волоча хвост, глаза были выпучены, живот облеплен грязью. Оскалив зубы, вывалив дымящийся язык, лис оглядывался туда и сюда, напряженно прислушиваясь и нюхая воздух. Когда Надоеда вскочил ему навстречу, он лязгнул зубами, шарахнулся и хотел бежать прочь, но фокстерьер легко догнал его.
— Лис! Лис! Это же я, Надоеда! Ты что, не узнал меня?
Лис остановился и обернулся к Надоеде, глядя на него каким-то странным, отчужденным взором. В его запахе читался смертельный ужас.
— A-а… да, это ты, приятель… Ты это… удирай отсюда давай, а то вместе со мной враз соскочишь во Тьму… — Изумленный терьер ничего не ответил, и лис резко, напряженно добавил: — Беги давай, дружище, не то пропадешь!
Затем он рухнул наземь, тяжело, загнанно дыша и пытаясь отереть о траву забрызганную грязью морду.
— Лис… да что с тобой? Что случилось?
— А сам не слышишь, как заливаются эти ублюдки? Подует ветерок, отнесет туман, и ты их увидишь. Одна беда — они тебя тоже… Говорю, живо убирайся! Катись!
— Лис, пошли лучше со мной! Побежали! Там, внизу, Рауф нас ждет! Мы тебя спасем! Бежим, лис!
Со склона опять донесся многоголосый лай. Он звучал ближе прежнего, и теперь был различим голос человека, понукавшего свору. Ему отвечали голоса других людей, более далекие.