— Мороженое тебе нельзя, у тебя ухо болит.
— Врач сказал можно, только немного.
— Хорошо, на обратном пути мы зайдем в кафе.
…Осенью двадцать первого года в старые дачи под Харьковом привезли беспризорников. Думали, что ненадолго, но пришлось зимовать. Ребята назвали это место городком рабочих подростков.
Что это были за ребята? Расскажу только про одного из них. Звали его Гришка Волк. Волк не фамилия — прозвище. Когда злился, щелкал зубами и глядел всегда исподлобья, за это и получил такое прозвище. Когда-то Гришка бежал из дому: поссорился со старшим братом, хотел ножом пырнуть. Попал на шахты. Всего насмотрелся, получал пинки от шахтеров за «характер». Успел и на фронте побывать. Там у Гришки друг объявился — пулемет «максим». Если он рассказывал о чем-нибудь, так только о пулемете и рисовал его всегда.
Как-то услышал Гришка музыку. Это учительница играла. С тех пор все подле этой учительницы держался. А когда заболела учительница, стал дежурить около ее двери. Других останавливал и сам не кричал. А прежде крик был единственным выражением его чувств.
Такие ребята и собрались в городке рабочих подростков. Было их тридцать, а на всех про всех три пальто, десять пар ботинок. За продуктами каждый день в город ездили. Была у них лошаденка чуть живая. Когда с удачей возвращались, а когда и порожними.
Жили ребята коммуной, со своим самоуправлением. Оно само по себе сложилось, никто его не создавал. Всем занимались комиссии — «продком», «хозком». А еще был «страдком» — страдающая комиссия. Так мальчишки в шутку называли девочек.
Спрашивать им особенно было не у кого, всё сами решали. Окончательно и бесповоротно. Например, зашла речь о любви, и готово решение: «Каждый влюбленный — несчастнейший из смертных. Если ты когда и был влюблен, то старайся подавить в себе это чувство. Человек сильной воли не может влюбиться».
В другой раз заговорили на собрании о вреде курения и ругани. Один из ребят сделал специальное сообщение на эту тему: «Тяжелое состояние продовольствия в стране. Производя затраты на содержание городка, рабочий класс ожидает, что вырастут здоровые юноши. Члены городка неправильно расходуют этот капитал: с одной стороны, они вводят в организм продукты, а с другой — яд никотин. В отношении же ругани скажу одно: когда работа будет полегче, тогда и ругаться перестанем».
Не знаю, право, отучились ли ребята ругаться. А вот как сложилась их судьба — известно. Кто захотел служить во флоте — уехали юнгами. Многие решили стать инженерами и поступили на рабфак Технологического института. А несколько — в Институт народного образования и в Коммунистический университет…
— Пап, а что ты еще знаешь о тех ребятах?
— Хочешь, расскажу про Колю Руденко?
— Хочу.
— В Москву Коля попал прямо с фронта. Из Конармии. Списали его оттуда, как он говорил, по малолетству. Было у Коли письмо от начальника полка, чтобы его в детский дом взяли. Но письмо ему не помогло, отказали с детским домом, мест не было. В общем, попал Руденко на Сухаревку, слышал, наверное, был такой рынок в центре Москвы. Продал шинель, за ней гимнастерку. Обмундирования ненадолго хватило, а есть каждый день хочется. Не понравилась эта жизнь Николаю. Снова пошел он в Московский отдел народного образования. «Давайте мне помещение, стану беспризорников собирать». И в этот раз отказали. Только посоветовал кто-то в Сокольники съездить: там, мол, многие дачи пустуют. А ты знаешь, что такое Сокольники в те годы?
— Знаю, там бандиты на Ленина напали и машину его захватили.
— Пустую дачу Руденко нашел на Поперечном просеке. Занял ее вместе с ребятами. А кормиться чем? Сперва конверты клеили, на это и жили. Потом научились табуреты делать. Тоже вышла коммуна.
— Здорово.
— А ты говоришь, обычные ребята.
— Конечно, нормальные ребята. Ты думаешь, пап, я бы иначе поступил?
Это уже отдавало хвастовством, и я привел последний аргумент:
— Ребята тех времен мечтали о мировой революции.
Сын внимательно посмотрел на меня и сказал:
— А разве сейчас есть где-нибудь люди, которые не мечтают о мировой революции?
Сказал назидательно и с сожалением, как говорят с человеком отсталым и темным. Интонация его меня не обидела, но и не заставила рассмеяться. В словах сына я почувствовал ту же высокую меру романтической чистоты, которая, как мне казалось, была присуща прежде всего мальчишкам двадцатых годов. Точно такая же, пусть еще наивная, но оттого еще более непоколебимая уверенность в неизбежную и скорую победу мировой революции. Да и как может быть иначе, если только это справедливо, а если справедливо только это, естественно, и все люди хотят этого.
То, что мне казалось полетом мальчишеской фантазии, Вовке близко и понятно, близки ему и мальчишки двадцатых годов, близок и весь мир. Мир еще не познан, но уже открыт для переустройства, Вовка уже поднялся над ним, как могут поднять человека лишь прекрасные мечты и идеи.
Сказанная сыном фраза вдруг избавила меня от того, что я больше всего замечал в нем — розовощекий, умытый и причесанный стараниями домашних парень. Меня перестало гипнотизировать, что Вовка из того поколения мальчишек, для которых открывают школы по способностям — с математическим уклоном или преподаванием предметов на иностранных языках; кого зазывают в спортивные секции опытные тренеры; кто, оглушая прохожих сигналами горна, каждое лето на пестрой веренице автобусов отправляется отдыхать в лагеря. Стали второстепенными те житейские заботы старших о младших, которые занимают чаще всего — хорошо ли поел сын, вовремя ли лег спать, в порядке ли школьная форма, где проведет каникулы?
Я перенес сына во времена, когда еще сам не родился, представил его среди пионеров школы имени Радищева. Все вместе сочиняют письмо в Лондон, ответ на ноту Керзона. Быть может, Вовка и придумал эту великолепную фразу: «Мертвая петля пионерского движения все туже затягивается на шее мирового империализма». Вместе с теми ребятами он охотно бы написал сочинение на тему «Образ старого казачества в лице Тараса Бульбы и образ нового казачества в лице Семена Буденного». Он мог быть тем пионером, который на одном из первых собраний поднялся на трибуну, оглядел зал, запнулся было, а потом выпалил:
«Товарищи, я приветствую, товарищи!.. Смена смене идет, товарищи. Я заканчиваю. Да здравствует бабушка Эркапе, дедушка Коминтерн, мама Культкомиссия и братишка Комсомол. Я закончил».
МИША СТРЕМЯКОВ
На улице Воровского мы остановились у большого серого дома.
— Здесь жил первый вожатый первого пионерского отряда Миша Стремяков.
О Михаиле Стремякове мне рассказывал когда-то Иван Михайлович Михайлов, бывший директор издательства «Московская правда»:
— Худощавый, высокий и жесты у него всегда такие широкие были. Стремякова отлично помню. Как примется что-нибудь доказывать, так руками размахивает, не подходи близко. А вообще-то интеллигентный парень был, умел поговорить. Сравнения очень любил, все с кораблями и парусами сравнивал. Ребятам это, конечно, нравилось… Задумал он для своего пионерского отряда рояль достать. А где достанешь? Пошел в Консерваторию: «Дайте рояль, пионерам нужно». А тогда и слово-то «пионер» мало кто знал. Сколько ни объяснял Миша, сколько ни доказывал — выпроводили его из Консерватории: мол, у самих не хватает. Вернулся, лица на нем нет, до того, чудак, расстроился. А я в то время жил в доме-коммуне. Хозяин сбежал, меблировка осталась. Я и сказал Стремякову: пускай забирают рояль у меня из комнаты, все равно без дела стоит, только место занимает. И обрадовался же он: один готов был на себе рояль тащить…
В подслеповатом коридоре коммунальной квартиры Вовку и меня встречает высокая седая женщина — Елизавета Васильевна Стремякова. Жена Михаила. Стремякова нет в живых.
Небольшая светлая комната, его комната. Отсюда спешил он к пионерам. Здесь порой будила его по ночам, когда добегала к этим дверям, «летучая почта» первого отряда. За этим столом правил Михаил заметки пионерских корреспондентов — пикоров.
Елизавета Васильевна взгрустнула о муже. Мы рассматриваем с Вовкой фотографию Михаила Стремякова. Молодое лицо, черная шевелюра, впадины вместо щек, по-мальчишески строптивый излом губ.
Постепенно Елизавета Васильевна оживляется, начинает улыбаться, называет мужа просто Мишей.
Мальчишки дневали и ночевали в этой комнате. Стремяков отличался от них лишь возрастом. Мог с ребятами и на крышу залезть, и змей запустить. Высовывался из окна так, что вот-вот упадет, переговаривался с детворой на улице. А если свист услышит, обязательно заложит два пальца в рот и свистнет в ответ. Когда к нему в руки попадала хорошая заметка пикора, он мог хохотать и прыгать, вот здесь, вокруг стола. Стоило Елизавете Васильевне выйти из дому, как Михаил вместе с ребятами устраивал в комнате бог знает что.
Мы шли уже к улице Горького, когда Вовка сказал:
— Если бы я все, как Миша Стремяков, делал, ты бы на меня, наверное, очень сердился…
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Это здание в московской толчее домов я разыскал еще задолго до того, как появилась на нем мемориальная доска. Дом открывается сразу, лишь свернешь с улицы Горького под уклон переулка Садовских. Серые гранитные стены, затейливые башенки, окна с зеркальными стеклами. Я слышал, как работают машины. И этот доносившийся издалека гул был для меня словно рокот истории. И этот дом, и каменная стена, опоясывающая двор, и массивные железные ворота значили больше, чем просто дом, стена и ворота — все здесь было реликвией.
«В феврале 1922 года комсомольцы Краснопресненского района г. Москвы провели в этом здании первый сбор первого пионерского отряда в Советской России» — выбиты теперь на мраморе строки.
Я волновался, когда разыскивал этот дом, волнуюсь и теперь, когда пришел сюда с сыном. Могу сколько угодно стоять около наглухо закрытых ворот и внутренне готов к тому, что когда-нибудь услышу за стеной барабанную дробь, распахнутся ворота, выйдут строем ребята и высоко в небе разольется перекличка: