Чуть-чуть считается — страница 2 из 6

Поэтом можешь ты не быть

Глава перваяПро торты и лимонады

Проснувшись на другой день утром, Витя сразу вспомнил о своём решении помириться с Любой.

Завтраком Витю накормила на кухне бабушка. Мама ещё спала. Остатки вчерашнего салата и торта показались Вите вкуснее, чем вчера. Бабушка повязала Вите отглаженный пионерский галстук и причесала волосы.

— Вот и славно, — сказала она.

— Я побежал, ба! — крикнул Витя. — Мне сегодня прямо совершенно некогда! Мне сегодня нужно пораньше в школу!

Притянутая тугой пружиной дверь на нижней площадке открывалась с трудом. Витя подналёг на дверь плечом и вылетел на улицу. Концы пионерского галстука развевались у Вити на груди, как язычки весёлого пламени.

Над Вознесеньем голубело по-утреннему свежее небо. Клумба между домами полыхала красным цветом. Это распускались ранние тюльпаны. Политая из дворничьего шланга земля была чёрной. Чистый асфальт дорожек отблескивал мокрым глянцем. А с края клумбы торчала дощечка с надписью: «По газонам не ходить!»

Поискав глазами, где лучше спрятаться, Витя побежал к соседнему дому и притаился там за углом.

Ждать Вите пришлось недолго. Вскоре из парадного появилась и Люба с портфелем.

— А, это ты, Агафончик, — небрежно и в точном соответствии с задуманным планом сказал Витя, выходя из-за угла. — Ты что, Люба, в школу идёшь? И я вот тоже — в школу.

Неожиданное появление Вити и его слова не вызвали у Любы ни возмущения, ни протеста. Люба лишь пхикнула и спокойно, будто несколько дней назад ничего и не произошло, позволила Вите идти рядом с собой. По крайней мере, не прогнала.

Обстановка складывалась удачно. И поэтому дальше Витя должен был сказать: «Извини меня, пожалуйста, Люба. Я больше не буду стукать тебя портфелем по голове». Но вместо этого Витя совершенно неожиданно для самого себя сказал:

— А я сейчас, Люба, торт ел. У нас ещё с вечера остался торт. Большущий прямо кусок! Во!

— Пхи-и! — засмеялась, будто чихнула Люба. — Подумаешь, торт!

— Как это — подумаешь? — сказал Витя. — Вовсе и не «подумаешь»! К нам дедушка вчера приехал, полковник военно-морской минно-торпедной авиации. У тебя небось нету такого дедушки, а у меня есть. И мама купила вчера большущий торт. Вернее, даже позавчера. Он в холодильнике лежал. И ещё у нас «Апельсиновый» лимонад был. Каждому по бутылке.

— И ты поэтому подкарауливал меня за углом? — поинтересовалась ехидина Люба. — Только поэтому? Специально, чтобы похвастать?

Что Любе на такое ответишь? Она словно почувствовала, что Витя поджидал её не просто так. И ей, наверное, было интересно узнать, зачем он её поджидал. Но Витя ей ничего не стал объяснять. Он вслед за Любой спускался по ступенчатому тротуару с Вознесенья и задрав голову, смотрел в небо.

Насмотревшись в умытое небо, Витя сказал:

— Сегодня, Люба, наверное, опять жарко будет.

— Пхи-и! — фыркнула Люба. — Чего это с тобой сегодня, Корнев? Какой-то ты странный сегодня. Может, тебя, Корнев, совесть заела?

— Ага! — обрадовался Витя. — Точно, совесть! Это потому, Люба, что я тогда треснул тебя по голове портфелем. Но вообще-то я тебя совсем легонько треснул. Знаешь, как можно было треснуть! Если изо всей силы! Можно так треснуть, что даже голова продавится.

— А ты, значит, меня легонько?

— Легонько, — подтвердил Витя. — Совсем чуть-чуть. А ты сама доказывала, что у нас чуть-чуть не считается.

— У кого это — у нас? — поинтересовалась Люба.

— Ну, у нас, — буркнул Витя.

— Так ты всё-таки как считаешь, — спросила Люба, — считается чуть-чуть или не считается?

Вопрос неожиданно оказался для Вити слишком сложным. Если, конечно, по совести, то чуть-чуть ещё как считается! Дед Коля вон сразу подтвердил. А он-то уж разбирается. Но если для того, чтобы помириться с Любой, то не станешь же с ней спорить снова?

Взрослым людям значительно легче, чем детям. Взрослые люди, бывает, думают одно, а говорят другое. Но у всех ли взрослых так? У мамы так. А у дяди Андрюши совсем наоборот. Дядя Андрюша считает, что хуже вранья вообще нету ничего на свете.

— Так считается, Корнев, чуть-чуть или не считается? — ехидно повторила Люба.

— Я с тобой, Агафонова, помириться хотел, — буркнул Витя. — Чего ты опять за своё-то? Я вон у тебя даже извинения попросил.

— Подумаешь — извинение! — пхикнула Люба. — Зачем мне твои извинения? Я с тобой вовсе и не собираюсь мириться.

— Это почему? — надулся Витя.

— Не хочу, и всё! — сказала Люба. — Потому что ты совсем ненормальный, Корнев! И хулиган! Я тебе никогда не прощу. У тебя даже мозгов не хватает понять, что ты сделал. Мы тебе тогда достали подшипник, а ты сразу начал намекать про те три рубля. Будто я их сама взяла, те три рубля. Чуть-чуть! Сам так рубль зацапал, и ничего. Про себя ты небось не намекал. Даже противно! И не подходи ко мне никогда больше! Мы с Федей всё равно никогда в жизни с тобой не помиримся. Врун несчастный! «К нам дедушка приехал! — передразнила она. — К нам бабушка приехала! У нас торты! У нас лимонады!» Убирайся!

Глава втораяЯ вас предупреждал

Наверное, Витя Корнев всё же родился счастливым человеком. Потому что ему в тот же день повезло — и он благополучно помирился и с Любой, и с Федей.

Получилось это, как ни странно, с помощью Васи Пчёлкина. И вот каким образом.

У Васи Пчёлкина как раз в тот день на «броде» произошла с Федей и Любой небольшая стычка. Стычку, в общем-то, выиграл Федя. Если, разумеется, можно считать выигрышем то, после чего победителю приходится срочно удирать от побеждённого на первой скорости. И разгневанный Вася Пчёлкин крикнул вслед удирающим Феде с Любой:

— Ну, погодите, мелочь пузатая! Я вас теперь всех поодиночке переловлю! Ноги каждому повыдёргиваю, спички вставлю и скажу, что так и было!

Кому охота вместо нормальных человеческих ног иметь деревянные спички? Ясно, никому не охота. Тем более что от Васи Пчёлкина можно было ожидать чего угодно. Он вполне мог привести в исполнение свою угрозу. Вот почему Люба с Федей прямо с набережной побежали скорее искать Витю. И нашли его. Нашли, и Федя сказал:

— Ладно уж, Корнев, такое дело. Нам теперь всё время нужно держаться вместе. Иначе нам будет худо. И не подумай, что я из-за себя. Я из-за Любы. Но ты её тоже больше, пожалуйста, не обижай. И не обзывай её по всякому.

— Так я разве её обзывал? — обрадовался такому повороту Витя. — Я, наоборот, сам сегодня хотел с ней помириться. А она… Ты чего сегодня, Люба, на меня кричала? Помнишь, чего ты кричала?

— Ничего я вовсе и не кричала, — сказала Люба. — Ты сам начал.

— Я? — удивился Витя. — Врёшь ты, Люба! Ты…

Но тут Витя вовремя спохватился, что собственными руками отталкивает то, что идёт к нему, и сказал:

— Мы сегодня с дедом Колей на кладбище едем. Он на могилу к своим родителям. Хотите с нами?

И всё это Витя сказал очень спокойным и очень доброжелательным тоном. И Федя ответил:

— Конечно, поедем. А чего же…

А стычка с Пчёлкиным у Феди с Любой произошла вот как.

Никого не трогая, Люба с Федей шли по аллее вдоль Волги. Тут откуда ни возьмись навстречу им — Вася Пчёлкин.

— Привет, мелочь пузатая! — помахал Вася Пчёлкин рукой. — Как поживает мой полевой телефончик? Не надумал ли он наконец перебраться ко мне? Моё последнее и окончательное предложение: даю за ваш облупленный трухлявый ящик с ручкой двадцать пять штук итальянской жевательной резинки. Ну!

— Нет, — ответил Федя. — Мы ведь вам говорили, что не собираемся его менять.

— Тю! — удивился Вася. — Кому — нам?

— Вам, — показал на Васю Федя.

— Нам? — ткнул себя в грудь Вася. — Это ты меня величаешь на «вы»?

— Угу, — подтвердил Федя.

— Расцениваю как оскорбление, — сказал Вася Пчёлкин. — Считаю, что вы, голуби, выпрашиваете у меня в лоб по затылку. Считаю, что вам надоело ходить с ушами. Присоединяетесь? С кого начнём? Могу начать вот с этой милой крошки с косичками.

— Только учтите, — шагнул вперёд Федя, — если вы дотронетесь до Любы хоть пальцем, то…

— То что, мой храбрый рыцарь? — ласково спросил Вася.

— Тогда увидите — что, — буркнул Федя.

— Я увижу? — уточнил Вася.

— Угу, — подтвердил Федя.

— Ай, караул, — тихо сказал Вася. — Ай, убивают. Хуг!

И тотчас к Фединому лицу рывком вылетела, будто выстрелила, пчёлкинская ладонь. На ладони у Васи безобидно лежала горстка жевательной резинки.

— Угощайтесь, ребятёныши, — нежно улыбнулся Вася. — А то, когда я начну вас бить, у вас зубки повыскакивают. Жевательная резинка очень предохраняет от зубного выскакивания.

Выстрелившая в лицо ладонь не произвела на Федю того впечатления, на которое рассчитывал Пчёлкин. Федя не отшатнулся, не дёрнулся в сторону. Он, не двигаясь, смотрел в самые Васины глаза. Смотрел, строго сдвинув брови.

На Любу же внезапно вылетевшая Васина ладонь произвела совсем иное впечатление. Люба испуганно отпрянула и прикрылась руками. При этом ещё она с дрожью в голосе сказала:

— Спасибо, Вася Пчёлкин, нам не нужно твоей жевательной резинки.

Пугать, как известно, интересно лишь тех, которые тебя боятся. Чего Пчёлкину было пугать Федю Прохорова, когда он оказался вон какой? Вполне понятно, что Пчёлкин сразу переключился на испугавшуюся Любу.

— Бери, кроха, бери! — полезли в самое Любино лицо пальцы с грязными ногтями. — Угощаю ведь. Бесплатно.

— Спасибо, мы не хотим, — пискнула Люба. — Нам не надо, Вася. У нас есть такая резинка. Честное слово. Точно такая же.

— Такая же? — почему-то удивился Вася, будто, кроме него, никто больше не мог достать подобной резинки. В голосе у Васи появилась настороженность. — Как это… такая же?

— Ну… точно такая.

— Врёшь, — сказал Вася.

— Честное пионерское.

— Покажи.

— Вот, пожалуйста. — И Люба достала из кармашка завёрнутую в яркую обёртку дольку.

На обёртке синело небо и желтели роскошные ананасы. Долька была из остатков той самой резинки, что дал ребятам иностранный мальчик.

— Тю! — воскликнул Вася Пчёлкин. — Так это не ты ли наврала на меня Ивану Грозному? Завуч мне всё время эту резинку совал, доказывал, что это я принёс её в школу. А я в тот день как раз ничего и не приносил. Мне даже любопытно сделалось.

В левой руке Пчёлкин держал горстку жевательной резинки. Он зажал её в кулак, а правой рукой схватил Любу за косы.

— Ах ты такая-сякая! — закричал Вася. — Да я сейчас из тебя мокрицу сделаю! Да я…

Если хочешь что-нибудь сделать, то нужно меньше об этом говорить. Лучше всего действовать вообще без вступительных слов и длинной подготовки. Вася Пчёлкин несколько затянул подготовку. Поэтому он не успел сделать из Любы мокрицу. Федя, обычно такой медлительный и не очень расторопный, неожиданно нагнулся и резко нырнул головой вперёд. Голова у Феди была большая и крепкая. Федина голова угодила точно в пчёлкинский живот. Вася Пчёлкин ойкнул, сложился, будто перочинный ножик, пополам и с маху сел на асфальт.

— Я вас предупреждал, — буркнул Федя, держа в боевой готовности голову и кулаки. — И вам ещё хуже будет, если вы не отстанете от Любы.

Недоуменно хлопая светлыми ресницами, Вася Пчёлкин сидел на асфальте. Сидел и держался за живот. Вокруг Васи яркими пятнышками горели на асфальте цветастые дольки жевательной резинки.

— Ну… кончики, — угрожающе произнёс Вася, — поднимаясь.

Однако Люба с Федей не стали дожидаться, пока Пчёлкин поднимется. Люба с Федей единодушно дали могучего стрекача.

И вот тогда-то Вася Пчёлкин и крикнул им вдогонку те самые слова — про то, что он всё равно переловит теперь ребят поодиночке и вставит им вместо ног деревянные спички.

Глава третьяНад Волгой

На кладбище, навестить могилы родителей, дед Коля ходил каждый раз, когда приезжал в родной город. Но теперь так получилось из-за хлопот с этой квартирой, что то в военкомат было нужно, то в милицию, то в жилищную контору, то в горисполком. Одних бумаг, разных там справок, потребовалась целая куча. И ещё деду очень мешала боль в пояснице. Стоило деду немного понервничать, как его сразу валило с ног. Бабушка постелила на диване тюфячок и под него сунула большой лист фанеры. Дед сам такое придумал, говорил, что ему на фанере не так больно.

Про госпиталь, на котором настаивала бабушка, и врачей дед и слышать не хотел.

— Как-нибудь, Маняш, и сами одолеем этот насморк, — твердил он, морщась от боли. — Тоже мне болезнь — радикулит. И не такое одолевали.

С Вознесенья на кладбище ходил автобус № 7. Ехать собрались лишь через неделю. Дед с Любой сели в автобусе на одном сиденье, Витя с Федей — на другом, как раз напротив. Между ними на стенке всю дорогу отчаянно дребезжал красный ящик — касса с билетами. Опустишь в прозрачную пластмассовую щёлку монетки, повернёшь чёрное колёсико — отрывай билет.

— Молодые люди, — передавали Вите с Федей деньги, — оторвите, пожалуйста, два билета. Молодые люди, пожалуйста, ещё три. Не сочтите за труд. У вас так замечательно получается.

И Витя с Федей наперегонки крутили чёрное колёсико и отрывали билеты.

А когда приехали и вылезли из автобуса, дед почему-то пошёл не к виднеющимся вдалеке кладбищенским воротам, из-за которых выглядывала церквушка, а в другую сторону.

— Мы лучше вон оттуда завернём, — сказал он, — с тыла. По-над Волгой-то знаете какая красотища!

С высокого обрывистого берега Волги и впрямь открывалась дивная картина. Синее полотно реки вольготно лежало по обе стороны, теряясь в туманной дымке горизонта. Крохотные домишки на противоположном низком берегу казались ладными, чистенькими, игрушечными. Крахмально-нежная церквушка тихо золотилась пятью куполами-луковками, И вообще всё, что открывалось взору, было чуть золотящимся, гладким, нетронутым. И не имел тот простор ни конца, ни края!

Старинное городское кладбище походило на запущенный парк. Оно лежало на краю обрыва. Густые деревья сплетались кронами над дремлющими в сырой прохладе надгробьями. Кладбищенским кустам и деревьям было тесно тут, их тянуло на простор, к жизни и свету.

Удрав от тесноты, вековые сосны так близко подступали к краю обрыва, что их корни свисали над песчаной, красноватого оттенка стеной. Корни, покачиваясь на ветру, тянулись к воде. Тянулись и никак не могли до неё дотянуться. А ласточки-норушки с лета ныряли под удобный навес, неся в клюве очередную мошку своим ненасытным желторотым деткам.

— Есть предложение: отдохнуть здесь немного, — насмотревшись на Волгу, бодро сказал дед.

Он сказал это даже как-то слишком бодро. И Витя по тону, по едва заметной нарочитости в голосе почувствовал, что деду снова плохо. Витя уже научился распознавать, когда деду становилось худо.

— Что, опять? — спросил Витя.

— Есть чуток, — сказал дед.

Раздвигая руками и палкой ветки, дед полез в самую гущу кустов. Ребята — за ним. И, пробившись сквозь кусты, неожиданно вышли к самому обрыву, на чудесную зелёную полянку. Уютная поляна словно распахнулась перед ребятами, маня прилечь в густую траву.

Кривясь от боли, дед проглотил таблетку, лёг, зажмурил глаза и затих. Лицо его с морщинками у глаз было обращено к небу.

Ребята затихли тоже. Сидели рядком, обняв поцарапанные коленки, положив на колени подбородки. Внизу под обрывом покачивались корни сосен, сновали с криком ласточки да гулял вольный ветер.

Удобную полянку разыскал дед! С трёх сторон огорожена кустами да соснами, надёжно укрыта от любого взгляда. А впереди бесконечный простор. Кажется, взмахни руками — и полетишь над Волгой в золотые неведомые дали.

— Красотища! — сказал наконец дед, открыв глаза. — Век бы тут лежал. До скончания света. Вот это Русь! А? Как сама жизнь — просторная, могучая, вечная.

— Прошло? — спросил Витя, оборачиваясь к деду.

— Отпустило немного, теники-веники, — вздохнул дед. — Сейчас ещё чуток полежу — и пойдём. И смех и грех прямо.

Над Волгой горячо светило солнце и гулял лёгкий ветер.

Дед полежал ещё и поднялся.

Они с трудом пробрались обратно через кусты. И запетляли по кладбищу в прохладном зелёном сумраке, между старинными надгробьями и склепами. Если бы они вошли на кладбище с главного входа, дед сразу нашёл бы могилы отца с матерью. Но зайдя от Волги, сделать это в запутанном лабиринте тропок оказалось куда сложнее.

Глава четвёртаяНам с вами не по дороге

— Здесь, — сказал дед. — Сюда, ребята.

Две могилы лежали за общей оградой. На одной могиле возвышалась покрашенная красной краской пирамида со звездой. На другой — цементный, с проглядывающей тут и там галькой, крест.

— Редко я к вам, мама с папой, заглядываю, — вздохнул дед, снимая фуражку. — И приехал вон когда, а всё никак. Всё дела.

Ребята с дедом присели на скамейку у решётки. У лиц тучами гудели комары. Знай успевай отмахиваться да хлопать по ногам и шее.

Молча посидели несколько минут. Поотгоняли комаров. Встали и побрели к выходу. И всё молча.

— А вот тут мои похоронены, — сказал по дороге Федя. — Моя прабабушка с прадедушкой.

За низкой деревянной оградой стояли два внушительных деревянных креста. На холмиках — трава и цветы. Вокруг свежий рыжеватый песок.

На левом кресте надпись: «Матрёна Васильевна Прохорова. 1896–1965». На правом — «Фёдор Фёдорович Прохоров. 1877–1950».

— И тоже Фёдор Фёдорович? — удивлённо шепнула Люба. — А дедушку твоего как звали?

Удивиться действительно было чему. Федя ведь тоже был Фёдором Фёдоровичем. И Федин отец. Теперь вот оказалось — и прадедушка.

— Дедушку тоже — Фёдором Фёдоровичем, — сказал Федя. — У нас, у Прохоровых, традиция такая: первого сына в семье завсегда непременно называют Фёдором. Вот так поэтому и получается.

— Выходит, твой папа — старший сын?

— Старший. И у него ещё четыре брата есть, младшие. Больше потом не было. Потому что дедушку, папиного папу, значит, призвали в армию — и его убило.

— А у этого Фёдора Фёдоровича сколько сыновей было? — заинтересовался дед, показав глазами на могилу.

— У этого — девять, — сказал Федя. — И ещё семь дочек.

Помолчали немного, пошли дальше, к выходу. Тихо пошли, без слов. О чём на кладбище говорить? Дед с палкой прихрамывал впереди, ребята плелись сзади. Среди могил не очень-то тянет к разговорам. И шуметь, наверное, на кладбище неприлично. Тем более — петь песни.

Песня донеслась до них из сумрачной глубины кустов. Негромкая, но лихая, с задорным гитарным перезвоном. Её пели несколько человек.

А на кладбище всё спокойненько

От общественности вдалеке…

Дорожка вела прямо, но дед резко свернул в сторону, на песню. Свернул и раздвинул кусты.

На выщербленных ступенях полуобвалившегося, похожего на садовую беседку склепа сидели двое взрослых парней, и вместе с ними — шестиклассник Вася Пчёлкин. Тут же стояла пустая, тёмного стекла бутылка из-под вина. Все трое, невзирая на обилие комаров, были в расстёгнутых и завязанных узлом на животе рубахах. У парня, что бренчал на гитаре, голова светилась недавней, гладенькой, под машинку, стрижкой. У другого, наоборот, волосы спускались до самых плеч.

— Встать! — командирским голосом приказал дед.

Песня оборвалась на полуслове, и все трое вскочили, будто их подбросило пружиной. От страха глаза у Васи Пчёлкина сделались большими, точно у филина.

Однако парни, не в пример Васе, испугались лишь в первое мгновение. Вскочив, они сразу застыдились своего секундного испуга и в отместку деду приняли подчёркнуто гордый и независимый вид.

— Вот она и общественность, от которой всё время бежишь подальше, — со вздохом процедил стриженый. — Нет, никуда от неё не убежишь, от общественности. Даже на погосте у милых предков нет от неё покоя.

— Общественность — она — у! — поднял палец тот, у которого волосы опускались до плеч. — Общественность — она зрит в оба. В подворотне не моги — общественность! В парке не моги — она же. В магазине — она же. К прадедам подались, и здесь она тут как тут.

Стриженый взял на гитаре аккорд и пропел:

— Ну прямо ту-ут как тут!

— Подлецы! — выдавил дед. — Да как же вы смеете кощунствовать здесь, над прахом своих предков? Да как же у вас язык-то поворачивается? Пойдёте со мной, я вам втолкую кое-что. Не здесь, в другом месте.

— Чо? — удивился волосатый. — А нам с вами, папаша, не по дороге. Вам — туды, нам — сюды.

— Какая у вас, к чертям, дорога?! — стукнул дед в землю палкой. — В подворотню у вас дорога! И с кем это вам, интересно, не по пути?

— Да сказано же, с вами, — уже не так нагло, но всё ещё с вызовом ответил стриженый.

— Эх вы, — вздохнул дед. — С народом вам не по пути, вот с кем. Потому вы и пошлые песенки на могилах поёте, измываясь над святая святых. Гадкими стишками балуетесь, а знать, верно, и не знаете, что сказал великий русский поэт Некрасов. Он сказал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Гражданином! Обязан! Понимаете? Вы хоть немного представляете, что такое гражданин? Что такое гражданственность?

— Да чего мы такого особенного сделали-то? — с обидой в голосе сказал волосатый.

— Гражданин — это тот, — сказал дед, — кто живёт судьбой своего народа, его вчерашним днем, сегодняшним и завтрашним. А обывателю, в отличие от гражданина, плевать на всё это — и на историю ему плевать, и на предков, и на беды своей страны, и на её радости. Обывателю абы извернуться, приловчиться, обмануть да побольше для себя выгадать. И сказ у него, как верно подметил один товарищ, предельно прост: ведь я чуть-чуть. Что от моего чуть-чуть сделается такому огромному государству? А… ладно! — махнул рукой дед на притихших парней.

Гитара медленно поднялась к стриженому на плечо. Парни повернулись и осторожно пошли прочь. Вася Пчёлкин боязливо тронулся за ними.

— А ты, шкет, погоди! — сказал ему дед. — Твоим великовозрастным дружкам я своё отношение высказал. Тебе — ещё нет. Как тебя звать?

— Вася Пчёлкин он, — сказала Люба. — Он первый хулиган у нас в школе. И драчун. Он нас пугает, что всех по очереди переловит и…

— Погоди, Люба, — остановил её дед, — я тебя ни о чём не спрашивал. — И приказал: — Подойди ко мне, Пчёлкин!

Команда застала Васю в тот момент, когда он поднимал правую ногу для очередного шага. Вася очень торопился, но шага так и не сделал. Вася Пчёлкин застыл, точно охотничья собака на стойке.

— Подойди сюда, Пчёлкин, — повторил дед.

И Пчёлкин опустил ногу и приблизился к деду. Парни в отдалении остановились тоже, хмуро прислушались.

— А ты какой дорогой идёшь, Пчёлкин? — спросил дед. — Ты гражданин или кто? Давно с этими поэтическими юношами дружбу водишь?

Уши у Васи торчали, как два лопуха. Луч солнца, пробившись сквозь зелень деревьев, бил Васе в затылок, и уши у него горели красным цветом.

— Вино с ними пил? — спросил дед.

— Не, — качнул головой Вася. — Вино я только немного попробовал. Они сами всё выпили.

— Немного? — сказал дед. — Чуть-чуть, значит? Ну, это, Пчёлкин, другое дело. Чуть-чуть у нас в расчёт не принимается. На могилах чуть-чуть покривлялся, винца чуть-чуть выпил. Что тут особенного? Правда? Ты верующий?

— Зачем… верующий? — просопел Вася, поднимая глаза.

— Ну, в бога ты веришь?

— Ничего я не верю, — надулся Вася.

— А это? — ткнул дед в голую Васину грудь, на которой висел маленький крестик.

— Так это просто так, — хмыкнул Вася, запахивая рубашку. — Для красоты это.

— И красиво? — спросил дед. — Нравится?

— Так красиво же…

— А в фашистской Германии, — сказал дед, — многие для красоты вместо вот такого крестика свастику носили. Ты бы сейчас её надел? Просто так, для красоты.

— Что я, фашист какой-нибудь? — буркнул Вася.

— Может, и не фашист, — сказал дед, — но и не гражданин. Тебе ведь всё едино — что крест, что красная звезда, что пионерский галстук. Убеждений-то у тебя нет. Какой дорогой ты идёшь, не знаешь.

— Я больше не буду, дяденька, — неожиданно плаксивым голосом затянул Вася. — Честное слово, не буду. Отпустите меня. Люба наговаривает, что я такой. Она сама… Она знаете, что про меня завучу наврала… А я её даже ни разу за это и не ударил. Отпустите меня, пожалуйста, дяденька. Я больше никогда не буду. Она врёт, что я обещал их по одному переловить. Врёт она. Я пошутил. Я… Вот хотите, я ещё их теперь и защищать буду?

— Что про тебя, Пчёлкин, Люба сказала завучу? — спросил дед.

— Про резинку она сказала, — заторопился Вася. — Будто я жевательную резинку в школу принёс. А я вовсе в тот день и не приносил.

— Вот что, — выдохнул дед, — иди от меня подобру-поздорову, пионер Вася Пчёлкин. Но если я ещё когда увижу тебя с этими гитаристами или с крестом вместо пионерского галстука… не взыщи, Вася.

— А вы в школе про меня не скажете? Только чтобы и они, — кивнул Вася на ребят. — Пусть они тоже… Я ведь…

— Торговаться со мной собираешься! — приподнял палку дед. — А ну, марш отсюда! Живо!

Вокруг безмолвно стояли могилы. С крестами, со звёздами, вовсе без всего. И ребята неожиданно совсем по-иному увидели все эти могилы. И словно даже немножечко узнали что-то очень важное, может, самое важное, обо всех тех людях, которые лежали тут под землёй. Ведь большинство из них наверняка были гражданами. Большинство! Потому что иначе не было бы сегодня ни города на Волге со Старым театром, «пожаркой» и телевизионной мачтой на Вознесенье, не было бы вообще ничего. Не было бы и той замечательной страны, в которой родились Витя, Федя и Люба.

Наверное, те двое парней с гитарой тоже поняли это. Когда Вася Пчёлкин юркнул в кусты, они медленно повернулись и ушли. Они ушли молча, потихоньку, не задев гитарой ни одной ветки.

Глава пятаяНу, килька, погоди!

Чем ближе конец учебного года и желанный пятый класс, тем труднее досиживать последние уроки. Всего-навсего восемь деньков осталось до летних каникул. Восемь! А там гуляй себе целый день и делай, чего захочешь. Хоть вниз головой ходи, хоть вверх всеми своими тормашками!

В коридоре длинно запел звонок. Четвёртый «б» враз ожил, захлопал крышками парт. Кое-кто даже вскочил. Вот и ещё один денёк позади!

— Это ещё что такое? — сказала Светлана Сергеевна, — Ну-ка все на места! Неужели вы за четыре года так и не привыкли, что звонок даётся не для вас, а для учителя?

Нет, четвёртый «б», к сожалению, так к этому и не привык. Но всё же от строгих слов Светланы Сергеевны ребята притихли. И притихнув, с нетерпением поглядывали на учительницу.

— Беда мне с вами, — качнула головой Светлана Сергеевна. — Ох, беда!

Вишнёвые клипсы в ушах Светланы Сергеевны вспыхнули огоньками. Ребята собрали воедино всю свою волю и совсем притихли.

— Ладно уж, непоседы, — сдалась Светлана Сергеевна, — можно по домам.

— Ур-р-р-а-а! Бум! Трам! Бом!

У дверей вмиг образовалась пробка.

Девчонки визжат, мальчишки нажимают. Витя с разгону воткнулся правым плечом в пробку. Рядом с ним пробивал дорогу Любе Федя.

И тут сзади раздался голос Светланы Сергеевны:

— Витя Корнев, задержись, пожалуйста, на минутку. Мне нужно с тобой поговорить.

— Со мной? — убито спросил Витя, выбираясь из толкучки у двери. — А почему со мной? Чего я такого, Светлана Сергеевна, сделал? Все вон толкаются.

— Задержись, пожалуйста, — повторила Светлана Сергеевна.

Она сидела за учительским столом, поглядывала на пробку в дверях и проверяла тетради.

Пробка вылетела наконец в коридор. В образовавшийся проход торопливо хлынули девочки.

— Иди сюда поближе, Витя, — сказала Светлана Сергеевна, когда класс опустел.

Витя подошёл. Насупившись, буркнул:

— Я больше не буду толкаться.

— Не будешь? — удивилась Светлана Сергеевна. — Вот чудеса-то начнутся. Но я не об этом, Витя. Я тебя о дедушке хотела спросить. Как у Николая Григорьевича дела?

— О дедушке? Так… хорошо у дедушки дела. Прямо очень замечательно. В горисполкоме ему обещали, что скоро дадут квартиру.

Витя рассказал, как дедушка ходил в горисполком, как его там хорошо приняли и какой довольный дедушка вернулся домой.

— А как дедушка себя чувствует? Я, Витя, понимаешь, хотела пригласить его к нам в класс, чтобы дедушка рассказал, как воевал, про минно-торпедную авиацию. Согласится он, как ты думаешь, у нас выступить?

— Он вообще-то неважно себя чувствует, — сказал Витя. — Радикулит у него сильный. Вчера опять «скорая» приезжала, уколы делали. Но если его попросить, он придёт, он такой. Я его попрошу. Можно, я побегу, Светлана Сергеевна? А то там меня ребята ждут.

— Беги, беги, — улыбнулась Светлана Сергеевна.

В коридоре было пустынно и тихо. Ни души. Лишь со стен внимательно следили за Витей строгие портреты писателей и учёных. Витя промчался по коридору и свернул к лестнице. Он знал, что на улице его ждут Люба с Федей.

По ступенькам лестницы Витя набрал такой темп, что на площадке не смог завернуть. Вылетел к самому окну. А на подоконнике собственной персоной — Вася Пчёлкин. Сидит боком, свесив ногу.

— Привет, мелочь пузатая! Как ты думаешь, кого я тут поджидаю?

— Кого? — холодея, спросил Витя, сразу вспомнив обо всём, что произошло на кладбище.

— А ты, килька, не догадываешься?

— Если ты, Вася, про кладбище, — проговорил Витя, — то мы про тебя никому ни словечка не сказали. Честное пионерское, не сказали.

— Ещё не хватало, чтобы вы раззвонили про кладбище, — сказал Вася. — Да я вас всех тогда насмерть поубиваю. А пока я тебя легонечко, пока я тебе небольшой должок за прошлое отдам.

— Но ведь ты обещал дедушке, что не будешь нас трогать. Ты ему обещал, что даже будешь защищать нас!

— Ишь, в лоб тебя по затылку, прыткий какой. — сказал Вася. — Защищать! Я вот тебе сейчас вместо ног спички вставлю, а ты иди попробуй пожалуйся своему деду. Пожалуйся, пожалуйся. Я тебе тогда не только ноги повыдёргиваю.

— Ты врун! — закричал Витя. — Ты обманщик! Мы так и знали, что ты прямо врун и обманщик! Ты говоришь одно, а думаешь другое! Ты совсем и не гражданин вовсе!

— Тю! — удивился Вася. — Видели гражданина. Ты, что ли, гражданин? Почему же ты тогда мне не сказал, что вас с Прохоровым вызывали на эшафот? Любу вашу, оказывается, не вызывали, а вас вызывали. И вы Ивану Грозному наврали там на меня. Выходит, кто из нас не гражданин? — закончил Вася, спрыгивая с подоконника.

От первого удара, который последовал сразу за прыжком, Витя сумел увернуться. Васин кулак шёл с прицелом прямо в глаз. Витя сжался и присел. Кулак просвистел у него над головой.

Дело принимало худой оборот. На лестнице — никого. Ход вниз Вася перекрыл, не прорвёшься. Вверх бежать без толку, всюду тупики.

И тут Витя вспомнил про Светлану Сергеевну, которая осталась в классе. Лучше позорное бегство под защиту учительницы, чем унизительное избиение. Впрочем, Витя не очень рассуждал, что лучше. За него рассудили ноги. Они вихрем вознесли его вверх по лестнице.

Бегать Витя умел. Вася Пчёлкин пыхтел с отставанием от Вити метра на два. В коридоре, на прямой, разрыв увеличился ещё. Но, наверное, Вася попросту не очень нажимал. Он был убеждён, что гонит Витю в тупик.

У своего класса Витя резко свернул, рванул на себя белую дверь и мгновенно её за собой захлопнул. И первое, что Витя увидел в классе, был пустой учительский стол. Вернее, не пустой. Тетради на столе лежали, а Светланы Сергеевны почему-то не было.

На дальнейшее Вите были отпущены мгновения. Не стоять же так дурак дураком и дожидаться, когда Вася Пчёлкин разделает тебя под орех. Витя бросился в дальний угол класса и нырнул под последнюю парту. Спасение не спасение, но всё же. Во-первых, бить под партой Пчёлкин Витю не станет. Как под партой бить, если не размахнуться? А вытащить Витю из укрытия не так-то просто. Попробуй вытащи, когда у Вити под партой имеются и зубы, и ногти.

Едва Витя нырнул в укрытие, хлопнула дверь и раздался бодрый Васин голос:

— Ну, килька, погоди!

Как разыскать притаившегося где-то под партой шкета? Проще простого: заглянуть под первую парту — весь ряд просматривается насквозь. Вася Пчёлкин так и поступил.

Заглянул. Пусто.

Он добрался на четвереньках до среднего ряда. Заглянул под учительский стол.

Никого.

— Ясно, — сказал Вася Пчёлкин. — От кильки — вы слышите, граждане? — уже идёт запах. Кильку, граждане, можно есть прямо с головой, костями и хвостом. Внутренности, граждане, лучше выплёвывать.

— В чём дело? — раздался тут голос. — Откуда у меня под столом могла очутиться килька? Какие граждане?

Застыв на четвереньках, Вася Пчёлкин поднял голову.

Над ним со строгим лицом стояла учительница Светлана Сергеевна.

Глава шестаяТайный агент

— Так откуда здесь всё-таки могла оказаться килька? — повторила Светлана Сергеевна, принюхалась и заглянула под стол.

— Да нет, — сказал Вася Пчёлкин, поднимаясь с четверенек и отряхивая коленки. — Ниоткуда. Нету здесь никакой кильки.

— В чём же тогда дело?

— Шутка, — вздохнул Вася. — Можно, я пойду? До свиданья.

Скрипнула дверь, негромко прикрылась, и в классе сделалось так тихо, что у Вити от напряжения зазвенело в затылке. От неудобной позы у Вити занемела левая нога и в пятку стали колоть иголочки. Витя сидел под партой, изогнувшись в три погибели. Колени выше макушки, спина — колесом, в лопатку больно упирался какой-то деревянный выступ.

Почему Витя сидел под партой и не вылезал, он и сам не знал. В лопатку давило, в пятку кололо, а он сидел и не двигался. Точно мышь в норе.

Когда иголки стали колоть не только в левую пятку, но и в правую, Витя решил, что так больше нельзя. Сколько же можно мучаться? Нужно вылезать.

И только Витя совсем уже было собрался выбраться из-под парты, в класс кто-то вошёл. Вернее, не кто-то, а Иван Грозный. Витя сразу узнал завуча по голосу.

— Света, — сказал завуч, — я как почувствовал, что ты здесь. И долго ты собираешься от меня бегать?

— До тех пор, Иван, — отозвалась Светлана Сергеевна, — пока ты не станешь вести себя иначе.

Вот те раз! Оказалось, Светлана Сергеевна с завучем без всякого разговаривали на «ты». Хотя только сегодня Витя собственными ушами слышал, как они обращались друг к другу на «вы». Выходит, при всех у них было одно, а наедине другое.

— Мне не совсем, честное слово, понятно, — сказал Иван Игоревич, — за что ты так уж на меня обиделась. Дело, по-моему, не стоит выеденного яйца. Самое главное, Света, как я отношусь к тебе. А это ты прекрасно знаешь.

— Ага, знаю, — вздохнула Светлана Сергеевна, — ты относишься ко мне, как многоопытный педагог с десятилетним стажем к бездарной подготовишке. Моё мнение для тебя…

— Это не так, Света! — перебил он.

— Нет, так, Иван, — тихо сказала она. — Я уже сто раз говорила тебе, что мне отвратителен постоянный обман, который ты возвёл чуть ли не в главный принцип педагогики. Обман во имя укрепления авторитета! Какая чушь! Ты, Иван, почему-то считаешь возможным принести мне в класс билеты на концерт и сказать при учениках, что это вопросы по методике. Ты…

— Света! — взмолился Иван Игоревич. — Но ведь всё это мелочь. Неужели мы будем из-за неё ругаться? Ведь главное, что я люблю тебя. Я люблю тебя больше жизни!

— И боишься, что об этом кто-нибудь узнает? Боишься, что наши с тобой отношения подорвут незыблемый авторитет завуча?

— А тебе непременно нужно разафишировать наши отношения на всю школу?

— Разафишировать? — удивилась Светлана Сергеевна. — Но неужели ты всерьёз веришь, что в школе никто ни о чём не знает и ничего не замечает? Да те же мои ученики, которых ты считаешь несмышлёнышами, знают и видят в сто раз больше, чем тебе кажется. И ложь не помогает тебе, Иван. Ты напрасно тешишь себя надеждой, будто пользуешься у них уважением. Они всего-навсего боятся тебя.

— Это неправда!

— Нет, Иван, правда.

— Ты ещё слишком наивна, Света, — сказал завуч. — Пройдёт немного времени, и ты на собственном опыте убедишься, что только безоговорочная дисциплина способна держать учеников в узде, что только отсюда начинается истинное уважение к воспитателю.

— С узды? — тихо спросила Светлана. — Я, Иван, считаю, что между воспитателем и воспитуемым несколько иные отношения, чем между лошадью и всадником.

Наступила пауза. И Витя почувствовал, что ещё немного, и он не выдержит. У Вити совершенно затекли спина и шея, онемели ноги и руки.

— Света! — выдохнул завуч. — Светланка! Ну почему мы, родная, всё время говорим не о том? Какое отношение к тому, что есть между нами, имеет школа, педагогика, твой класс? На земле, Светланка, живём только ты и я. Больше никого! Ты ведь знаешь, как я люблю тебя!

Парта, под которой притаился Витя, не то чтобы скрипнула. Она взвыла и завизжала на весь класс. Хотя Витя всего-навсего еле двинулся.

— А? — сказал завуч. — Что там такое? Ты слышала?

По проходу зашагали ботинки. Ближе, ближе… И с каждым шагом Витя всё больше вжимался в парту. Только куда тут вожмёшься? Был бы букашкой, забрался в щель, удрал в какую-нибудь незаметную трещину.

— У тю-тю! — раздалось над Витей. — Да тут, оказывается, засел тайный агент. Ну-ка, вылезай!

Витя выбрался из-под парты и с трудом разогнулся.

— Каким образом, Корнев, ты тут очутился? — удивилась Светлана Сергеевна. — Или мне просто померещилось, что ты открыл дверь и ушёл?

Завуч сел боком на парту. Поставил ногу на сиденье и спросил:

— Ты, разумеется, знаешь, родимый, как поступают с пойманными на месте преступления шпионами?

— Иван! — сказала Светлана Сергеевна.

— Иван Игоревич, — поправил он. — Для учеников моей школы, Светлана Сергеевна, в их присутствии я для вас всегда буду только Иваном Игоревичем. Этот вопрос обсуждению не подлежит.

— Но как же можно, Иван…

— О, есть светлая мысль! — воскликнул завуч. — Сейчас мы, Светлана Сергеевна, с помощью вашего ученика прекрасно разрешим наш спор. Ответь нам, пожалуйста, Корнев, коль ты уж тут очутился и кое-что слышал, ответь: почему меня уважают в школе — просто так или потому, что боятся?

— Но это ведь опять то же самое, Иван… Как же ты не понимаешь, что…

— Вас, Светлана Сергеевна, я прошу пока помолчать, — сказал завуч. — Я спрашиваю Корнева. Пускай всё будет объективно. Как говорится, устами младенца глаголет истина. Ну, так как, Корнев? Я жду ответа.

Но что мог Витя ответить на такой вопрос? Про коров было и то проще ответить, чем на такое. Если, конечно, говорить по-честному, то, по Витиному мнению, Ивана Грозного вовсе совсем и не уважали, а просто боялись. Но не скажешь ведь такое в лицо взрослому человеку и тем более завучу. А неправду говорить — так какой же тогда Витя гражданин? Никакой он тогда не гражданин. Ещё хуже, чем Вася Пчёлкин.

— Не знаю я, — просопел Витя, не придумав ничего более вразумительного.

Он просопел эти слова и тотчас понял, что всё равно обманывает. Что это почти одно и то же, как если сказать: «Вас все очень уважают, Иван Игоревич. И просто так уважают. Без всякого».

— Вы не гражданин, — вдруг выговорил Витя.

— Что, что?! — удивился завуч. — Что ты сказал?

— Я сказал, что вы не гражданин, — более твёрдо повторил Витя. — Светлана Сергеевна вам правильно говорила, что вы обманщик. Поэтому вас в школе никто и не любит. Вас только боятся. Вы…

— Молчать! — обрезал Витю завуч. — Ишь распустились! Убирайся отсюда вон, наглец! И передай отцу, что я хочу с ним увидеться. В любое удобное для него время. Мне думается, он забыл втолковать тебе, что такое уважение к старшим. Пока твой отец не придёт в школу, к занятиям тебя больше не допустят. Видели, Светлана Сергеевна, к чему приводит ваша мягкосердечность? Видели? Вот вам, пожалуйста, и разрешение нашего спора.

Глава седьмаяМедаль «За отвагу»

Хотя Витя и открыл дверь своим ключом, в прихожей его сразу встретила бабушка. Приложила палец к губам:

— Тс-с… Дедушка спит. Надевай тапочки, мой руки и — на кухню. Где ты так долго? Остыло всё.

Относительно тапочек бабушка быстро научилась у мамы. Каждого заставляла разуваться в прихожей.

— Кто там?! — крикнул из комнаты дед. — Витька? Я не сплю! Иди сюда, Витьк. Один вопрос тут назрел.

Дед лежал на диване, запрокинув голову. Видно, недавно деда снова сильно прихватило. Подбородок торчал вверх. На шее натянулась морщинистая кожа. И в комнате пахло лекарством.

— Что ты такой пришибленный? — спросил дед, покосив глазом. — Подрался, что ли, с кем?

— Не, — буркнул Витя, — ни с кем я не дрался.

— Так чего?

— Да ничего совсем.

— Что, спрашиваю!

— Тебя Светлана Сергеевна просила у нас в классе выступить, — буркнул Витя. — Просила рассказать про военно-морскую авиацию. Ты сможешь у нас выступить?

— Я-то смогу. Но ты ведь не потому такой пришибленный?

— Не.

— А почему?

— Папу в школу вызывают, — просопел Витя. — Я нашему завучу сказал, что он не гражданин.

С минуту дед лежал молча, не шевелясь. Потом, закряхтев, сел, спустил с дивана ноги в синих шерстяных носках. Попросил, чтобы Витя прикрыл дверь, сказал:

— Выходит, мой внук вздумал в единый миг заделаться гражданином? Так я тебя понял? Но неужели ты решил, что каждый горлопан, у которого покрепче голос, уже и гражданин?

— Ничего я не решил. Я…

— Цыц, теники-веники!

— Но он же, деда, правда…

И, сбиваясь, перескакивая с пятого на десятое, Витя рассказал деду, как их с Федей вызывали «на эшафот», как сегодня получилось, что он оказался под партой, и что он услышал. Дед кряхтел, тёр поясницу и морщился. Выслушав внука, сказал:

— Всё вроде правильно, Витьк. Но запомни самое главное: гражданственность начинается с того, как ты ведёшь себя сам. Видеть недостатки в поведении других всегда значительно проще. Сложней видеть собственные просчёты, устранять их и вести себя достойным образом. Например, все знают, что врать дурно. И все втолковывают другим, чтобы они не врали. Но почему же, Витька, тогда на свете столько врунов?

— Так я-то тут при чём? — надулся Витя.

— Вот именно, ты тут абсолютно ни при чём, — сказал дед. — Люба у тебя врун, Федя у тебя врун, Вася Пчёлкин у тебя врун, завуч — и тот у тебя врун. А ты сам? Что же ты на них-то накинулся? Ты бы сначала на себя кидался, вот бы и был гражданином. А ты — на завуча. Ах, как смело! Ах, как гражданственно! Ах, какой ты герой! Прямо медаль тебе срочно нужно выдать «За отвагу».

— Зачем медаль? — обиделся Витя.

— А ты подумай, зачем. Если бы все люди вдруг стали поступать, как ты. А? Других бы долбали, а сами чуть-чуть делали по-своему. Ведь самому всегда чуть-чуть можно. И что бы тогда получилось? Подумай.

Дед так разошёлся, что в комнате сразу незаметно очутилась бабушка. Неслышно вошла, остановилась у двери, сложила руки на переднике.

— Что тут у вас стряслось?

— Ничего, ничего. Полный порядок, Маняш, — проговорил дед. — В школу вот мне нужно сейчас сходить. С завучем поговорить… относительно выступления.

— Какое ещё тебе в таком состоянии выступление, Коля?

— Надо, Маняш. Дети просят, — сказал дед и повернулся к Вите. — Да, я вот что у тебя хотел спросить: вы новую машину купили?

— Какую — новую? — не понял Витя.

— «Жигули», — сказал дед и дёрнулся в сторону бабушки, которая безмолвно стояла у двери и лишь мяла в руках край передника. — Прошу тебя, мать! — воскликнул дед. — Он уже не ребёнок! И я считаю, что обязан говорить ему всё! Он живёт не в какой-то обособленной жизни, а вместе с нами. И нечего перед ним прикидываться. А с Вадимом, не бойся, я тоже поговорю. Стыдно, что он от меня тайны устраивает.

— Да ничего, деда, папа от тебя не устраивает, — вступился за отца Витя. — Откуда ты взял про «жигули»?

— Вот откуда, — схватил дед с журнального столика бумажку. — Документ тут у меня один затерялся. В горисполкоме требуют, а он, лешак его ведает, куда сгинул. Искал, искал — и вот… Чёрным по белому, на бланке и с печатями. Читать умеешь? Вадим Николаевич Корнев деньги, такую-то сумму, уплатил, автомобиль марки «жигули» получил. Или, может, Вадим Николаевич Корнев — это какой-то совершенно чужой дядя?

— Да папа же, конечно! — вспомнил Витя. — Только ты, деда, прямо всё перепутал. Это же папа не себе машину купил. Она лишь на папу оформлена. А вообще-то это дяди-Сенина машина.

— Так, так, — сказал дед. — Выходит, я, старый путаник, всё перепутал. Но почему же ваш дядя Сеня купил машину не на своё имя, а на папино?

— Да очень прямо просто, — сказал Витя. — У папы на работе выделили машины. Ну, значит, кто хочет, пожалуйста, покупайте. Папа решил купить. Написал заявление. Думал, «москвича» продаст, добавит денег и купит «жигули». Но они с мамой подсчитали, и ничего не получилось. Оказалось, не набрать им столько денег. Папа хотел отказаться, а тут дядя Сеня и попросил его, чтобы он не отказывался. Зачем же отказываться, когда у дяди Сени на работе не дают машин? Вот так и получилось. Понимаешь?

— Чего уж тут не понять? — вздохнул дед. — Понимаю. Мелочь, на которую не стоит обращать внимания. Но если мне не изменяет память, вы с папой этой весной как-то собрались в цирк. И не попали. Потому что опоздали на пароход. Было такое?

— Было, — сказал Витя.

— И, как ты мне рассказывал, папа очень мудро объяснил тебе, почему пароход не дождался вас. И из-за подшипника папа на тебя рассердился, не захотел, чтобы ты что-то доставал…

— Коля, — тихо сказала от двери бабушка.

— А сам, — не услышав бабушки, закончил дед, — за счёт своих сослуживцев достал своему товарищу машину. Вот почему я говорю, Витьк, что видеть недостатки в поведении других не так и сложно. Сложней самому вести себя достойным образом, не разрешать себе никаких чуть-чуть.

Глава восьмаяЯпонский отрез

Картофельные котлеты с грибной подливкой бабушка готовила очень вкусно. И только Витя доел, после разговора с дедом, котлеты, как прибежала с работы мама.

— Вы посмотрите, какой я достала отрез на платье! — радовалась она. — Японский! Совершенно не мнётся! А какой цвет! И как раз то, что хотела Нинель Платоновна. Да за такой кримплен… Понимаете, Лилиной подруге этот отрез привезла из-за границы сестра Сониного мужа. Знали бы вы, чего мне стоило уговорить Лилю уступить мне этот отрез!

Но знала бы мама, о чём дед несколько минут назад разговаривал с Витей! Только ведь мама ничего не знала. И поэтому была такая радостная. Встряхивая отрез на руках, она восторженно объясняла, как его доставала. Она объясняла больше бабушке. Но заодно — и дедушке.

А дедушке сегодня как раз только и не хватало этих объяснений! Даже Витя и тот заметил, как бабушка взглядом командует деду, чтобы он молчал. Но мама ничего не замечала.

Очень спокойно и наверняка опять же специально для деда бабушка провела ладошкой по отрезу и похвалила его.

— Вот и славно, Галчонок, — сказала бабушка, — что тебе так повезло.

Морщась, дед поднялся с дивана и стал молча одеваться.

Тут-то уж мама должна была заметить. Нет, ничего не заметила!

— Вы лежите, папа, лежите, — засуетилась она. — Я звонила Нинель Платоновне. Она сейчас зайдёт к нам.

Дед нахмурился ещё больше. Но промолчал. Лишь бросал злые взгляды на бабушку, которая как села у двери, так и застыла на стуле.

На звонок в прихожей мама бросилась прямо с отрезом.

— Пожалуйста! Милости просим! Вы взгляните, Нинель Платоновна, какая прелесть! — завосторгалась мама. — Я вам сошью такое платье… Проходите, прошу вас. Знакомьтесь. Это — отец мужа. А это — мать. У Николая Григорьевича ужасный радикулит. Он почти не поднимается с дивана. Но ради вас он встал. Услышал, что вы к нам зайдёте, и сразу встал.

— Галя! — стукнул дед в пол палкой. — Я поднялся потому, что собираюсь в школу. Только поэтому, а вовсе не потому, что ждал гостей. Во-вторых, если ты сама себя не уважаешь, то не ставь ты в глупое положение Нинель Платоновну. Ну что ты взбаламутилась с этим отрезом, что ты из кожи-то вылезаешь? Квартиру, что ли, мне устраиваешь? Так я по-человечески просил тебя ничего мне не устраивать! Ни-че-го!

— Па-па, — прошептала мама, прижимая к подбородку японский отрез. — Что вы такое говорите, папа? Да ещё при ребёнке.

— При каком, к чертям, ребёнке?! — взорвался дед. — Почему, Галя, при этом самом ребёнке вы считаете возможным делать что угодно? А как доходит до того, чтобы это при том же самом ребёнке назвать своим собственным именем, вы немедленно падаете в обморок? Почему?!

Глава девятаяНе сверни с курса

Вечером, когда вернулся с работы папа, мама всё ещё лежала на кровати лицом к стене. Мама уже не плакала, но и разговаривать ни с кем не хотела. Бабушка несколько раз звала её обедать, но мама не отзывалась.

Дед прихромал из школы, поманил Витю в уголок и тихо сказал:

— Завтра утром подойдёшь к завучу и извинишься перед ним. Гражданин!

— Ладно, — буркнул Витя.

— Как тут? — спросил дед.

— Как, — сказал Витя. — Ты же видишь — как.

Дед, конечно, видел. И ещё ему бабушка передала молчком всё, что было нужно. Закряхтев, дед улёгся к себе на диванчик и затих.

А когда вернулся с работы папа и они с мамой пошептались на кухне, началось самое главное.

— Нам нужно с тобой серьёзно поговорить, — сказал папа деду. — Так, отец, больше продолжаться не может. Я не пойму, чего ты добиваешься.

— Маняш! — позвал дед и похлопал рядом с собой по дивану. — Сядь тут рядом со мной. — И сказал папе: — Я тебя слушаю, Вадим, слушаю. Давай поговорим.

Перебивая друг друга, Витины папа и мама подробно объяснили деду, что вести себя подобным образом попросту бестактно. Что здесь не армия. Что нельзя смотреть на вещи столь прямолинейно.

— Пойми ты, — втолковывал деду Витин папа, — Галка лучший на весь город модельер. Что же зазорного, если она сошьёт Нинель Платоновне платье? Почему ты решил, что это всё из-за твоей квартиры? Галка уже сшила Нинель Платоновне не одно платье. И вовсе не потому, что Нинель Платоновна жена Агафонова. Или, по твоему мнению, Нинель Платоновне теперь никто не имеет права ничего шить? Как же, ведь могут подумать, что это только из-за её мужа!

— И самое главное, Вадим, даже не в этом, — прикусила губу мама, снова собираясь заплакать. — Зачем же такое при Нинель Платоновне? Ну, сказал бы тебе, мне. Ну, прожили бы мы тут, в тесноте, на год больше. Я на всё согласна. Но как я теперь, встретившись, посмотрю Нинель Платоновне в глаза? Что я ей скажу? Как можно было такое?

Папа с мамой говорили долго. А дед лежал, смотрел в потолок и молчал. И бабушка молчала тоже.

Наконец, дождавшись паузы, дед вздохнул:

— Принимаю. Целиком и во всём согласен с вами, ребята. Идиотский у меня характер. Тяжело вам со мной. Знаю. Но ведь я военный лётчик. Вы меня тоже поймите. У военного лётчика мышление и впрямь, наверное, прямолинейное.

Дед помолчал, нашёл на диване бабушкину руку, положил на неё свою и, глядя в потолок, неожиданно стал рассказывать про торпедную атаку. Бывало, Витя просит, просит — не допросится. А тут дед — сам. Лежал и рассказывал о том, как самолёт-торпедоносец выходит на боевой курс, как прицеливается по кораблю противника, как идёт сквозь шквал огня к цели.

И Вите было немножечко странно слушать обо всём этом после горячих маминых и папиных речей. Ведь то, о чём рассказывал дед, не имело никакого отношения к маминой обиде и к японскому отрезу, ко всему тому, что случилось, когда пришла Нинель Платоновна,

А с другой стороны, что было до всего этого Вите? Слушая деда, Витя с неожиданной отчётливостью до самых мелких подробностей представил себе всю торпедную атаку. Он услышал звук ревущих моторов, почувствовал дробную вибрацию корпуса самолёта, ощутил толчки от рвущихся рядом в воздухе снарядов. Витя представил себе всё так отчётливо, будто сам сидел рядом с дедом за штурвалом, сам впивался глазами в маячащие на горизонте корабли противника.

…Холодное Баренцево море. Вдали фашистский транспорт в окружении боевого охранения. И все огневые точки на эсминцах и сторожевиках стреляют в один-единственный самолёт.

Все!

В тебя!

Даже орудия главного калибра. Они бьют перед самолётом в воду. И на пути самолёта вздымаются огромные столбы воды.

Пули и снаряды свистят вокруг торпедоносца. А штурман, глядя в специальный прибор, наводит машину на цель.

Боевой курс! Его нужно выдержать с безупречной точностью. Скорость. Высоту. Направление. Чуть дрогнешь, собьёшься, и сброшенная торпеда пойдёт мимо цели.

И бывало так, что у лётчика на боевом курсе сдавали нервы. Очень редко бывало такое, но бывало. Не выдержит лётчик шквального огня противника и отвернёт, чтобы уйти. Но на вираже самолёт подставляет под град снарядов и пуль слишком большую площадь, всё «пузо», как говорят в авиации. Намеревался уйти, да получилось иначе. Чаще всего те, кто сворачивал с боевого курса, на базу не возвращались. В бою вообще чаще других гибнут трусы.

— Что уж тут попишешь? — сказал дед, поглаживая бабушкину руку. — Я лётчик, ребята. И по мне жизнь — та же атака. Чуть-чуть собьёшься, считай, в цель тебе не попасть. А сдадут нервы, струсишь, отвернёшь — значит, вообще пропал. Вот вам и вся моя немудрёная философия.

Замолчав, дед скрипнул зубами, тихо попросил бабушку:

— Маняш, вызови сестру. Пусть укол сделает. Никакого больше терпежу нету.

Он впервые сам попросил вызвать сестру. Раньше лишь ругался. А тут попросил сам.

Бабушка кинулась к телефону. По запрокинутому лицу деда катились крупные капли пота.

Глава десятаяКак вас сбили?

В классе собралось народу — никогда столько не собиралось. И из четвёртого «а» пришли, и многие старшеклассники, и учителя, и дядя Андрюша.

Завуч Иван Игоревич сказал:

— Может, Николай Григорьевич, лучше в актовый зал переберёмся?

Иван Грозный встретил деда словно какого-нибудь инспектора гороно. Даже ещё лучше. Витя никогда и не видел, чтобы Иван Грозный кого-нибудь так встречал. Наверняка это после того похода деда в школу, когда он ходил вместо папы.

— Нет уж, — сказал дед завучу. — В актовом-то зале у нас наверняка никакого разговора не получится. Я, Иван Игоревич, боюсь, что и в классе-то не получится. Но уговор наш помню. И как сумею, так и сумею.

Дед не захотел в актовый зал. В классе ему понравилось больше. А может, ему просто было тяжело лишний раз двигаться. И так с трудом поднялся на третий этаж. Отдыхал на каждой площадке.

— Ничего, Светлана Сергеевна, — сказал дед, — если я буду сидеть?

— Да что вы! Что вы! — забеспокоилась Светлана Сергеевна. — Как вам удобнее.

Из учительской принесли стулья. За каждую парту втиснулось по три и даже четыре человека.

Дед оглядел парты и спросил:

— О чём же вам рассказать? Может, у вас вопросы какие-нибудь есть? Про авиацию.

На деде чёрная тужурка с золотыми пуговицами. На кремовой рубашке чёрный галстук. На плечах полковничьи погоны. Над карманом слева — золотая птичка с цифрой «I» на синем щите. На правой стороне груди — четыре ряда орденских планок.

— Расскажите, как вас сбили, — пискнула Люба.

— Агафонова! — шикнула на неё Светлана Сергеевна.

— Правильно, правильно, — сказал дед. — Можно и об этом. Было такое. Раз есть интерес, расскажу.

Сказал «расскажу» и замолчал. Сидел за учительским столом, вытянув перед собой сцепленные пальцы рук, и смотрел на свои пальцы. Так и начал, не поднимая глаз. Только почему-то вовсе не про торпедную атаку и не про самолёт-торпедоносец, который шёл над Баренцевым морем и зацепил краем крыла водяной столб.

— Гастроном на улице Энгельса знаете? — начал дед. — Прохожу я тут на днях мимо этого гастронома. Иностранная машина стоит. Шикарный автомобиль, ничего не скажешь. За рулём — никого. А рядом с водительским местом женщина сидит. С круглыми тёмными очками во всё лицо. У автомобиля трое парнишек крутятся, заграничную красоту рассматривают. Лет так по десять мальчишкам. Может, чуть больше. Тут из магазина хозяин машины вышел. Иностранец. Свёртки к груди прижимает.

Дед помолчал, поднял глаза и сказал:

— И вот то, что случилось дальше, неожиданно напомнило мне, ребята, одно событие в моей жизни. Я вспомнил раннее утро двадцать шестого августа тысяча девятьсот сорок второго года. В тот день я потерял своих трёх боевых друзей и лишь чудом сам остался в живых. В тот день меня сбили во время торпедной атаки.

Витя сидел на своей парте, зажатый между Любой и Федей. И ещё сбоку пристроился какой-то семиклассник. Может, у Вити такое удивительное воображение? Но всё, о чём тихо рассказывает дед, Витя видел в мельчайших подробностях, словно опять сам, крепко держа штурвал, вместе с дедом ведёт машину на фашистский караван, сам падает вместе с самолётом в студёную морскую воду, сам стоит под расстрелом…

Глава одиннадцатаяНа свободную охоту

Экипаж старшего лейтенанта Корнева подняли по тревоге в три часа ночи. Заместитель командира полка и начальник разведки разложили перед Корневым и штурманом-лейтенантом Володей Тарутиным карту.

— Где-то в этом квадрате, — ткнул карандашом начальник разведки. — Идут отсюда. По всей вероятности, вот сюда. На море штиль, но сплошная низкая облачность, метров пятьдесят. И моросящий дождь. К утру дождь может усилиться. В караване один транспорт с живой силой и техникой. Охраняют: два эсминца и два сторожевика.

— Вопросы? — спросил заместитель командира полка.

Вопросов у старшего лейтенанта Корнева и лейтенанта Тарутина не оказалось.

— Самолёт будет готов через пятнадцать минут, — подняв левую руку и взглянув на часы, сказал заместитель командира полка. — Вылет через час. Пойдёте на свободную охоту. Полная инициатива в действиях. Но без лишнего риска. Транспорт разыскать во что бы то ни стало, атаковать и потопить.

— Есть! — чётко ответили Корнев с Тарутиным.

Выскочив из штабной землянки, они наткнулись на своего стрелка-радиста Ваню Перепелицу.

— Всё готово, — доложил Ваня.

— Веселков где? — спросил Тарутин о воздушном стрелке Саше Веселкове. — Если он, теники-веники…

Штурман Володя Тарутин двух слов не мог сказать без своих «теников-веников». О Веселкове же он беспокоился потому, что тот был влюблён в Алёнку из офицерской столовой и частенько в свободное время бегал к ней на свидание.

— Уже у самолёта Веселков, — сказал на бегу Ваня Перепелица. — Он прямо туда побежал, а я — к штабу.

— Смотри, теники-веники! — пригрозил Тарутин.

Они бежали до самой стоянки. Совсем взопрели в меховых комбинезонах и унтах. Да ещё под мехом комбинезона — тёплое бельё, шерстяной свитер… Пар валил от тройки, пока добрались до своего ИЛа.

Громоздкий ИЛ-4 стоял, задрав к низким облакам прозрачный нос штурманской кабины. Было по-северному призрачно-светло, как обычно здешними белыми ночами. Под брюхом самолёта уже висела густо смазанная рыжим маслом торпеда. Техник доложил командиру экипажа, старшему лейтенанту Корневу, о готовности материальной части самолёта к полёту. Привычный осмотр машины: каждый член экипажа — своё хозяйство.

Корнев натянул с помощью моториста парашютные лямки, защёлкнул каждую из них в замок. Ртом поддул в резиновые трубки на груди ярко-оранжевый спасательный жилет — «капку», надетый поверх комбинезона. И только после этого дал команду: «По кабинам!»

Знал бы Корнев, какую неоценимую службу сослужит ему вскоре эта «капка»! И как кстати придётся именно то, что Корнев даже в спешке не забыл поддуть её! Однако в тот момент командир экипажа, конечно же, совершенно не думал обо всём этом. Он попросту делал то, что диктовала ему инструкция, и делал это почти автоматически.

Взревели моторы. Короткая рулёжка. В шлемофоне голос:

— Взлёт разрешаю.

Винты на малый шаг. Рычаги газа — до упора. Замелькала взлётно-посадочная полоса, смазалась скоростью в сплошной серый поток. Штурвал резко от себя, чтобы оторвать хвост. И затем медленно на себя. И ещё. Мягкий толчок. Снова толчок. И последний, почти незаметный, когда взлетевшая машина едва задела колёсами какую-то неровность.

У Корнева, сколько он ни летал, всегда этот миг отрыва от земли вызывал особое чувство. Словно пройдена какая-то грань и ты вступил в новое состояние, значительно более важное и ответственное, чем там, на земле. Может, он вообще был рождён для воздуха, Николай Корнев? Но в любом полёте он неизменно ощущал прилив собранности, сил и энергии.

До береговой черты шли вслепую, в облаках. Когда по расчётам штурмана выскочили к побережью, пробили облачность. И потянулись на бреющем над самой водой. Сверху их прикрывало серой, моросящей нудным дождём хмарью.

Кончалось короткое северное лето. На смену белым ночам надвигалась долгая полярная ночь. Однако до полярной ночи было ещё далеко. И сейчас сквозь сеющий дождь и лохмотья облачности над штилевым морем изливался молочно-серый, не дающий теней свет.

Они около двух часов резали зигзагами квадрат, указанный начальником разведки полка. От монотонного гудения моторов и однообразия серой с нескончаемым дождём-пылью мути слипались глаза.

Едва различимый вдали караван первым заметил Володя Тарутин. Крикнул:

— Командир, справа!

Голос его резко ударил в шлемофоне по ушам.

— Где? — спросил Корнев. — Ага, вижу. Идём на сближение. Приготовиться. Перепелица! Веселков! Вы не дрыхнете там?

— Ну, что вы, товарищ командир, — обиженно отозвался из своей кабины стрелок-радист Ваня Перепелица. А Саша Веселков, вообще более замкнутый и неразговорчивый, смолчал. Но и так было понятно, что он, как обычно, весь внимание.

С транспорта и кораблей охранения их встретили огнём мили за три. По бортам эсминцев и сторожевиков заплясали огоньки выстрелов. Звука выстрелов они в самолёте не слышали. Ни за три мили, ни когда подошли ближе. Всё перекрывал мощный гул моторов.

Легли на боевой. Ровно тридцать метров над гладью воды. И ни-ни от заданных скорости и курса. У Корнева вспотели руки в меховых крагах и взмокла спина. Смотрел прямо перед собой, на цель, на транспорт. Но краем глаза видел беззвучно рвущийся вокруг самолёта шквал огня. В плоскостях тут и там мгновенно, словно невидимый фокусник показывал хитрый фокус, возникали рваные отверстия. Впереди по курсу яркими бутонами расцветали вспышки снарядов. Из воды один за другим стали подниматься, почти доставая макушками до облаков, зелёные столбы воды. Они опадали с пенным всплеском, вдавливая под собой круглые чаши. И от огромных чаш волнами расходились затухающие круги. Это заговорила артиллерия главного калибра.

— Приготовиться к сбросу торпеды! — скомандовал штурман. — Ну, дадим мы им сейчас, теники-веники!

Что произошло дальше, Корнев понял лишь через несколько минут. Мощный удар вырвал у него из рук штурвал. Перед глазами мелькнул падающий влево горизонт… Ещё один болезненный удар — и всё потухло.

Глава двенадцатаяУмирать нужно стоя

В чувство Корнева привела ледяная ванна. Его будто обожгло, насквозь пронзило нестерпимым холодом.

Медным гулом гудела голова. Плюс ко всему Корнев наглотался горько-солёной воды и еле отдышался. Кашляя и отплёвываясь, он огляделся. На поверхности воды, не давая ему утонуть, его держал поддутый перед вылетом ярко-оранжевый жилет-«капка». Невдалеке покачивался под моросящим дождём ещё какой-то предмет такого же цвета. И больше вокруг ничего. Кругом была затянутая дождевой пылью пустота. Пустота и мягкий, затихающий накат волн.

Самолёт, как понял Корнев, ударился правой плоскостью о водяной столб. Резкий разворот и… При ударе над Корневым, вероятно, сорвало фонарь кабины. А пристяжные ремни? Неужели успел механически отстегнуть их? Он этого не помнил. Но так или иначе, его выбросило из кабины. А Володя Тарутин, Ваня Перепелица и Саша Веселков… Неужели пошли на дно вместе с машиной?

А что это там маячит невдалеке под дождём? Может, кто-то из ребят?

И Корнев поплыл туда, к этому качающемуся предмету. Он с трудом двигал окоченевшими, непослушными руками. Он плыл и будто не двигался с места. Наконец сообразил: мешал, сильно оттягивая вниз, намокший парашют. Щёлкнув на груди замком, Корнев освободился от лямок. Сразу сделалось легче. И тогда, преодолевая тугую непослушность мышц, он упрямо поплыл к тому предмету.

Предмет оказался упакованной в чехол надувной лодкой ЛАС-3. Каким образом она вдруг тут оказалась? По всей вероятности, при ударе о воду у ИЛа разломило хвост. И выбросило этот тюк.

Снять чехол с тюка — всего лишь рвануть за торчащий кончик шкерта. А дальше и того проще. Корнев отвернул вентиль небольшого баллона. В считанные секунды лодка развернулась, набухла, наполнилась упругой пружинистостью.

А вот залезть в лодку неожиданно оказалось чрезвычайно сложным делом. Хотя, впрочем, может, Корнева слишком сильно ударило при падении? Болезненный гул в голове говорил именно об этом… Он всё же залез в лодку. Каким-то неимоверным напряжением заставил себя лечь грудью на тугой валик борта, подтянуться и перевалиться внутрь. Больше всего забот доставили ноги — одеревеневшие, чудовищно тяжёлые в промокших унтах — они никак не желали попадать в лодку, болтались в воде за бортом. Но в конце концов попали в лодку и они.

В лодке Корнев нашёл черпак для воды и неприкосновенный, именно на такой вот случай, запас питания, НЗ и даже небольшие, но вполне удобные вёсла и уключины.

Лодка была во всех отношениях удобной. Пожалуй, лишь чересчур подвижной и вертлявой. Нынче на таких лодчонках ходят по озёрам рыболовы-любители. Корнев сел на дно лодки. Сел, подтянув к лицу, насколько удалось, колени. Он сжался в комок, стараясь хоть немного согреться.

Над пустынным морем застыла в дождевой пыли предутренняя тишина. Откуда-то с востока пробивалось утро. Кромка облаков в той стороне тихо наливалась сквозь дымчатую пелену едва различимой розоватостью.

Промокший комбинезон, казалось, не грел, а, наоборот, холодил. Корнева знобило. Его трясло так, что поплёскивала у бортов лодки вода. Но комбинезон, конечно, грел. И Корнев знал это. Как отлично знал и то, что промокшее до нитки обмундирование всё-таки продлит ему жизнь по крайней мере часа на два. А сколько ему ещё осталось всего? Ну, часов пять. Ну, семь. А там неизбежное переохлаждение, потеря сознания и… конец. Найти его в такой облачности, при видимости в пять-шесть километров — пустая трата времени.

К чему тут обнаруженный Корневым в лодке неприкосновенный запас — несколько галет, плитка шоколаду? К чему? Чем они могли ему помочь? Сухари, быть может, хороши на Чёрном море. Но на Баренцевом… Здесь не успеешь умереть от голода. Здесь тебя поджидает другое.

Единственное, чего сейчас нестерпимо хотелось Корневу — это закурить. И захотелось ещё больше, когда он вытянул из кармана раскисшую пачку «Беломора». Чертыхнувшись, он отшвырнул от себя папиросы. Вместе с набрякшим коробком спичек. Голова гудела. От холода лязгали зубы. Не унять. А курево в НЗ не входило.

Чтобы согреться, он взялся за вёсла. Вставил их в гнёзда-уключины, резко оттолкнувшись, сделал гребок. Затем — второй и третий. Движение не согревало, вызывало лишь новый озноб. Метнулась шальная мысль: лучше бы уж, как штурман со стрелками: мигом. Умирать, наверное, всегда значительно легче, когда не успеваешь подумать о том, что умираешь. Наверняка, теники-веники, легче, как сказал бы Володя Тарутин.

Нажимая на вёсла, Корнев увидел вдалеке приближающийся к нему на полном ходу вражеский сторожевик. Фашистского каравана Корнев так и не увидел, караван растворился в дожде. А сторожевик шёл к нему, к Корневу. И где-то в самой глубине души, стыдясь возникшей мысли, Корнев даже немного обрадовался. Вот и ладно. Вот и лёгкий конец. Хоть не долго придётся мучаться. Ясно ведь, зачем сюда торопились фашисты. Не в плен же брать! Зачем он им нужен. Фашисты давно уже успели убедиться — советские лётчики умеют молчать на любых допросах.

Корнев опустил вёсла. Достал из кобуры пистолет ТТ, проверил обойму, вытряхнул из неё воду. Деловито и спокойно взвёл. И неожиданно почувствовал, что его уже не так трясёт от холода, что вроде стало теплее.

Сторожевик приближался. Уже различались на фоне дождевой мути силуэты надстроек, мачты, стволы расчехлённых орудий. И Корнева вдруг пронзило: неужели они расстреляют его сидящего? Неужели он будет сидеть под выстрелами? Он — красный командир, советский лётчик!

Попытка подняться, встать на ноги сначала не удалась ему. Юркая лодчонка плясала и грозила опрокинуть в воду. Наверное, дай ему такую задачу во время учения, Корнев не сумел бы её выполнить. Не сумел, будь он полон сил, в сухом обмундировании. Не сумел бы потому, что это было попросту невозможно. И любой, кто хоть немного знаком с подобным, может подтвердить: нет, не встать в промокшем зимнем обмундировании во весь рост в утлой пляшущей резиновой лодчонке под названием ЛАС-3.

Однако бывает и так: то, что абсолютно невозможно в обычных условиях, возможно в условиях необычных. Бой — одно из самых необычных условий. Потому что нет ничего более противоестественного для людей, чем убивать друг друга. Сейчас шёл бой. И контуженный лётчик, насквозь промокший, дрожащий от холода, встал и широко расставил ноги. Встал и даже не удивился тому, что сумел сделать подобное. Он просто не имел права не сделать этого.

С Корнева текло, капало в воду, которая успела накопиться под ним. В резиновом днище под каждым из унтов образовалось углубление. И вода собралась в этих углублениях, покрыв унты до кожаных ремешков на щиколотках. Перед глазами вспыхивали разноцветные круги. А на лицо липла и липла противная паутина дождевой пыли.

ТТ для сторожевика — что детский пистолет-пугач. С борта полоснут из пулемёта на такой дистанции, с которой их не достанешь и винтовкой.

Сторожевик, взбив за кормой пену, дал задний ход и застопорил машины. Высоко на борту виднелись фигурки в синем. Даже можно было отличить матросов от офицеров. Они рассматривали оттуда Корнева, точно белого медведя в вольере зоопарка. Рассматривали с некоторым интересом, но вообще-то равнодушно, лениво и бесстрастно.

Корнев поднял пистолет. Покачиваясь и боясь упасть, прицелился. Зачем? Знал ведь, что впустую. Знал, что пуля не пройдёт и половину дистанции. Но он всё равно решил стрелять. Решил потому, что жил, потому что всё ещё вёл бой, потому что сопротивлялся.

Глава тринадцатаяПеред самим собой

Рука у Корнева дрожала. Он прищурил глаз. И нажал курок. Выстрел прозвучал жиденько, как хлопушка. Но отдачей Корнева чуть не свалило с ног. Лодчонка заплясала, как шальная. Он, балансируя руками, выпрямился и всё же устоял.

На борту сторожевика засмеялись. В утренней, нарушаемой лишь шуршанием дождя тишине смех показался особенно обидным. Не прицеливаясь, Корнев выстрелил ещё раз. И ещё. Его уже не так швыряло отдачей. Он стрелял, стараясь не упасть и не забыть о последней пуле. Последнюю нужно было на всякий случай оставить для себя. На тот случай, если бы они вдруг захотели взять его живым.

Смех на борту стал ещё радостней. И от своей беспомощности, от болезненного гула в голове, от злости Корнев на какую-то долю секунды потерял сознание. Его качнуло. Он присел, схватился за округлые борта лодчонки и… его пистолет, его последнее оружие, булькнув, пошло ко дну.

Наверно, они всё же там, на борту, побаивались пистолета в его руках. Потому что стоило Корневу его уронить, как тотчас вспенилась за сторожевиком вода и корабль подошёл ближе. Подошёл почти вплотную к Корневу.

Теперь сквозь туманное марево дождевой пыли он различил на борту даже лица. Там были всякие лица — и равнодушные, и любопытные, и сонные. Вроде бы совершенно обычные человеческие лица.

Счетверённый зенитный пулемёт на юте, развернувшись, опустил стволы к воде. Корнев снова поднялся. Он поднялся и высоко вскинул голову. Он смотрел прямо в чёрные точки, откуда сейчас должен был брызнуть огонь.

Дробь выстрелов, глухо перекатываясь, эхом убежала в дождь. Пули пропели над головой, зашлёпали всплесками за спиной. И Корнев не поверил, что они там промазали. С такой дистанции было невозможно промазать. Если стрелял даже совершенно неопытный новичок. Конечно, они там не промахнулись. Они просто пугали его! Они играли с ним! Они хотели, чтобы он упал сам!

Следующая очередь опять пропела над самой головой. За ней ещё одна. Но Корнев стоял. Не понимая как, но стоял. Сжав зубы, не опуская головы. Стоял и ждал, когда они там натешатся. Он ведь не имел права живым упасть перед ними, перед фашистами. Он — советский лётчик, коммунист.

Они гоготали там, наверху. Что-то по-своему кричали. Офицер махнул рукой в сторону юта, придумав, видно, что-то особенно интересное.

Через минуту Корнев понял, что они там придумали. За кормой сторожевика вновь закипела вода. С борта замахали руками, словно провожающие на вокзале. Кричали что-то радостное. Даже что-то швырнули к самой лодчонке Корнева. Точь-в-точь как швыряют в вольер к белому медведю конфеты в яркой обёртке.

И ушли. Растворились в дождевом мареве. Расчёт был предельно прост. Зачем помогать ему, этому гордому красному лётчику быстрее отправиться на тот свет? Зачем, когда он неизбежно отправится туда сам. Но только медленно, мучительно. Потому что упасть под пулей значительно проще, чем медленно умирать в течение пяти-шести часов.

Проводив глазами корабль, Корнев обессиленно плюхнулся в лодку. Сел и откинулся на борт, как в кресле. В сознании сразу пошли провалы. То увидит, как бежит по боевой тревоге к самолёту. То отдыхает у себя в землянке на койке. То с Маняшей и тремя сыновьями — Ильёй, Вадимом и Арсением — бредёт через ромашковое поле. Белым-бело в поле от ромашек. Зелёное раздолье с белой пеной. И синее, без облачка, небо над головой. Синее, как глаза у Маняши…

Он знал, что ему уже не суждено увидеть Маняшу. Ни Маняшу, ни сыновей. Он понимал, что обречён. Один-одинёшенек на всём белом свете. Один в огромном море, покрытом сплошной облачностью и моросящим дождём. Один перед прожитой жизнью, перед самим собой, перед неумолимо приближающимся концом.

Поглядел на часы. Но они остановились. Видно, в корпус попала вода. Сколько же времени прошло с момента катастрофы? И сколько ему осталось ещё? Сколько осталось всего? Нет, не всего, а до той черты, когда начнёт угасать сознание?

Озноб, бивший тело, понемногу утихал. На смену ему медленно надвигалось оцепенение, сонливость. Корнев проваливался в сон, как во что-то тёплое и спасительно-желанное. Но он знал, что это обман, что за сном прячется смерть, что, уснув, он уже не проснётся. И усилием воли он стряхивал коварную сонливость, оглядывался.

Пусто. Всё та же немая, беспросветная серо-зелёная муть. И вдруг неожиданно эта муть наполнялась щебетом птиц, плеском волжской волны, радостными криками сыновей, синью Маняшиных глаз…

Корнев с усилием встряхивал тяжёлой, в промокшем шлемофоне, головой. Пытался сесть удобнее. Начинал грести. Куда? Никуда. Так. Лишь бы что-то делать, двигаться. Он окунал в воду лопасти вёсел, делал гребок. Лодчонка вихляла, дёргалась из стороны в сторону.

Неожиданно под левое весло попала яркая коробочка в непромокаемой обёртке. Та, что бросили ему фашисты. В обёртке была пачка сигарет. И плоский пакетик спичек. Белокурая красавица с обворожительной улыбкой протягивала желающим зажжённую спичку. И внизу надпись — короткое немецкое слово, готическим шрифтом.

И только тут Корнев с неистовой жаждой до предела понял, что ему сейчас хочется больше всего. Закурить! Сделать последнюю жадную затяжку. Которая сразу успокоит. И успокоит, и согреет. Имел же он такое право — закурить! В последний раз!

Рука сама собой потянулась к яркой коробке.

Потянулась и отдёрнулась.

Нет, он не имел такого права!

Не имел!

Остервенело забив по воде вёслами, он рванул в сторону. Он хотел удрать от ядовитого соблазна. Но, удирая, он не удирал. Он кружил на одном месте.

Корнев был один в огромном безбрежном море. Один — перед самим собой. Наедине со своей совестью. Никто бы и никогда не узнал, как он поднял ту пачку сигарет. Никто бы и никогда не осудил его. Ведь никто же его не видел!

Но поступок человека всегда начинается с мысли, которую никто не видит. Сначала перед самим собой, в мысли. Затем надежда на крепкий щит: ведь никто не видел, никто не узнает. Да и что, в конце концов, особенного, если чуть-чуть?

И человек предаёт самого себя. Прежде всего самого себя! А дальше… Совесть и стыд — как одежда: чем сильнее она изношена, тем небрежнее к ней относишься.

Лихорадочно шлёпая по воде вёслами, теряя последние силы, Корнев пытался удрать от проклятой пачки сигарет. Ему нестерпимо хотелось курить. Но он презирал и ненавидел фашистов. Он не мог взять их подачку. Он перед самим собой не имел на то права.

Глава четырнадцатаяТак и не закурили?

В классе стояла такая тишина, точно ребята и дышать перестали.

— Меня случайно подобрала наша подводная лодка, — негромко закончил дед. — Заметили в перископ. Но этого я уже не помню. Был без сознания.

— И так и не закурили? — прошелестело с последней парты.

— Я немного позднее закурил, — поднял глаза дед. — Уже в госпитале. И закурил я не что-нибудь, а нашу советскую махорочку. Скажу вам честно, ребята, наше — оно, конечно, ещё не всегда самое лучшее в мире. Да и не может так, наверное, быть, чтобы всегда и всё было самое лучшее. Только наше — оно всегда наше, сделанное своими собственными руками, а не брошенное с чужого стола. Заморские штучки, ребята, бывают заманчивыми, что греха таить. Жевательная резинка, к примеру. Но ведь не кланяться же из-за неё, не идти за ней с протянутой рукой.

И тут дед неожиданно вновь вернулся к тому иностранцу, которого встретил на улице Энгельса, к тем трём мальчишкам, что вертелись у заграничной машины. Иностранец, выйдя из магазина, протянул ребятам горстку жевательной резинки. Но мальчишки не взяли её, испуганно шарахнулись в стороны. И тогда иностранец кинул им своё угощение вслед. Кинул, как кидают корм курам. Держите, мол! Чего же вы?

Двое из ребят оглянулись, но не остановились. А третий остановился. Третий остановился и стал торопливо собирать на асфальте разноцветные дольки. И на прощание даже вежливо кивнул иностранцу, поблагодарил, показал свою воспитанность.

— А мне, ребята, сделалось очень стыдно за того мальчишку, — закончил дед. — Откуда у него такое? Почему? Где же у него гордость? Или он надеялся, что никто ничего не узнает — ну, там его учителя, мама с папой. А?

Глава пятнадцатаяЯ не врунья, я придумщица

В саду, за распахнутым окном ребячьей каморки, отцветала старая вишня. Она походила на белое облако. Очень старая, посаженная ещё отцом Фединого отца, вишня доживала свой век. И быть может, в этом году она цвела столь буйно именно потому, что цвела в последний раз.

Со старой вишни беззвучно опускались крохотные лепестки-парашютики. Они ложились в траву и на подоконник распахнутого окна, на котором стоял полевой походный телефон. И подоконник, и телефон всё гуще покрывались сахарно-белым кружевом.

— Красиво как! — вздохнула Люба. — Правда, мальчики, красиво? Будто снег. Нет, правда? Знаете что, — как всегда, без всякого перехода выпалила она, — идёмте лучше купаться. Ну их совсем, ваших солдатиков.

Готовые к схватке пластмассовые армии стояли развёрнутым фронтом по обе стороны стола-верстака. Они лишь ждали обычных телефонных переговоров и сигнала к началу боя.

Витя давным-давно зарядил пушку красным карандашом. Но со старой вишни за окном тихо опускался парашютный десант. И воевать ни Любе, ни Феде, ни самому Вите почему-то не хотелось. Да и кому, если вдуматься, захочется воевать, когда только-только закончен четвёртый класс и наступила самая замечательная пора — летние каникулы? И тут Люба была абсолютно права: в летние каникулы все нормальные люди бултыхаются в реке и валяются под солнышком на горячем песочке. А не сидят по тёмным каморкам.

Однако с другой стороны, человек потому и человек, что делает не то, что ему хочется, а то, что нужно. Особенно, если это человек с характером и убеждениями. У Вити были и убеждения, и характер. Поэтому Витя нахмурился, точь-в-точь как дед Коля, и сказал:

— Ладно, Агафончик, начинай давай! Сколько прямо ждать можно? Бери трубку и начинай.

В белом облаке вишни гудели пчёлы. Вырываясь из облака, они тяжёлыми торпедоносцами проносились у самого окна. В глубине сада постукивал топором Федин папа. По пояс голый, он стоял, широко расставив над бревном ноги, и ритмично взмахивал топором.

— Чвак! Чвак! — приговаривал по дереву топор. — Чвак! Чвак!

Федя пояснил:

— В горнице у нас совсем потолок прогнулся. Вот батя и остругивает лесину. Хочет подпорку сделать.

— Так вам же квартиру обещали, — сказала Люба.

— Угу, — кивнул Федя. — Нам уже давно обещают. Но нам вообще-то не к спеху. Нам и тут не худо. Мы не торопимся.

— Чвак! Чвак! — сочно приговаривал за окошком топор.

— Ж-ж-ж! — тяжело гудели пчёлы.

— Агафончик! — сказал Витя. — Ты, в конце концов, будешь начинать или не будешь? Чего ты прямо так и выпрашиваешь в лоб по затылку? Если ты сейчас не начнёшь, то предупреждаю: начинаю без всякого сам.

— Ой! — испуганно вскрикнула Люба и замахала около лица ладошкой. — Ой! Ой!

Только оказалось, Люба испугалась вовсе не Витиного предупреждения. По каморке с сердитым гудением закружила пчела. Покружила, гуднула и вылетела обратно в сад. Витю это совсем вывело из себя.

— Ну, всё! — сказал Витя. — Не хотите, как хотите! Мне надоело! Приготовиться к сбросу торпеды! — закричал он. — Сейчас мы ему всыплем, теники-веники! По транспорту противника! Прицел двадцать четыре! Трубка сорок восемь! Огонь!

Трах-бах! Глаз у Вити что надо! Витя натянул и отпустил пружинку пушки — торпедного аппарата. Красный карандаш-торпеда вошёл в воду и направился точно на транспорт противника. Транспорт у Феди — деревянный пенал. Корабли охранения — спичечные коробки. А вокруг — пластмассовые солдатики.

Красный карандаш-торпеда ударил в пенал, сбил один коробок и завалил набок трёх солдатиков. Солдатики у Феди стояли в строю. Один солдатик завалился на второго, второй — на третьего. И сразу три и упали.

— Вражеский транспорт пошёл ко дну! — закричал Витя. — Противник несёт значительные потери в живой силе и технике! В рядах противника паника! Необходимо использовать благоприятный момент и добить врага!

— Откуда ты взял, что у нас паника? — буркнул Федя, устанавливая завалившихся солдатиков и ставя на место коробок. — И вообще твой выстрел, Витя, не считается. Потому что это не по-честному.

— Не считается, теники-веники?! — вскипел Витя. — Почему это, интересно, не считается? Может, опять чуть-чуть?

— Вовсе совсем и не чуть-чуть, — сказал Федя. — Не считается потому, что начинать должна Люба. Она всегда начинает. Ты сам знаешь.

— Да! — заорал Витя. — Почему всегда обязательно должна начинать Люба? Что ты глупости-то придумываешь?! И потом, я её предупреждал! А она чего? Я вас обоих предупреждал! Скажи честно, предупреждал или не предупреждал?

— Так я, Витя, — сказала Люба, — как раз и собиралась говорить по телефону. Я как раз уже и руку протянула. А ты…

— Чего? — удивился Витя. — Когда это ты протянула?

Люба стояла у окна и смотрела на белое облако. Не оборачиваясь, она сказала:

— А вот тогда и протянула.

— Врёшь! — закричал Витя. — Опять ты, Люба, врёшь! Ты прямо совсем не можешь, чтобы не врать! Ты играть не хочешь, вот чего! Так возьми прямо и скажи, что не хочешь!

— А ты больно хочешь, — хмыкнула Люба.

— И хочу! — крикнул Витя.

Крикнул. Осёкся. И замолчал.

В белом облаке за окном гудели пчёлы. Тюкал топор по бревну. В соседних комнатах слышались голоса многочисленной прохоровской родни. У Прохоровых всегда был полон дом народу — каких-то дядей и тётей, дедушек и бабушек.

— Я и вправду, мальчики, не хочу играть в ваших солдатиков, — тихо проговорила Люба, не поворачиваясь от окна. — Идёмте лучше на Волгу. Очень искупаться хочется. Нет, правда, мальчики.

На верстаке замерли в боевой готовности пластмассовые армии. На зелёный телефонный ящик тихо падали с вишни крохотные белые лепестки.

— Я наврал вам сейчас, — буркнул Витя. — Мне тоже не хочется здесь сидеть. И играть в солдатиков мне не хочется. Вернее, немножечко хочется, но купаться ещё больше хочется.

— И мне, — сказал Федя.

— Во, ребята! — воскликнул Витя. — У меня идея! Помните ту полянку над Волгой? Которую дед Коля нашёл? Давайте на ней развернём сражение. Во! Прямо в естественных условиях. Пехота маскируется, применяясь к местности. А то действительно, чего тут на верстаке? Это зимой тут хорошо. Операцию назовём «Оборона водного рубежа». Враг рвётся через Волгу, сооружает понтонную переправу. Я ещё у деда спрошу: а на реке можно торпедами?

— На реке купаться можно, — сказала Люба. — Там под самым обрывом пляжик есть. Я сразу приметила. Там сколько влезет купаться можно. Поиграли немножечко и — купаться.

— Точно, и — купаться, — поддержал Федя.

Глаза у Любы блеснули хитринкой.

— И я вовсе даже не врунья, мальчики, — шепнула она. — Я просто придумщица. Вот честное пионерское, просто придумщица. Честное-пречестное!

Глава шестнадцатаяШтучка с ручкой

С Васей Пчёлкиным ребята встретились недалеко от Дегтярного переулка, уже когда почти подходили к водоразборной колонке. Возвращались с Волги и встретились.

Они теперь почти каждый день отправлялись с утра на свою полянку. Далековато, конечно, от Вознесенья до кладбища, особенно если пешком. Но уж больно и впрямь удобной оказалась та полянка, на которую наткнулся дед.

Полевой походный телефон Витя с Федей по очереди тащили на ремне через плечо. Солдатиков распихивали по карманам: Витя — свою армию, Федя — свою. А пушки, которые раньше стреляли огрызками карандашей, а теперь — собранными под обрывом камешками-голышами, несла в противогазной сумке Люба. Сумку Федя нашёл в старом хламе на чердаке. Люба сделала из красной шёлковой ленты крест, пришила его на сумку, и сумка получилась санитарной.

Наигравшись в войну, они купались под обрывом в Волге. Про торпеды дед сказал, что ими стреляют только в море. На реке ими негде стрелять. Но Витя придумал, что у них вовсе и не река, а самое что ни на есть море. И они с Федей устраивали торпедные атаки, топили вражеские транспорты и корабли охранения. А после, перетопив всё, что было можно, бултыхались в воду. Отогревались на горячем песке и бултыхались снова.

А к обеду топали через весь город обратно — мимо «пожарки», через площадь, мимо купеческих гостиных дворов, мимо фонтана в сквере, мимо Старого театра, в котором работала дяди-Андрюшина тётя.

На этот раз, как всегда, усталые поднимались в гору, на Вознесенье. Пока прошли через весь город, что купались — что не купались, снова сомлели от жары. Хоть лезь головой под кран водоразборной колонки.

— Привет! — окликнул их Вася Пчёлкин. — Как поживает мой телефончик?

Пчёлкин сказал просто «привет», а про «мелочь», и тем более «пузатую», даже не заикнулся. После выступления деда в школе Пчёлкин здорово притих. А к Вите так он вообще стал относиться с подчёркнутым уважением. Будто всё, что произошло у деда в море, произошло не у деда, а у Вити. Кроме того, немалое значение имело и то, что разница, которая совсем недавно была между Пчёлкиным и ребятами, почти исчезла. Вася остался в шестом классе на второй год, а ребята перешли в пятый. Вот и получилось, что они его почти догнали.

— Так махнёмся или не махнёмся? — как равный равным, сказал ребятам Вася. — Я вам по-честному предлагаю. Целую кучу добра отваливаю вам за вашу рухляндию. Ещё благодарить меня будете.

— Мы теперь, Вася, — сказала Люба, — жевательную резинку и в рот больше не берём. Зачем она нам, твоя жевательная резинка?

— И правильно! — воскликнул Вася. — Какая резинка? Я разве вам предлагаю резинку? Я сам её теперь в рот не беру. Я вам предлагаю за вашу глухонемую штучку с ручкой новый перочинный ножик с двумя лезвиями — раз, морской ремень с бляхой — два, восемнадцать штук марок про космонавтов — три…

Считая, Вася загибал правой рукой пальцы на левой руке. После третьего пальца он остановился. Видно, запасы, которыми Вася располагал для обмена, у него кончились.

— И ещё плюс ко всему вечный мир и дружбу! — торжественно закончил Вася, сжимая пальцы в кулак. — Четыре и пять.

Сто тысяч раз ребята уже отказывали Васе. А он всё своё. Наверное, и на этот раз дело бы тоже кончилось обычным отказом. Поговорили бы и разошлись своими дорогами. Но Вася стал дразниться, что у них не телефон, а глухонемая штучка с ручкой. И ещё повышал голос и по-всякому кривлялся.

— Вовсе у нас не глухонемая, — обиженно сказала ему Люба, поправляя на плече санитарную сумку. — Чего ты к нам пристал? Если бы у нас, Вася, был второй такой аппарат, мы бы тебе живенько доказали.

— Второй! — хмыкнул Вася. — Если бы да кабы, то во рту росли грибы. Хотите, я принесу из дому мясорубку — и попробуем. Чем моя мясорубка хуже вашего телефончика? За ручку крути, в рупор кричи — и полный порядок. Подсоединим вашу штучку с ручкой к моей мясорубке и поговорим. Идёт?

От такого глупого сравнения их настоящего боевого походного телефона с какой-то мясорубкой Вите стало прямо невероятно обидно. А от большой обиды часто появляются разные интересные идеи и мысли. И у Вити вдруг мелькнула совершенно потрясающая идея!

На глухом торце дома за гастрономом, на углу Дегтярного переулка, висел серый металлический ящик-шкаф. Тот самый ящик, в котором однажды возился весёлый телефонный мастер. Витя давно приметил, что дверцу ящика перекосило и она закрывалась неплотно. Ни о чём таком Витя раньше не думал. А тут… Ведь если хорошенько потрясти дверцу, то она запросто откроется. И тогда…

— Мы тебе можем показать, какая у нас глухонемая штучка с ручкой, — сказал Витя. — Я знаю один способ. Хочешь, Пчёлкин? И тогда ты сам убедишься, какой у нас настоящий телефончик! Военная техника, Пчёлкин, ещё никогда никого не подводила. Это не какая-нибудь твоя мясорубка.

Парень-то, который тогда возился в ящике, просто подсоединял провод от трубки к клеммам и говорил. Вообще без всякого аппарата говорил. А у них был ещё и аппарат! И ещё на аппарате имелись две немного поржавевшие клеммы с завинчивающимися шляпками. Если можно говорить просто в трубку, то с аппаратом — и подавно!

Вот что придумал Витя от очень большой обиды.

Глава семнадцатаяОживший телефон

Шкафчик Витя открыл сразу. Даже ещё легче, чем предполагал. Поднажал дверцу снизу — щёлк! — и готово!

Люба с Федей и Вася лежали в лопухах у кучи битого кирпича. От них тянулся к Вите сдвоенный провод, концы которого зажали на полевом походном телефоне с двумя проржавевшими головками-шляпками.

Провод и отвёртку притащил из дому Федя. У него в доме можно было откопать что угодно. Не только провод с отвёрткой. Прямо страшно было подумать, что скоро Федин дом снесут, и тогда уже нигде ничего не достанешь.

На углу Дегтярного переулка из чугунной трубы водоразборной колонки звенела в лужу светлая струйка. В гору на Вознесенье с надрывом ползли грузовики и автобусы. Прохожие на улице, спасаясь от жары, шли по теневой стороне.

Открыв шкафчик, Витя отвернул два первых попавшихся под руку винтика и зажал ими концы провода. Зажал, прикрыл дверцу шкафчика и, пригнувшись, побежал обратно к ребятам.

Они лежали вокруг телефонного аппарата, отгороженные от дороги и прохожих густыми лопухами. В чёрной трубке едва слышно шуршало и потрескивало. Над лопухами, мешая прислушиваться, гудел шмель. Отмахнувшись от него, Витя спросил:

— Ну, как тут?

— Чего — как?! — неожиданно заверещала трубка. — Ты мне мозги не крути! Ты мне головой ответишь за каждую минуту простоя!

— Слыхали?! Ура! Работает! — завопил Витя.

— Тише ты, — сказала Люба.

— Кто работает? — угрюмо спросила трубка. — Да за такую работу, знаешь…

— Так это не я, Алексей Васильевич, — сказал в трубке другой голос. — Это кто-то там на линии вклинился.

— Я вот тебе сейчас вклинюсь! — пригрозила трубка. — Я вот сейчас приеду и так тебе вклинюсь, что ты своих не узнаешь.

В трубке разговаривали, словно она никогда и не молчала. И ребята в восторге смотрели в чёрную дырочку, откуда шелестели и потрескивали голоса. Их телефон, который столько времени намертво молчал, неожиданно совершенно чудесным образом заработал.

Вася Пчёлкин шёпотом предложил:

— Давайте, ребята, на другое переключимся. Что-нибудь поинтереснее найдём.

Витя сбегал к ящику и переключил провода на другие клеммы. На этот раз попали на женский голос.

— Феденька, — спрашивал женский голос, — куда ты пропал, Феденька?

— Я? — удивился Федя Прохоров, ткнув себя в грудь и озорно оглядывая ребят. — Никуда я не пропадал. Я тут.

— Феденька! — всполошилась женщина. — У тебя даже голос изменился. Что с тобой? Ты не заболел, Федюша?

— Да я и не болел никогда в жизни, — басом сказал Федя.

Фыркая в согнутый локоть, Люба едва сдерживала смех. У Васи Пчёлкина сияли даже его оттопыренные уши.

— Добавляю к маркам, ремню и перочинному ножику ещё и чёртика, — расщедрился Вася. — Знаете, такого чёрного. Он двумя руками нос показывает. Его ещё на переднее колесо мотоцикла приделывают. Во чёртик!

— Феденька! — всполошился голос. — Какой чёртик, Федюша? О чём ты говоришь?

Ребята катались от хохота, ломая лопухи и вскрикивая, когда кому-нибудь под спину попадал осколок кирпича.

— Ой, не могу! — стонал, размазывая слёзы и в изнеможении валясь на Васю, Витя. — Ой, у меня сплошные чёртики в глазах! Ой, сейчас прямо совершенно помру!

Люба всхлипывала и задыхалась. Вася Пчёлкин ловил открытым ртом воздух и, как по барабану, бил себя ладошками по животу.

Немного успокоившись, ребята переключились ещё раз. Попали на какую-то тару.

— Когда в конце концов будет тара? — спрашивал сердитый мужской голос. — Долго мне ждать тару?

— Ага, долго, — загробным голосом отозвался Вася Пчёлкин. — Нету у нас тары. Вся вышла.

— Что значит нету? — возмутился голос. — Что значит вся вышла? А когда будет?

— Будет через тридцать лет и три года, — сказал Вася.

И снова от хохота катались по лопухам и траве. Снова еле отдышались.

А когда переключились ещё раз, смех как обрезало. Слушали разговор в трубке насупившись, испуганно, не глядя друг на друга. Лишь Люба едва слышно выдавила:

— Это же мой папа…

Но и без Любы каждый сразу догадался, кто это там говорит. Даже Вася Пчёлкин — и тот догадался, хотя никогда и не видел Агафонова. Знал, кто такой у Любы папа, но видеть его никогда не видел.

— Не могу я сейчас, военком, и не проси, — шелестел в трубке голос Любиного отца. — Пойми, не могу. Ты со своей колокольни смотришь, а у меня душа за весь город болит.

— Выходит, Агафонов, разные у нас с тобой колокольни? — обиделся военком. — Я и не подозревал. Всё время думал, одна у нас с тобой колокольня, партийная.

— Ты отлично понимаешь, о чём я, — сердито сказал Любин отец. — Сколько в городе домов, которые нам ещё от купцов достались, это ты знаешь? В каком они состоянии, представляешь? Как в них жить, догадываешься? А то, что у меня до сих пор семейные по общежитиям живут, это ты знаешь? Я обязан любыми способами вывернуться и обеспечить жильём в первую очередь их. Какая это, по-твоему, колокольня?

— Агафонов, — тихо сказал военком, — ну давай всё-таки будем с тобой человеками. Я же к тебе не с каждым отставником лезу. Трудно ему, поверь.

— Трудно? — хмыкнул Агафонов. — А тебе не кажется, что ему характер нужно менять? С его характером действительно нелегко. Слишком твой Корнев шибко правильный. Не успел приехать, оглядеться, сразу учить всех полез.

— Так кто же с тобой спорит, — согласился военком. — И я ему примерно то же говорил. Но суть-то не в этом. Ему квартиру нужно. И он заслужил её, квартиру. Он имеет на неё полное право!

— А остальные отставники, выходит, не имеют? — спросил Агафонов. — Но они-то ждут.

— Ждут, — не сдавался военком. — И ещё подождут. Тут особый случай. Ты знаешь, как Корнев воевал?

— Все, кто был на фронте, воевали, — сказал Агафонов. — Все!

— Все, да по-разному, — возразил военком. — Он…

Однако, что было дальше, ребята не услышали. Трубка неожиданно смолкла. Потому что Люба вскочила, бросилась к металлическому ящику и, не добежав до него, с силой рванула на себя спаренный, в белой оплётке провод. Рванула и, сгорбившись, не оглянувшись на притихших ребят, молча ушла вниз по Дегтярному переулку к Волге.

— Ничего себе у Любы, оказывается, папа, — проговорил удивлённый Вася Пчёлкин. — Какое же он имеет такое право не давать Николаю Григорьевичу квартиру?

— А ты ничего не знаешь и не лезь, — буркнул Федя.

— Как это я ничего не знаю?! — возмутился Вася. — Мы-то как раз с мамой и живём в мансарде купеческого дома, под самой крышей. Зимой — как в холодильнике, а летом — как в духовке. И на очереди уже сколько стоим! Так чего же теперь — из-за нас не давать квартиру Николаю Григорьевичу? Да мы ещё можем сколько угодно протерпеть. А Николаю Григорьевичу он не имеет права не давать! Это же каждому понятно, что не имеет!

Глава восемнадцатаяНовое секретное хранилище

Наигравшись в войну, ребята лежали на своей полянке. Смотрели с края обрыва на Волгу. Играть больше не хотелось, купаться — тоже.

По Волге проносились на подводных крыльях «метеоры» и «ракеты», которые ходят строго по расписанию и не дожидаются на пристани опоздавших пассажиров. Лениво тянулись баржи, подталкиваемые сзади работягами-буксирами. Тарахтели вдоль берега моторки. По величавому, на высоченных опорах, железнодорожному мосту медленно полз пассажирский поезд, поблёскивая окнами вагонов.

Над рекой чёрными точками мельтешили ласточки. Они то взмывали ввысь, то падали к самой реке, тонко вскрикивали, закладывали, будто воздушные акробаты, виражи.

Ласточкины гнёзда-норки темнели в песчаной стене обрыва. Как раз под ребятами. Прикрытые свисающими корнями сосен, норки надёжно прятались от чужого глаза.

Лёжа на животах и свесив с козырька-обрыва головы, ребята смотрели, как ласточки кормят своих детишек. Мелькнёт чёрной стрелой ласточка, юркнет между корнями к норке. А оттуда уже тянутся, разевают ненасытные жёлтые рты прожорливые птенцы.

— Пи! Пи! Пи! — жадно тянутся они к маме.

Мама, наверное, знает, кому нужно дать сейчас, а кто может потерпеть. Приткнётся ласточка снизу гнезда, хвост-рогулька — на песчаной стене. Сунет в распахнутый жёлтый рот плоский клюв. Вытащит. Головкой — туда, сюда. На груди у мамы словно белая манишка. А спинка чёрная, с синим отливом.

Но, может, это вовсе не мама, а папа? Кто кормит у ласточек детей — мама или папа?

Чирк! И нету ласточки — мамы или папы. Умчалась гоняться над Волгой за мотыльками да мошками.

Все ласточки похожи одна на другую — не отличишь. Белые грудки, чёрные спинки. А ведь есть, наверное, разные ласточки — и хорошие, и плохие. Одна поступает так, другая иначе. Как узнать, какая из них права, а какая — нет?

Та ласточка, с которой стряслась беда, была как все. Она сунула в рот птенцу клюв, крутнула головой, скользнула между корнями, взмыла в голубой простор…

Витя с Федей лишь вздрогнули: А Люба закричала:

— Что же он сделал, гадкий?! Мерзкий, гадкий, противный! Что же вы лежите, мальчики?

А что могли сделать мальчики? Чем они могли помочь? Откуда-то из поднебесья на юркую ласточку камнем упал ястреб. Мгновение — и маленькое чёрное с белым тельце оказалось в хищных когтях. Взмах сильных крыльев — и ястреб плавно унёс свою добычу куда-то вверх, за кладбище.

— Они теперь умрут без мамы, — захлюпала носом Люба. — Бедные птенчики. Целых три птенчика. Правда, мальчики, они теперь умрут без мамы? Правда, мальчики?

В зыбком от жары мареве дрожала пятиглавая церквушка на том берегу Волги. Плыли в волнах горячего воздуха далёкие поля. А внизу, под обрывом, высовывали из тёмной норы ненасытные жёлтые клювы осиротевшие ласточкины дети.

— Не умрут они, Люба, твои птенчики, — просопел Федя. — Не бойся.

Он зачем-то посмотрел на небо, сел и стал расшнуровывать кеды.

— Хочешь попробовать их достать? — с сомнением спросил Витя.

— Ой, молодцы, мальчики! — обрадовалась Люба. — Мы их сами выкормим. Самыми вкусными мошками. Правда, мальчики, выкормим? А когда у них окрепнут крылышки, выпустим. Правда, мальчики, выпустим? Пусть себе летят. Правда?

— Ничего мы их не выпустим, — прогудел Федя. Он снял кеды и стал примериваться, по какому корню лучше спуститься. — Если их оттуда забрать, они всё равно не выживут. Я их по чужим гнёздам рассажу. По одному чужому рту в доме, никто ничего и не заметит.

Спускался Федя серьёзно и основательно. Витя немного помог ему. Перебирая руками по толстому корню, как по канату, Федя упирался босыми ногами в песчаную стенку. Особой опасности, если и сорвёшься, не было. Высота, правда, метров пять. Но обрыв — с откосом. Шлёпнешься на песок и скатишься под горку к самой воде.

Добравшись до гнезда, Федя запустил в него левую руку. И сообщил наверх:

— Ещё кусаются, дураки такие.

Вокруг с криками шныряли ласточки, волновались за свои гнёзда.

— Сейчас, сейчас, — приговаривал Федя, рассовывая по норкам птенцов.

Рассовав, понял, что наверх ему уже не подняться. Не хватит сил. Чтобы не признаваться в этом, крикнул:

— Внимание! Знаменитый прыжок знаменитого прыгуна! Сальто-мортале замотали!

Крикнул, но не прыгнул. Что-то помешало ему. Наверное, большая высота. Перебирая руками по корневищу, Федя спустился пониже. Ноги упирались в песчаную стенку. Посмотрел наверх.

— Эй, там, на палубе! Спешите видеть! Только один раз! Алле!

То, что произошло дальше, показалось настолько невероятным, что Витя с Любой сами чуть не скатились с обрыва. Крикнув «Алле!», Федя как-то странно дёрнулся и пропал. Федя исчез. Феди не стало, будто его никогда и не существовало.

Покачивался опустевший корень, на котором только что висел Федя. Вниз по крутому склону катились, перегоняя друг друга, затвердевшие комки песка. А Феди не было. Феди не было ни на корне, ни под обрывом, ни на берегу, ни в воздухе. Феди не было нигде. Федя точно провалился под землю.

Как вскоре выяснилось, Федя и впрямь провалился под землю. Он крикнул «Алле!», оттолкнулся ногами от песчаной стены и неожиданно для самого себя полетел не под обрыв, а куда-то в мягкую темень.

— Федя! — кричали сверху перепуганные Витя с Любой. — Куда ты подевался, Федя?!

— Да здесь я, — отозвался наконец Федя, высовывая голову из песчаной стены. — Ну, пещерка тут мировецкая, ребята! Вот где мы устроим наше секретное убежище. Слышите меня? Здесь! Будет ничуть не хуже, чем в каморке. И не нужно таскать солдатиков туда-обратно. И никто в мире не догадается, что у нас тут есть. Во!

Замечательные открытия нередко приходят в самый последний момент, когда положение кажется совершенно безвыходным. У ребят положение было — куда уж хуже! Федины родители получили ордер на квартиру и уже ездили смотреть её. Квартира Прохоровым понравилась, хотя после просторного дома была и тесновата. Выходило, что ещё немного — и Федин дом снесут. Прощай, значит, удобная каморка! А куда девать свои сокровища? И вдруг пожалуйста: вместо старой полутёмной комнатёнки великолепное новое секретное хранилище.

Под самой поляной!

В пещере!

Целую неделю ребята трудились с утра до вечера. Пещеру немного расширили, выровняли в ней пол, сделали в стенах углубления-ниши. И соорудили лестницу, чтобы забираться в хранилище. Раздобыли крепкие бельевые верёвки и соорудили из них лестницу. На ступеньки пошли палочки от ящиков, что насобирали у мебельного магазина. Лестницу привязали к перекладине, прочно прикреплённой на полу поперёк пещеры.

Утром Федя или Витя спускались с полянки по сосновому корневищу и сбрасывали под обрыв верёвочную лестницу. По ней залезали с пляжа остальные. И лестницу после этого убирали снова в пещеру. Как всё равно в книге Жюля Верна «Таинственный остров».

Перетащили в пещеру все свои сокровища. Расставили в нишах солдатиков и пушки. На самом почётном месте, напротив входа, установили полевой походный телефон. После того как он заговорил, менять его с Васей Пчёлкиным даже на самых заманчивых условиях было, конечно, совершенно глупо.

В общем, арсенал получился во всех отношениях замечательный и абсолютно неприступный. Разве догадаешься, что тут кто-то есть, в этой почти отвесной песчаной стене, под прикрытием нависающего над обрывом козырька и корней? Конечно же, никто не догадается! И конечно же, такого великолепного секретного хранилища больше нет, не было и никогда не будет ни у кого на свете!

Глава девятнадцатаяПоэтом можешь ты не быть

Великая тишина застыла над Волгой. В зеркальной от безветрия сини воды плавилось золото солнца. Простучит моторка вдоль берега и утихнет, словно уснёт. Гуднёт басовито трудяга-буксир. Пропоёт моторами белоснежный красавец «метеор», вспорет острыми крыльями синюю гладь. И снова немая, удивительная тишина.

Из ребячьей пещеры видно, как на том берегу идёт сенокос. Людей не различить, меньше муравьишек. Но тишина такая удивительная, что оттуда доносится песня. Девчата поют. Хором. Помахивают граблями и поют. На Руси испокон веку песня помогала работе.

Слов песни, что доносится из заречной дали, почти не разобрать. Но песня знакомая, и слова легко угадываются сами:

Последний бой — он трудный самый.

А я в Россию, домой хочу,

Я так давно не видел маму.

Над ярким, распахнутым к свету проёмом пещеры пролетел комок земли, качнул сосновые корни. Ещё прошуршал комок. Осыпалась струйка песка-пыли.

Кто-то там устраивался на их поляне, на краю обрыва. Ребята подняли глаза к песчаному потолку. Сверху донёсся кряхтящий голос деда:

— Вот тут и посидим. Гляньте, местечко какое! Век бы отсюда не уходил. Сколько исколесил по стране, а чудесней мест не видывал.

Второго, женского голоса они сначала не узнали, хотя голос показался им знакомым.

— Вы же знаете, Николай Григорьевич, что я в этом городе совсем одна, — несмело прозвучал голос. — Ни друзей у меня здесь по сути дела, ни родных. Мама далеко… И не с кем посоветоваться. Вы себя плохо чувствуете, я понимаю. Простите, что я вас потревожила. Но после того разговора у нас в школе, ну, когда вот вы с Иваном Игоревичем… мне показалось, что вы один сможете…

— Ну, ну, — начал сердиться дед. — Что там у вас снова стряслось?

— Нет, ничего особенного, — встрепенулся голос. — Я вам тогда уже немного рассказывала. Помните? И вот… не знаю теперь, как и поступить. Ведь они оба хорошие — и Иван, и Андрюша…

Ребята, конечно, догадались, кому принадлежит тот знакомый голос.

— Наша Светлана Сергеевна, — шепнул Витя.

Учительница рассказывала деду про Ивана Игоревича и про дядю Андрюшу. Оказалось, они чуть ли не в один день оба сделали ей предложение. И Светлана Сергеевна растерялась. Потому что она не знала, за кого ей лучше выходить замуж: за одного или за другого.

— С Иваном мы всё-таки как-то ближе, — говорила Светлана. — Всё же одна специальность. Хотя во взглядах на педагогику, как вы сразу заметили, мы с ним во многом расходимся. А с Андрюшей мы вообще какие-то разные. Но он, с другой стороны, душевней, мягче. Мне легче с ним. И любит он меня сильнее, чем Иван. Андрюша для меня что угодно может сделать. Он…

— Ну, теники-веники, — буркнул дед. — Погоди. А ты-то сама?

— Что — я? — не поняла Светлана Сергеевна.

— Ты-то кого любишь?

— Так если бы я знала, Николай Григорьевич… Я потому и набралась смелости снова обратиться к вам. За советом. Я боюсь обидеть и того, и другого. И боюсь что-то потерять…

— Ох, не оттуда ты заходишь, девочка, — вздохнул дед. — Ох, не оттуда! Счастье своё боишься упустить. Это понятно. Только счастье-то прежде всего в нас самих, а не в тех, от кого его взять можно.

— Как это? — тихо проговорила Светлана Сергеевна.

— Да так, — сказал дед. — Вот когда сама полюбишь, тогда и придёт к тебе твоё счастье. И советов тогда тебе, между прочим, ничьих не потребуется. В таких вопросах, как у тебя, Света, вообще помощники да советчики — один вред.

Напоённая зноем, медленно и величаво текла внизу Волга. Вскрикивали, чертя крылом неподвижный воздух, ласточки. Попискивали в гнёздах-ямках птенцы. Да с того берега едва слышно доносилась в тиши песня.

— А с квартирой у вас как, Николай Григорьевич? — помолчав, спросила Светлана Сергеевна.

— С квартирой-то, — сказал дед. — Да сейчас вроде ничего с квартирой. А ты разве ничего не слышала?

— Что? — спросила Светлана Сергеевна.

— Ну, про отца Феди Прохорова, потом, как меня в исполком вызывали.

— Нет, не слышала ничего, Николай Григорьевич.

Вот ведь дед! И Витя тоже ничего не слышал — ни про Фединого отца, ни про вызов в исполком. И Федя с Любой, понятно, ничего не слышали. Слышали бы, в тайне от Вити держать не стали.

А дед там, наверху, уже тихо рассказывал учительнице, как он регулярно, неделя за неделей, посещал исполком. И как ему там вежливо обещали. Но время шло, а дело — ни с места. И вдруг утром неожиданно заявляется в гости Фёдор Фёдорович Прохоров. Весь от смущения красный. «Вот вам, Николай Григорьевич, ордер на квартиру. Можете въезжать». А Прохоровым, дескать, и в старом доме не дует, им торопиться покуда некуда. Ордер — на стол, сам — за дверь. Дед за ним. Да разве хромоногому угнаться за здоровяком? Дед, разумеется, в исполком. Чтобы объяснить положение вещей и вернуть назад несуразный ордер. А в исполкоме в это время переполох, деда срочно разыскивает сам Агафонов. Дед, естественно, решил, что вся чехарда заварилась в исполкоме по поводу прохоровского ордера. Поднимается в кабинет к Агафонову. Агафонов сразу из-за стола и — навстречу. Так, мол, и так, Николай Григорьевич, а вы сами во всём виноваты. Дочка мне рассказала, как вы в школе у них выступали. Очень я отчётливо себе это представил — резиновую лодку посреди Баренцева моря, вражеский пулемёт… Что же вы скромничаете-то? Даже в военкомате обо всём этом не знают. Дочка на меня так обиделась — никогда её такой не видел. Впрочем, «обиделась» — не то слово. Прямо чуть ли не отреклась от меня, от бездушного чинуши и бюрократа. Короче говоря, разговор длинный, а всё — к одному: промашку дали в исполкоме и готовы немедленно исправить ошибку.

— Исправили? — спросила Светлана Сергеевна.

— Послезавтра едем с Маняшей квартиру смотреть, — сказал дед.

— А ведь чудесные у нас ребята растут, Николай Григорьевич, — проговорила Светлана Сергеевна.

— Ну! — согласился дед, — А кто спорит? Только не пойму я одного, Света: что это они все, словно сговорившись, вдруг бросились мне на выручку? Ведь и Фёдор Фёдорович неспроста ко мне пришёл. Знаю, что неспроста.

— Сговорившись? — сказала учительница. — А может, здесь другое. Может, они потому, что… поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан? Помните, как вы тогда Ивану говорили? И учителем можешь ты не стать, и лётчиком, и кем хочешь. А гражданином — обязан! Может, поэтому?

— Может, Света, — сказал дед. — Очень хочу верить, что именно поэтому.

Они замолчали, вслушиваясь в тишину над Волгой.

И ребята в пещере молчали тоже. Витя — от обиды, что случилось такое дело, а он и не знал ничего. Хороши, оказывается, Люба с Федей — такое наворотили, а Вите ни словечка. Ничего себе друзья, называется!

А Люба с Федей молчали тоже. Они молчали от смущения, которое всегда наваливается, когда тебя похвалят за настоящее дело. За что же тут хвалить, если они просто не могли иначе? Это ведь не билеты доставать у тёти Клавы Сыромятниковой. И не подшипник. Или, тем более, не заграничную жевательную резинку.

Эпэя и Упта