Первая жена стала его первой женщиной, вратами в Эрос, вторая – вратами в столицу и освобождением от комплекса роста. Третья, то есть я, – феей, превратившей его в удачника.
Но его половинкой была она – черноволосая танцовщица, на четверть цыганка, преподававшая в деревенской школе английский язык.
Каждую субботу и воскресенье Димон проводил у нее. Она была третий раз замужем. А ее сын в начале девяностых уехал в Калифорнию.
– Она мне первая показала грудь, – как-то признался Димон, – но секса у нас так и не было. Хотя сколько раз у нее ночевал – но она всегда была замужем и мне доставалось только быть свидетелем ее постельных сцен. Галка никогда меня не стеснялась. Ей даже доставляло удовольствие, когда мы были лет двадцати, рассказывать, как ей было хорошо со своим очередным.
Она истинно женским чутьем угадывала, что Димона, как всякого спекулянта, влечет только чужое, подумала я, то, что имеет ценность для других и чем хотелось бы овладеть.
– Мы с ней чуть не поженились, но у нее уже был трехлетний Женька, она гуляла по-черному, просто из постели в постель, и, когда ее родители (отец – режиссер, а мать – бывшая балерина) предложили нас поженить, мол, ведь видно, вы созданы друг для друга, – она отказалась. И я всю жизнь думал: все-таки почему? Почему она отказалась? И решил: Галка меня просто пожалела, не захотела сваливать на меня себя проблемную, и Женьку, и мать свою, которая в то время уже не вставала – отец ее верно и преданно за женой ухаживал, поразительный был человек… Галка – моя первая любовь.
– Она – твоя половинка, – сказала я тогда осененно. – Вы так похожи. И она хотела, чтобы ты любил ее всю жизнь.
Я не стала добавлять, что Галка просто боялась: стань они мужем и женой, Димон бы поскучнел, начал ей изменять. Но зря Галка этого опасалась: Димон ее бы все-таки не разлюбил, он бы вошел в роль ее отца, любившего ее мать всю жизнь, – и вот здесь таилась для Галки настоящая опасность, потому что мать в сорок лет стала лежачей больной, получив тяжелую травму во время репетиции балета «Щелкунчик», и, если бы проекция ее отца оказалась сильнее других, Димон бы и ее, Галку, сам того не желая, превратил в инвалида.
Личность его достраивалась с помощью чужих блоков, но пружину воли он имел железную.
– Может быть, все сексуальные связи и мужья Галки были только ее подсознательным способом убежать от судьбы матери? – спросила я Димона уже после смерти Галки. – А любила она только тебя?
– Я думаю, да. Но мать моя ее терпеть не могла. – Он помолчал. – Считала лживой. У нас в семье батя ввел культ честности. А Гала ведь была из тех, кого если попросить вымыть посуду, они как бы случайно забудут вымыть сковородку. Чтобы не возиться. Да и вообще Галка всегда врала. Цыганская кровь! Я даже не уверен, что ее Женька от того мужика, который дал ему фамилию. Артистка! Обожала внимание к себе, оттого и развела хвост любовников. А я был у нее вечный. Потому она мной не сильно дорожила.
Димон ушел в соседнюю комнату и принес альбом. Я с интересом стала рассматривать фотографии: вот Димон в бархатном костюмчике, под воротничком бант, удлиненные локоны, длинные ресницы… Принц. Или…
– На девочку ты был сильно похож. – Я улыбнулась. – На принцессу.
Я говорила ему это не раз, чувствуя, как ему приятно слышать, что он похож на очаровательную девочку.
– Потому я и выжил. Мать ненавидит мальчиков.
– А это – Галка?
– Да. Ей здесь семнадцать. Они только что вернулись из Египта, отец ее ставил там балет. Хорошенькая была – жуть! – Он запнулся о последнее слово. – Точнее, это она потом стала жуть какая страшная. Какая-то болезнь: лицо за несколько лет стало просто безобразным.
В его голосе послышались мне нотки тайного торжества. Программа возмездия, не реализованная Ирэной, перешла к нему, но сменила объект, на который была обращена.
– А тело сохранилось: тугая такая была, она ведь до самой смерти танцевала в деревенском клубе, учила танцам девчонок.
– Да, на фото просто чудная!
– И всегда рой любовников вокруг. И я – как грустный верный клоун.
Так вот кто тебя превратил в клоуна, подумалось мне, твоя первая любовь. И вспомнила, что бабушка клоуном называла моего собственного отца.
Увидала я Галку впервые через полтора года после нашей с Димоном женитьбы: она ехала к сыну в Америку и два дня провела у нас, пока оформляла в Москве документы. Мы понравились друг другу: она мне – своей спокойной доброжелательностью и умом, я ей – скорее всего, тем, что признала ее женский приоритет – она почувствовала, что ей отведено место единственной любимой женщины Димона…
В ее смерти Димон винил себя. Потому что наделен был, пожалуй, самой привлекательной для меня чертой – совестливостью. Но власть совестливости над его жизнью была не сознательным нравственным ориентиром, а каким-то мистическим, внезапно проявляющимся самоистязанием – грозившим именно возмездием.
– Если бы Серега не разбился, не погиб, Галка бы жила и жила: он был ее опорой. А так осталась одна, нашла какого-то алкаша, все силы на него угрохала, чтобы он завязал с алкоголем – и вот… Сердце стало подводить. Как еще в клубе танцевала, не понимаю. Мужественная была.
Третий муж Галки Сергей разбился, перегоняя из города в деревню старую японскую иномарку, которую Димон подарил им с Галкой.
– Он уехал, – Димон мрачно сморщил скульптурный лоб, – меня такая жадность обуяла. Жалко стало «короллы». И жадность моя была в тот момент такой силы, что кошмар. Вот он и столкнулся на шоссе с грузовиком. – Димон, говоря, начал бегать по комнате: он никогда не мог усидеть на одном месте, если нервничал. – Он уехал, а я стал о них думать, Галке сразу всех ее мужиков припомнил, свои страдания, ее насмешки… В общем, это я виноват в его гибели. Совесть меня гложет, что я такой жлоб. Спина вот от этого, наверное, стала болеть – вчера час встать утром не мог. Я и на предприятии денег народу жалею. Тяну с зарплатой, пока они не взвоют.
Обладая очень быстрой реакцией, скорее всего, доставшейся ему от предков – сибирских казаков, Димон одним из первых зарегистрировал и свое ИП – индивидуальное предприятие и ООО. Но индивидуальное предприятие, кстати, так и осталось пустышкой. Когда родилась Аришка, у Димона не было ни работы, ни денег, но я внезапно получила в подарок от старой знакомой моей бабушки, вдовы члена-корреспондента – хирурга, срезавшего у пациентов горбы, старинное бриллиантовое колье, мы сдали его ювелиру за приличную сумму, и Димон, став директором своего ООО, начал бизнес.
Именно тогда он меня и попросил: сними с меня программу неудачника, ты сможешь. Надо заметить, что Димон и здесь был не до конца честен. В глубине души он не верил в рациональную психологическую помощь, он верил только в мистическую удачливость, которую видел во мне. И в самом деле, чем еще можно объяснить поступок отца, внезапно явившегося через двадцать лет и подарившего мне двухкомнатную квартиру в самом центре? Или свалившийся на меня ни с того ни с сего ювелирный антиквариат? Или внезапный звонок с предложением бесплатной персональной выставки? Я-то все объясняла иначе: в отце угадала чувство вины, все-таки мой отец был хорошим по душе человеком, а в старой подруге моей бабушки – надежду: если вдруг она не сможет ходить, будет кому за ней ухаживать. Ее подарок намекал, служил авансом… Но суеверный разум Димона бежал от таких трезвых трактовок. Даже признавая их как причины, он, заглядывая за них, предпочитал увидеть не пустоту, а магическую тень необъяснимого, в моем случае – необъяснимой удачливости. Которую Димон и решил прихватить. Но решил это сделать не привычным для него способом – простого захвата, а с помощью хитрого магического договора, о котором он сразу знал, что с его стороны это обман. Скрытая пружина обмана сводилась к следующему: я сама должна была отдать Димону свою удачу, как бы добровольно. Ведь я согласилась снять с него программу неудачника, а снять ее, полагал Димон, с помощью обычной психологии невозможно, можно только обменять: ты мне свою удачу, я тебе свою неудачливость, ну, еще можно удачу просто украсть. Но я, как честный спекулянт, предлагаю честный обмен, а значит, все компенсирую: то есть ты мне отдаешь свою удачу, а я тебе и Аришке создаю неплохую жизнь, но в остальном, увы, удача тебя покинет, поскольку перейдет ко мне. Так он рассуждал. В условиях распада, крошечных зарплат, которые не платили месяцами, такой обмен Димон считал хоть и обманом, но вполне справедливым. Правда, с некоторым оттенком дьявольщины: православные люди, к которым он, не так давно крестившийся, стал относить себя, могут ведь получить удачу только с Божьей помощью, а не путем сомнительных парапсихологических сделок. Но я не увидела в сделке ничего опасного, надеясь просто вселить в Димона уверенность, вот и все. Однако, как ни странно, вскоре меня и точно постигла служебная неудача: галерея, где я работала, закрылась, и я попала в полную финансовую зависимость от едва оперившегося, только-только встающего на ноги нашего ООО. И это Димону доказало: обмен произошел.
Старик Сапожников всю жизнь придерживался кредо: искусство должно быть искусственным. Работал он, как я уже упоминала, в жанре приключенческой литературы, писал фантастику и детективы. Народ его книжки раскупал за два-три дня. В самом известном его романе, постоянно переиздаваемом, действовали геологи и, конечно, положительный герой был антистиляга, носил только штормовку и парусиновые штаны, а за плечами у него постоянно тяжелел старый рюкзак. Мне-то и сейчас нравятся такие люди: я дочь геофизика. И Димон во время нашего с ним знакомства так и одевался. Правда, штаны у него были какого-то странного клоунского цвета – темно-оранжевые.
Вступив со своим отцом в мифологическое соревнование с фрейдистским акцентом, Димон, однако, пошел не его путем, наоборот, он полностью отверг в собственном творчестве фантазию, провозгласив себя реалистом, даже не в литературоведческом смысле, а в журналистском: он считал своим долгом фиксировать реальные события и писать о знакомых людях неприятное.