– Отец мне иногда говорил, что скоро похоронит мать. Она же болела; батя тогда шутил грустно, что вот помрет жена – женится он на медсестре. Готовил меня, в общем, чтобы не сильно я убивался, если мать потеряю, а помер вперед сам, так-то… Медсестричка, кстати, которая ей уколы делала, была ничего из себя. Пухленькая такая, молодая, все глазки бате строила, даже говорила ему, что любит его книжки. Меня вот ни одна скотина как писателя не знает, а его даже вагоновожатые читали.
Но я чувствовала: в Димоне живет страстное архетипическое желание победить старика Сапожникова во всем. Это был главный смысл его нервного бега по жизни. Димон был вторичен, и мне все чаще казалось: старый писатель-фантаст просто придумал себе сына как необходимое свое привлекательное отражение, пытающееся победить подлинник, казавшийся ему самому уродливым.
И никакого Димона не было!
Это был фантом.
Бедный Димон, он так и не успел добежать до своей собственной жизни…
Кстати, Димона многие считали красивым. Актерски красивым. Его сравнивали с Олегом Янковским. Улыбка у него была просто потрясающей. И он это знал – стоило на белизне зуба образоваться хоть микроскопическому пятнышку, тут же бежал к стоматологу. Но после того разговора, когда нетрезвый Димон особенно широко улыбался, на меня глядя, мне стало недоставать артистизма отвечать ему столь же радужно. Возможно, я действительно очень впечатлительная, но Димон стал вызывать у меня сильнейшее чувство опасности. Рациональными доводами, что все это ерунда, литературные проекции, я не могла никак себя успокоить, оказываясь снова и снова захваченной иррациональной властью страха.
Как-то он принес домой от друзей видео: фильм рассказывал о немолодой семье. Мужу за пятьдесят, жене меньше, дочери двадцать. У жены вдруг обнаруживается онкология, она умирает, а вдовец женится на юной и прекрасной медсестре…
Мне вспомнился рассказ Димона о старике Сапожникове и о болезни Ирэны.
То, что не удалось отцу, должно было получиться у сына.
Димон крутил этот фильм, наверное, раз пять.
И Аришка вдруг стала каждый вечер, едва я ложилась спать, громко включать группу «Король и Шут», причем одну и ту же песню: «Она старела, пока не превратилась в прах…»
Конечно, возвращаясь к Фаулзу, можно по прошествии времени засмеяться над собственными страхами и признать: разумеется, Димон не собирался меня держать в подвале, как Клегг Миранду, – его хорошие и вполне исправные клапаны сознательного контроля не давали полной власти темным монстрам, обитавшим в одной из самых дальних комнат его подсознательного подвала. Мистические Димоновы управители знали о мрачном помещении – и здесь «закон черты» контролировался ими еще более строго. Подсознательную жизнь Димона проще описать, приняв за основу его собственный язык. Оборудованный им подвал имел всего лишь символическое значение – но символизировал он смерть. Смерть Миранды. И проекция литературного образа умершей художницы была энергетически так сильна в воображении Димона и так властно действовала на мое подсознание, что и он и я – неосознанно – были уже уверены: в этом страшном доме (на вид очень спокойном, добротном, с неплохим внутренним дизайном) меня ждет тот же конец, что и Миранду.
Стоило мне приехать в деревню, я начинала болеть. То у меня обострялся детский ревматизм, за которым следовала череда тяжелейших осложнений, то я подхватывала какую-то неведомую инфекцию, доводившую меня до тяжелейшей астении…
И надо мной, лежащей в постели, тут же вспыхивали глаза Димона, и мне чудилось, что они горят не сочувствием, а властным приказом: умри!
Хотя внешне все обстояло вполне прилично: Димон покупал лекарства, занимался Аришкой – его нельзя было упрекнуть ни в чем.
Но, когда он в соседней комнате пинал кошку, которую нам презентовали соседи, и, ругая Аришу, что она кошку вовремя не покормила, кричал: «Вот помрет мать, сдам твою кошку в интернат!» – мне становилось так плохо, что я понимала: выжить я смогу только выбравшись из этого дома.
– А мама умрет? – спрашивала Ариша, начиная плакать.
– Может быть, – отвечал Димон. – Надо быть к этому готовыми.
– Нет, мама не умрет!
– Это как Бог распорядится.
– Мама не может меня бросить, – уже рыдая, кричала Арина, – она меня любит!
– Она и меня любит, – отвечал Димон.
И я засыпала, придавленная обрывками услышанного разговора. Точнее, просто падала в тяжелый кошмарный сон.
И как-то ночью, мучаясь бессонницей, я поняла: спасти меня могут только те странные парапсихологические законы, которым подчинялась душа Димона – этот трепещущий на ветрах времени клочок, доставшийся ему от души отца-писателя. А значит, помощь может оказать образ моей бабушки Антонины Плутарховны, которую Димон боялся, пока она была жива, именно потому, что ощущал идущую через нее коллективную бессознательную силу, с которой Димону было ни при каких усилиях с его стороны не справиться. И образ моей бабушки, как он считал, эту силу хранил. А главное, хранил меня. Он так и говорил мне: «Мощно Антонина Плутарховна до сих пор тобой управляет! Под ее колпаком живешь!»
Я не возражала.
Кому-то, ставящему во главу угла холодный интеллект, покажется, что Димон обладал примитивным сознанием, для которого характерно мифологическое мышление, опутанное паутиной суеверий. Но здесь я возражу: таков весь мир.
И он – возражающий мне холодный интеллектуал, который попал в аварию в тот же день, что и его собственный отец, только двадцатью годами позже, когда его сыну исполнилось столько же, сколько было ему самому в тот печальный день, – тоже таков. Потому что и над ним власть имеют если не кинолитературные, если не мифологические, то обязательно семейные и родовые проекции.
Чтобы освободиться от них, нужно пройти сквозь них.
Сквозь темные коридоры образов…
Когда я болела в деревне воспалением легких, умерла моя любимая морская свинка Пушистик. Мы оставили ее в городе, попросив соседей кормить зверька, и, когда вернулись, поилка была совершенно сухой. Пушистик дождался нашего с Аришкой возвращения, поприветствовал нас радостным писком и – сразу упал на дно клетки.
Даже то место, где стояла его клетка, которую, похоронив морскую свинку, я выбросила, вызывало у меня очень долгое время печаль. Я так любила это маленькое рыжее существо…
Дома болезнь моя прошла.
В деревенском доме больше двух часов я уже не проводила никогда.
– Пушистик умер вместо тебя, – сказал Димон.
И в его голосе я уловила нотки нескрываемого огорчения.
Но вернусь чуть назад.
Когда дом был отремонтирован и мы стали в нем жить, свечку за упокой души погибшего Лукина решили все-таки поставить и поехали в соседнее село, поодаль от которого был Казанский собор. Вокруг тянулись зелено-желтые заброшенные поля; белый собор было видно со всех сторон, и к нему вела асфальтированная, но старая, очень неровная дорога. Колеса подпрыгивали, и Димон чертыхался: ему было жалко новой машины. У ограды церкви паслись белые козы. Серый, в клочках шерсти, привязанный в отдалении козел бесстрастно пожевывал траву.
Выйдя из машины, мы увидели старого высокого священника: по виду ему было больше восьмидесяти, седые длинные волосы, иногда быстро приподнимаемые легкими порывами ветра и позолоченные на миг летним солнцем, стекали неровными тонкими прядями по его согнутой спине, подол черной рясы был измят, на нем виднелись серебристые следы краски. Священник сам красил оградку чьей-то могилы и, увидев вышедшего из машины Димона, работу свою приостановил, а кисть, серебрящуюся на солнце, из правой руки не выпустил. Эта большая кисть с деревянной ручкой тут же пробудила у меня мимолетное воспоминание: отец красит забор на даче, а я, четырехлетняя, стою рядом, вдыхая запах краски, заглушивший ароматы зелени и цветов, растущих в саду. Тогда еще у меня был отец. Вскоре мои родители развелись. А через несколько лет погибла мать.
– Батюшка, мы к вам с деликатным вопросом, и свечку надо за упокой поставить…
Священник кивнул и, бросив кисть на траву, медленно пошел к дверям собора, облупленные стены которого и давно не обновляемые купола почему-то отозвались в моей душе какой-то струной тоски.
– Честный батюшка и не сильно-то практичный настоятель, – шепнул мне Димон. – У других и иномарки крутые под окнами, и купола сверкают, а он, конечно, пешком ходит и на автобусе ездит.
Я не ответила, но почувствовала к старику доверие и жалость.
В церкви было хорошо: иконы старинные темнели и чуть посверкивали, свечек горящих было немного, но их свечение, колышущееся мягко и как-то по-доброму, точно легкие улыбки, блуждало по стенам.
Димон быстро поставил привезенную с собой свечку к распятию, пробормотав те слова, которые требовались. Старик священник стоял у окна, ожидая вопроса.
Мы подошли к нему.
– Тут вот такая ситуация.
Димон покашлял. Кашлять ему явно не хотелось, но и говорить о собственном суеверном страхе было неловко.
– Мы с женой старый дом купили, здание бывшего клуба в Голубицах, и восстановили. Теперь жилой, первое лето в нем проводим… И тут вот подруга жены, а потом и она сама стали слышать по ночам… – Димон опять покхекал, пощипал бородку, – ходит по дому кто-то… Невидимый. Призрак, в общем. Жена решила, что это погибший очень давно хозяин. Ну я, конечно, скептически к ее страхам отношусь. Но все-таки решил с вами посоветоваться.
– Знаю я этот дом, – сказал священник, – о нем давно шла дурная слава, потому и стоял годами ничейный. Отец мой служил в этой же церкви иереем и хозяина помнил. То ли фамилия его была Марков, то ли Левин… Запамятовал.
– Лукин.
– Он был неверующий. Погиб недалеко отсюда, скот на продажу вез…
– Я так и думал!
– Зря вы его дом купили… Неприкаянная душа не даст вам покоя. Новый-то денег не было построить?
– Да старый восстановить дороже вышло, чем новый построить, – возразил недовольно Димон: самолюбие его было задето, ему хотелось выглядеть богатым. – Понравился мне особнячок, стены как Кремлевская стена…