В городской школе его быстро поставили на место, и хотя и там его отец считался человеком весьма уважаемым, но в классе были дети и других подобных родителей: у одного отец возглавлял кафедру в мединституте, у другого только что вернулся из Африки – городская школа была с углубленным изучением английского языка, куда в то время попадали только по родительскому статусу или по блату. Было такое слово в советскую эпоху. Сейчас оно заменилось «вступительным взносом»…
Кроме нескольких курочек, чьи яйца Димон ел в обязательном порядке на завтрак, двух коз, молоко которых Ирэна считала (и справедливо) очень полезным и даже целебным, в сарае при доме жил одинокий кролик.
Димон, которому почему-то не разрешали приводить в дом деревенских детей, с ним играл и очень его полюбил. Причину, по которой Димона держали вдалеке от сельских детишек, сам Димон, рассказывая мне о детстве, определил смутно, он сам не знал точно: то ли Ирэна считала, что маленькие сельчане грубой лексикой и ранним знакомством с натуралистической стороной жизни запачкают чистую душу сына, то ли просто детский шум мешал Сапожникову писать. Так или иначе, но играл Димон только с кроликом.
От хорошего питания, свежего воздуха и ощущения себя лучшим все следы туберкулеза у Димона исчезли – он окреп, подрос и, наконец, пристрастился к чтению. Для Димона, как, впрочем, и для многих мужчин, всю жизнь питание стояло на первом месте. Он мог легко поехать на обед к человеку, который его недолюбливал, – почему-то на потребности Димонова желудка мистика не распространялась. Как можно принимать угощение от человека к тебе недоброжелательного, как-то спросила я, по-моему, такая пища, приготовленная и предложенная без добрых чувств, просто вредна. Глупости, сказал Димон раздраженно, помолился мысленно – и ничто дурное к еде не пристанет. Ты супы не любишь, а я люблю, прибавил он, и хоть твоя Юлька выносить меня больше пяти минут не может, готовит она их отменно.
И тогда, в тот горький день детства, суп Димону очень понравился, он попросил добавки и, наевшись, выбежал во двор. Но вскоре вернулся.
– Мама, а где кролик? – спросил он с порога тревожно. – Я его не нашел.
Отец сидел за столом, обедая. Его сгорбленная спина оставалась неподвижной. Мать не ответила, поднося мужу хлеб.
Димон снова ушел во двор, обшарил сарай, где обычно обитал кролик и на сене еще оставалась милая вмятинка от его тела, зашел даже в туалет – деревянную будку с кривой дверью, исследовал и курятник, где сидели пестрые глупые несушки (Димон кур не любил: их перо вызывало у него аллергическую сыпь).
Кролика нигде не было.
– Я не нашел его! – войдя в дом, уже чуть не плача, крикнул он матери.
Ирэна снова не ответила.
Но отец, отодвинув пустую тарелку, белую, глубокую, с синим ободком, повернул к Димону свое очкастое серое одутловатое лицо и сказал спокойно:
– Ты съел суп из своего кролика. А я доел.
– Вот так мой суровый батя учил меня честности, – завершая рассказ, сказал Димон.
Или жестокости, подумала я. Но промолчала.
И тут же поняла, почему Димон всегда лжет.
Мою единственную подругу Юльку, с которой мы учились в институте, Димон выгнал из нашего дома как раз за правду. Юлька постоянно нигде не работала, а, как фрилансер, жила от заказа к заказу. И когда в очередной раз она оказалась без денег, Димон попросил ее временно побыть его курьером, и она пару раз свозила документы ООО в нужные инстанции, а потом к мужу его дочери от первой жены: двадцатилетней та вышла замуж за бизнесмена с большими деньгами и, разумеется, много старше ее. Впрочем, для нее это был удачный вариант. С фото на экране компьютера уставилась на меня молодая женщина, похожая на хитрую продавщицу овощной палатки, но тщательно ухоженную за большие деньги в дорогих салонах красоты. Ее бриллиантовые серьги, увеличенные монитором, победно сверкали.
И вот, съездив с каким-то поручением в семью дочери Димона, Юлька, вернувшись и только сняв плащ в прихожей, выпалила гневно:
– А ты, Димка, оказывается, с двойным дном! Почему ты до сих пор не сказал твоей дочери и ее мужу о семье и об Аришке? Они просили тебе передать, что, поскольку ты одинок, можешь жить у них в освободившейся двухкомнатной квартире. Они переехали в стометровую. – Юлька посмотрела на меня со значением: вот, мол, богачи.
Лицо Димона запылало, как пионерский галстук, которым он когда-то гордился.
– Ты, по дурости вашей бабьей, все перепутала, – заорал он, – ничего я им такого не говорил, я им вообще никогда ничего не говорю, я сам давно хотел их с Аришкой свести, но боюсь, что жена будет против. И с моей внучкой Аришка бы играла.
– Ты была бы против? – удивилась подруга.
– Нет, конечно. Я давно его прошу нас всех познакомить.
– Она только на словах не против! А так… – Димон хмыкнул. – Бабка ее какую-нибудь порчу на мою внучку наведет!
– Что за чушь! – Юлия возмутилась. – Бабушки давно нет, и вообще…
Меня неприятно поразило, что, говоря обо мне, он употребил третье лицо, а мою бабушку, которую при жизни встречал и провожал с большим почтением, назвал «бабкой». Но чуть позже я догадалась: она по-прежнему была для него живой, однако подпадала теперь под графу «пенсионеры», а к пенсионерам Димон стал относиться – вслед за властью, определяющей пенсионный возраст как возраст доживания, а их самих как социальный балласт, – с пренебрежением. И на всех стариков, живых или мертвых, он автоматически переносил это уничижительное отношение.
– …и вообще совести у тебя нет, Димка, Антонина Плутарховна всем, кому могла только, помогала, мне помогла, матери моей, она была сочувствующая, а ты… – Юлька расширила глаза, точно еще сильнее удивившись, – ты ведь, как бизнесом занялся, Димка, просто каким-то мерзавцем стал… Я не хотела говорить, но видела тебя с твоей новой девкой…
– Это моя сотрудница, а не девка!
Больше Юля при Димоне в нашей городской квартире не бывала. Они поссорились навсегда. А мы с ней так же продолжали дружить, и я любила, когда с веселой улыбкой она сидит в моей кухне и мы пьем чай с клубничным вареньем, которое она сама же и принесла. Варенье она варила классное.
Большую часть времени Димон теперь предпочитал жить в деревне, уверенный, что дух бывшего хозяина, и точно его там хранит от вредоносного воздействия моей бабушки через меня. Человек видит в другом человеке отражение своих мыслей, и если у него самого мысли опасные, то по принципу зеркального отражения начинает этого другого бояться. Так и Димон.
– Он хочет быть крут и жениться на молодой, – как-то сказала мне Юлька. – Помнишь фильм про гнусного вдовца? Ну, ты еще говорила, он его ставил раз десять. Лучше разведись с ним поскорее!
– Он против развода. И почему вдовец в фильме гнусный? Обычный.
– Ну… – Юлька подула на свою челку, и челка распушилась, точно усы ее любимого кота Матроскина, – гнусный, конечно, кто-то другой…
– Развода он категорически не хочет: он же собственник, для него катастрофа – делить все пополам. К тому же Аришке нет еще восемнадцати, и мы должны получить с ней три четверти. Или две трети – посчитай за меня.
– Ну да, – сказала Юлька, – а вдовцу досталось бы все…
– Не нагоняй мрака!
Димон теперь никогда не приезжал в наш городской дом без предупреждения. Кстати, это меня озадачивало. Возможно, он как бы страховался от внезапных моих приездов, которых не сильно желал? Но каждое лето Димон по-прежнему брал к себе Аришку. Обычно он отвозил ее сам – с вещами, игрушками, собакой (у нас был смешной и милый пекинес). Но когда Аришке исполнилось пятнадцать, сообщил, что в деревне у него дела и, если хочет, пусть приезжает сама. Я в деревню к нему ездить перестала. Но что было делать? Дочери нужно летом хорошее питание и свежий, не отравленный бензиновыми и прочими городскими парами приокский воздух.
И мы приехали без предупреждения.
Никогда не забуду тот день.
От автостанции до деревни курсировал облезлый автобус, стояла жара, в автобусе были открыты все окна, и травяной оркестр народных инструментов, расположившийся по обеим сторонам дороги, исполнял обожаемую мной музыкальную поэму луговых запахов: горчила домра полыни, сладко наигрывали балалайки клевера, добавлял странного звучания рожок пижмы, раскидисто подыгрывал аккордеон всех цветов сразу…
Димон не ждал нас.
Я прошла в дом, и он вышел мне навстречу.
Кто бы в этом коренастом, слегка склонном к полноте, невысоком, но красивом мужчине с легкой сединой в интеллигентской бородке, в очках с дорогой золотой оправой узнал того парня, чья темно-рыжая штанина брюк волочилась по асфальту, а в старом рюкзаке постукивали друг о друга, как тарелки в оркестре, две банки самых дешевых консервов?
– Арину привезла? – спросил Димон без всякой радости в голосе.
– Да. Оставлю ее и уеду. Автобус скоро.
И тут в дом ворвалась Арина.
– Здесь не останусь! – закричала она. – Иди, ма, посмотри, какие объявления на его магазине!
Легкая рябь смущения пробежала по лицу Димона.
– Попросили, вот я и написал. – Он вышел за нами следом. – Хозяин кроликов попросил. Ты, говорит, писатель, вот и напиши.
В деревне уже третий год работал продуктовый магазинчик, оформленный на Димона. Всю собственность мы оформляли только на него. Я не возражала.
– Смотри! – Арину трясло от негодования.
На темно-синей двери магазина висело объявление: «Убиваем кроликов прямо при вас и продаем свежее мясо».
– Я же тебе говорил, что уступил часть участка мужику: он кроликов разводит для продажи. А вот он и сам. Познакомьтесь. (Высокий мужчина с крохотной головой, но длинными крепкими ногами, вглядываясь в нас с Аришкой хитрыми быстрыми глазами, уже подходил к нам.)
– Супруга вот дочку привезла: она восьмой закончила, в следующем году ГИА, нужно отдохнуть как следует, витаминов набраться прямо с огорода.
Димон третий год был одержим идеей экологически чистых продуктов: ел только выращенное в деревне, пил только воду из колодца, яйца несли его личные куры, молоко давали собственные козы, а мясо заготавливал ему кроликовод Геннадий (он назвал свое имя), у которого кроме кроликов было две коровы и телята… Димон предпочитал телятину и, как признался мне сам, платил за нее не скупясь.