Володя вечером пошел на танцы, познакомился там с девушкой и с нею возвращался. А девушка жила не в самих Меленках, а рядом, в рабочем поселке; на дороге к поселку все и разыгралось.
Их догнали незнакомые ребята, которые тоже были на танцах: шесть человек, буйные и пьяные. Обложили тяжелым матом. Никто из них во время танцев ни к Щербакову, ни к девушке не подходил, но сейчас, на пустынной дороге, они потребовали, чтобы Володя возвращался в Меленки, убирался подальше и больше с «чужими» не гулял. Особенно хамил Алексей Маркин, шестнадцатилетний, но тянущий на зрелого мужика, с похабной речью и крупным телом. Собственно говоря, он был единственный в компании, кого девушка знала как соседа по улице, остальных, тоже беснующихся, она встретила первый раз в жизни.
Эти остальные, пятеро, окружили ее, оторвали от Щербакова, и она увидела, как Маркин сильно ударил Володю в лицо.
Щербаков не ответил. Хотя если посмотреть иначе, истинно человечески, то он именно ответил. Он не ответил ударом на удар, но ответил попыткой остановить разумом безрассудное бешенство.
– Хотя ты меня и ударил, – ответил он Маркину, упрямо шевеля разбитыми губами, – но я не трону тебя и пальцем. – Он поднял и показал не палец, конечно, а большие руки, – потому что не хочу изломать наши жизни…
В общем, как говорится в Писании, подставил и левую щеку. Маркин и по левой ударил. С еще большей силой.
Нет, Володя Щербаков баптистом не был. Но кулачной удали не любил с детства и с возрастом в нелюбви этой утверждался все убежденнее. Хотя и вырос он в деревне, где нередко дерутся не только в сердцах, но и потехи ради, особенно дети, и не обидел его Бог телесной силой, и с отрочества мечталось ему стать военным летчиком, что мало соответствует доктрине непротивления злу насилием, но вот жило в нем необоримое отвращение к кулачным делам.
Маркин ударил и по левой. Девушка закричала, кинулась с силой к Щербакову; за ней, обгоняя, побежал один из компании, Самойлов.
Последнее, что помнит Щербаков, – молниеносное движение Маркина, расстегивающего, выхватывающего, наматывающего на руку ремень, и потом нестерпимую острую боль в затылке… Девушка помнит себя, заслоняющую Щербакова. Самойлов помнит, что он отшвырнул Щербакова и тот упал навзничь…
Компания уходила, и девушка склонилась над ним. Он лежал лицом вверх, неподвижно, без сознания, потом очнулся, попытался улыбнуться, поднялся с большим усилием, и уже не он с нею, а она с ним пошли обратно в Меленки. По дороге он успокаивал девушку, даже шутил. Она довела его до дома только к ночи, а утром ему стало хуже, болела голова, тошнило. Володя пошел с матерью в больницу, там его оставили. В истории болезни записали: рваная рана (2 см на 1), сотрясение мозга – и определили повреждение как легкое, пообещав Володе, что через несколько дней он выздоровеет.
Но из больницы он выписался только через месяц, и после выписки стало ему совсем худо: шатало, мутило, не жилось… Володя обратился в областную больницу, его осмотрели, уложили опять и повреждение определили уже не как легкое, а как менее тяжкое (да извинит меня читатель за несколько неуклюжий юридический термин), установив ушиб головного мозга.
Выйдя из больницы, Володя начал усердно лечиться, потому что хотел жить, летать. Зачастил в аптеки… Лишь поздней осенью с усилием выбрался в лес и долго не мог понять, почему в лесу ему не по себе. Будто недостает чего-то истинно лесного. А когда стал догадываться – не поверил, опять пошел в больницу. Там установили: он навсегда утратил обоняние.
К тому времени подоспел и суд. Меленковский судья Казаков вел дело к тому, что случилась ссора на почве неприязненных отношений, в этой ссоре Маркин из чувства ревности два раза ударил Щербакова, а Самойлов, разнимая дерущихся, нечаянно толкнул одного из них и тот упал, ударившись «затылочной частью об асфальтовое покрытие». Мне неизвестно, чем руководствовался судья, игнорируя то, что не может быть неприязненных отношений между людьми, совершенно незнакомыми и нельзя назвать дерущимися двоих, из которых один избивает, а второй увещевает.
В Меленках говорят разное о мотивах судьи. Я же не буду опускаться до районных пересудов, а остановлюсь на собственной версии: сердечная доброта и жалость к этим ребятам, которых он видел с их ранних лет на улице, на реке, в лесу, одержали, возможно, верх над юридическими соображениями и доводами. Судье не хотелось посылать их в тюрьму, в колонию, отрывать от семьи, от родных мест, не хотелось, чтобы шалый час на шоссе изломал их судьбу.
Я избираю эту несколько романтическую версию как рабочую по двум соображениям. Первое: я не могу оставить без объяснений наказание, которое было назначено Маркину и Самойлову, настолько оно несоразмерно их деянию, а объяснить его иначе, чем гуманистически возвышенно, я тоже не могу, не имею для этого оснований. Второе же соображение основано на том, что как раз к моменту суда у нас наметилась тенденция, направленная на смягчение наказаний, в особенности по отношению к несовершеннолетним, а также к тем, кто нарушил закон первый раз в жизни. Моя несколько романтическая версия состоит в том, что эти гуманистические тенденции меленковский судья воплощал в жизнь из лучших побуждений, но, увы, некомпетентно, на низком юридическом уровне.
Алексей Маркин был оштрафован на пятьдесят рублей (за «неосторожное» – опять юридический термин – нанесение менее тяжких телесных повреждений).
Что же касается Самойлова, то он от наказания был освобожден полностью (с ним побеседовали в комиссии по делам несовершеннолетних, осуществив, как написано в документах, «меры общественного воздействия»).
(И дальше жизнь обоих шла нормально. Они кончили техникум, отслужили в армии, вернулись в Меленки, начали работать: один – в дорожном управлении, второй – в совхозе. Работали нормально и веселились нормально – в меру, закона ни разу не нарушив, и в этом полностью оправдали доверие судьи.)
А вот Щербакову становилось хуже и хуже, он не мог учиться, ему дали большой академический отпуск. И началась унылая, медленная, ненормальная для молодого человека больничная жизнь. Доктора теперь определяли полученное им повреждение как тяжкое. В их заключении появились безрадостные фразы: «органическое повреждение черепно-мозговых нервов», «астенизация личности», «расстройство обоняния». Он утратил работоспособность больше чем наполовину. Начал получать от государства пенсию как инвалид.
Он узнал – сосед по палате рассказал, а потом и медики подтвердили, – что в одном из неближних санаториев хорошо лечат подобные нарушения центральной нервной системы иглоукалыванием. Написал в родной Авиационный институт, и ему помогли достать путевку. Он поехал, ему стало лучше, доктора посоветовали повторить, он поехал опять.
Получал пенсию Володя, получала пенсию, чуть побольше и уже по возрасту, мать, и самую большую пенсию в этой семье получала бабушка. Но и трех пенсий при самой непритязательной жизни на бесчисленные лекарства и лечение в неближнем санатории не хватало, чем дальше, тем острее. Юристы и медики давно говорили Володе, что, согласно закону, расходы на лечение должны возместить ему люди, виновные в том, что он стал инвалидом. Судиться в его состоянии было тяжело, но выхода не было, и он составил иск, включив в него стоимость лекарств и железнодорожных и автобусных билетов (за путевки он заплатил только третью часть стоимости, поэтому в иск их не включил – совесть не позволила).
К меленковскому судье Казакову у Щербакова доверия – что поделаешь! – не было, и он попросил в области, чтобы иск рассматривал суд соседний – Муромский. Получив согласие, передал туда документы.
Недалеко до Мурома, но и не близко – несколько часов езды на автобусе. Щербаков, поехав туда первый раз с матерью (без матери ему врачи не советовали и даже не разрешали ездить), не думал и не гадал, во что сложатся эти часы за долгие-долгие месяцы, пока дело будет тянуться.
Муромский судья, получив иск, вызвал Маркина и Самойлова. Вместо Маркина, без пяти минут совершеннолетнего, явились его родители. Судья познакомил ответчиков с делом – те долго, искренне не могли понять, чего от них хотят. Судья терпеливо объяснил суть закона, обязывающего виновную сторону возместить в полном объеме ущерб, нанесенный личности или имуществу потерпевшего. Его выслушали тоже терпеливо и ответили: «Побили-то давно, а обеспечивать сегодня!» И тут только до собеседников муромского судьи дошла сумма – более трехсот рублей.
– Это что же, – возмутились они, – штраф был пятьдесят рублей, а на лечение триста?!
– А если бы штраф был триста, а на лечение пятьдесят, – заметил судья, – поняли бы?
– Это куда ни шло: вина больше расхода…
– А сейчас вы не чувствуете себя виноватыми?
– Были бы виноваты… – замялись они.
– Посадили бы в тюрьму, – закончил за них судья, – а раз не посадили – не виноваты! Иск будем разбирать по закону, рассмотрим билеты, рецепты…
– Да уж рассмотрим, – пообещали ответчики. – Триста рублей!
Вернулись в Меленки и наняли адвоката, чтобы защищал их законные интересы.
И начался мучительный, как лечение, долгий разбор иска. Поначалу Щербакову казалось самым тягостным то, что разбор все откладывается и откладывается: он ездил с матерью в Муром, а ответчики не являлись, и возвращались Щербаковы в Меленки ни с чем. Болела голова, было стыдно.
Наконец суд… Самойлов явился лично, а вместо Маркина – опять родители (видно, берегли сына!). А с родителями – родственники, кумовья, добрые соседи. Они и составили «публику», а «публика», ее настроение, определила атмосферу зала, в котором и рассматривался иск о возмещении…
Это настроение («Дармоед, курортник, кусок от работяг отрывает») выразил до начала заседания большой сердитый дядя, одетый уже по-зимнему, хотя стояла осень (третья осень после той, когда пьяная компания нагнала Володю Щербакова с девушкой на дороге к поселку).