– Ксаночка, – рассказывает Александра Николаевна Левченко (ей сейчас 73, она на пенсии), – совершенно замечательный человек. Она с самого начала стала работать добросовестно. А добросовестность – это добрая совесть. В ее подходе к делу чувствовалась не образованность, а культура. Это была ее особенность и потом: ей было дело до всего, и она иногда даже – я помню – ночевала в саду. Вот у нас еще не готовы костюмы к утреннику, и она не уйдет, нет. Поначалу я думала, что она ничего не умеет, а затем увидела, что умеет все: она и играет, и поет, и вышивает, и рисует, и танцует… И делает удивительные костюмы. Она стала музыкальным педагогом высокого класса.
Светлана Ивановна Бекина (городской методист): она, Ксения Александровна, воспитывала людей эмоционально, она развивала их чувства. По-моему, она энтузиаст. Была она и методисткой района. Мы бы хотели, чтобы она вела работу в городском масштабе. Но, даже выйдя на пенсию, она уклонилась от этой чести, а ведь это действительно честь. Но для нее она, видимо, не имеет никакой цены. Что для нее имеет цену? По-моему, одно – быть самой собой. Не играть роль, а жить. И она умеет жить.
Вот интересно: сакраментальная формула «умение жить» на нашем веку менялась в сторону все большей серьезности и положительности. Раньше «умеет жить» говорили о житейски ловком, теперь все чаще – о жизненно мудром. Соответственно менялось и выражение «не умеет жить»: от иронически сочувствующего – к горько соболезнующему. Людьми, не умеющими жить, стали не люди «не от мира сего», а те, кто «сей мир обожествили». Может быть, эта переоценка вызвана тем, что люди, «умевшие жить», – строить карьеру, удачливо покупать, устраивать дела и сами уютно устраиваться в мире, – обнаруживали часто на нашем веку полную и какую-то дикарскую темную беззащитность перед ударами судьбы: так беззащитен дикарь перед ударами молнии. Теряя что-то, они теряли все, потому что никогда не ощущали как высшую ценность собственную личность. И потом: люди, «умевшие жить», показали, что они не умеют умирать.
Они не умеют умирать. Часто, сидя в суде, при разборе дел о наследстве, когда дети, жены, недальние и дальние родственники делили автомашины, дачи, картины, мебель и собрания сочинений великих писателей, я думал о том, как бездарно умерли, потому что бездарно жили, те, кто отдал все силы души этому «богатству». Я заметил, что дела о наследстве почти никогда («почти», потому что исключения возможны и даже неизбежны) не разбираются после ухода из жизни хороших людей. Они оставляют после себя не «опись имущества», а живые души, вылепленные их человечностью, и строят они не комфортабельные жилища, а человеческие отношения, исполненные духовного комфорта. При этих отношениях ситуации «дел о наследстве» немыслимы.
Вот и о Ксении Александровне Говязовой городской методист заметила: «умеет жить». Умеет жить, то есть относится к жизни не поверхностно суетно, а с пониманием истинной ценности людей, сути вещей и событий – неспешно и умудрено.
Есть люди, которые хотят быть в другом, есть те, кто хочет иметь другого: огромная разница – раствориться или завладеть. И – два вида счастья: первое не кончается никогда или кончается с физическим уходом из жизни; второе – хрупко, ненадежно, подвержено убыли и утрате.
Мне кажется, что загадочные слова Марины Цветаевой из письма к Борису Пастернаку: «…Всегда хотела во всяком, в любом – не быть», надо понимать – хотела стать меньше, чем он, стать рядом ничем, раствориться, чтобы подарить себя полностью и быть уже не собой, а частью другого, то есть все же хотела быть в высшем понимании бытия – служения, может быть, жертвы.
Третье путешествие Кука началось 12 июля 1776 года. Корабли «Резольюшен» и «Дискавери» («Открытие») – последним командовал Чарльз Кларк – покинули Плимут, в ноябре достигли мыса Доброй Надежды, погрузили запасы из расчета двухлетней кампании, закупили животных, чтобы высадить их на Таити и в Новой Зеландии. В январе 1778 года на 160° западной долготы и 20° северной широты корабли очутились в виду Сандвичевых, или Гавайских, островов. Отсюда они поплыли на север, чтобы узнать, существует ли там морской путь из Тихого океана в Атлантический.
Земля, с ее континентами, морями, островами, неведомыми народами, обычаями, деревьями, животными, открывала путешественникам свои тайны. Но порой эти открытия надо было оплачивать жизнью. Жизнью заплатили Джеймс Кук и Чарльз Кларк. Встречая на севере все больше льдов, они вынуждены были из-за наступающей зимы вернуться на юг, поплыли опять к Гавайским островам и на одном из них Кук пал от рук туземцев. «Они, – сообщалось в отчете о путешествии, – поволокли его по берегу и, передавая из рук в руки кинжал, стали с дикой яростью наносить ему удары, даже после того, как он перестал дышать». Сегодня это убийство возмущает нас меньше, чем современников великого мореплавателя. Туземцы убили, потому что защищали родную, мирную культуру от чуждой воинственной цивилизации.
После гибели Кука капитан Чарльз Кларк возглавил эскадру, закончил исследования Гавайских островов и зашел на Камчатку, где был в восторге от радушия русских. В августе 1779 года, когда корабли вышли опять в море, капитан Кларк умер в возрасте 38 лет от воспаления легких. Моряки вернулись в Петропавловск-на-Камчатке и похоронили его.
Несмотря на бесплодное, казалось бы, разыскание деда Сергея Петровича, Ксения Александровна верит до сих пор, что их семья имеет непосредственное отношение к Чарльзу Кларку. В этом убеждают ее судовой журнал и векселя в семейном архиве. Ее прапрапрадед Эдмунд Кларк, полагает она, потому и женился на русской женщине Степаниде и обосновался в Петропавловске, что там похоронен Чарльз. Насколько этот семейный миф истинен, видимо, узнать никогда не удастся. В бельевой корзине по-прежнему обитает тайна.
Дочь Ксении Александровны в юности собиралась стать стюардессой, но – не исполнилось, она окончила институт иностранных языков и работает переводчицей. Внук больше всего любит книги Тура Хейердала и лепит индейцев. «Это хороший, умный, романтичный мальчик, – рассказывает Ксения Александровна, – но меня огорчает: вот он вылепил – лежит человек навылет раненный, убитый стрелой. Для него это сюжет. Он еще не отдает себе, по-моему, отчета в том, что этот человек умер. Был живой и умер. Он видит внешнюю красивую сторону и еще не понимает, что это великое горе…» И она собирает разбросанные по столу старые вещи – письма, фотографии, векселя, журнал – вещи, сохраняющие дух семьи и охраняющие ее, наподобие лар.
Острая ситуация
В почте, которую я получаю, содержится немало живых человеческих историй. Они сюжетно разнообразны, но роднит их одна любопытная черта: изобретательность, с которой критикуемые находят у критикующих уязвимые места для нанесения ударов – иногда ниже пояса.
Вот достаточно распространенные ситуации. Заимствую их из трех разных писем.
«И тогда мне заявили, что поскольку я женат уже третий раз, то не мне рассуждать на моральные темы. Извините, ответил я, вам же была известна моя семейная биография, когда меня оформляли на кафедру…»
«“А ты, который с судимостью, молчи! – рассердился на меня прораб. – Честности захотел, ворюга!” А при чем здесь моя судимость, когда на нарядах жульничают?..»
«А в вашей жизни, если хорошо порыться, ничего нельзя найти? – ядовито парировал заместитель начальника мое замечание. – Будете рыться в наших делах, и в ваших пороемся».
А вот – из четвертого письма – целая новелла:
«…Идет по улице наше колхозное и районное начальство. Урожай добрый, настроение хорошее, шутят, были в поле, на животноводческой ферме, устали, можно и пообедать, и отдохнуть. И тут вырастает перед ними наш колхозный умелец, мастер на все руки, и жнец, и швец, и на дуде игрец Пантелей Иванович и говорит, запинаясь от обилия больших людей: “А коровник-то у Черного омута построили, а развалится”. – “У Черного?” – нахмурился самый большой районный руководитель. “Да вы не слушайте его, Сергей Иванович! – вознегодовал кто-то из наших. – Он на Пасху пьяный вон там валялся”. Тут умелец наш вовсе потерялся, онемел, потому что действительно лежал пьяный на том самом месте именно на Пасху. Сергей Иванович посмотрел на него с осуждением: “Эх, ты!” – покачал головой и пошел с остальными дальше. А коровник-то по новой весне, когда снега стами, развалился…
Вот я и думаю, хоть пьяных ненавижу люто: а не лучше ли было забыть в ту минуту, что он на улице в непотребном виде валялся, игнорировать этот факт, когда он совершенно трезво речь вел о деле? Да что там – и игнорировали бы, наверное, если бы он говорил об успехах, о том, что коровник будет стоять века. А тут – ударили человека ниже пояса. А коровник развалился…»
Чтобы быть понятым не превратно, уточню с самого начала, что и я лично ничего хорошего не вижу в том, чтобы на Пасху валяться на улице. Для меня совершенно бесспорно, что судимость человека не украшает. И я готов допустить, что быть женатым третий раз не самый оптимальный вариант семейной биографии. Но почему об этом надо напоминать людям тотчас же после того, как они говорят дело – о дурно построенном коровнике или о жульнически оформленных нарядах?! Поскольку без единого порока совершенно идеальная личность имела место лишь в романах отдельных писателей, в определенный период развития нашей литературы, то мало кто из живых, подлинных сегодняшних людей может быть в подобных коллизиях гарантирован от удара в «уязвимые места». Ибо если «хорошенько порыться», то что-то «отыскать можно»! Или же (бывают, черт побери, и трудные случаи!) – создать убедительную видимость подобной находки.
Вот история о загадочно убитой козе.
Жизнь ее оборвалась у дома одного сельского учителя.
Хозяйка козы решила, что он убил, и даже подала в соответствующие инстанции соответствующее заявление, но дело не возбудили за абсолютным отсутствием доказательств. Было это двадцать лет назад. И что вы думаете – порылись-порылись хорошенько и нашли дело о козе. Зачем надо было искать? Учитель уличил директора школы в финансовых махинациях.