«Слова, слова, слова…» Да извинит меня читатель за общеизвестную цитату из Шекспира.
Очерк этот можно закончить и менее известной мыслью одного полузабытого поэта о том, что время исчисляется не часами, а ударами сердца. Ударами сердца.
И – ударами по сердцу.
Над пропастью
После этюда из «Золушки» Виктория танцевала вальс Шопена. Она была в том же бальном, ниспадающем, белом, а в руках у нее развевалось теперь что-то легкое, как облако, воздушное, и это туманило ее лицо. Мне казалось, что я ее вижу не с третьего ряда партера, что мы сейчас не в одном зале, а в разных домах, и я наблюдаю – поверх улицы – из окна в окно, как она танцует у себя в комнате… Ощущение это рождалось, наверное, и оттого, что в лице у нее действительно появилось что-то домашнее, точно она вернулась к себе и вот отдыхает душой в родных стенах.
– Рыдать хочется. А вам? – шепнула мне быстро Марина Владимировна и, как бы извиняясь за излишнюю эмоциональность, добавила с суховатой четкостью: – Когда она на концертах с этим выступает, в зале тише, чем даже сейчас. Сидят и не дышат.
Сейчас сидели в зале двое – я и Марина Владимировна, замполит женской колонии, капитан внутренней службы.
Виктория гибко откинулась, закружилась, мелькая вдруг помертвевшим лицом, и не разрешила себе остановиться, пока не замер меланхолический лепет музыки… Потом убежала переодеваться, а аккомпаниаторша, сидевшая за роялем в сером, отяжелевшем от осенних дождей бушлате, который особенно поражал рядом с бальным нарядом Золушки в первые минуты концерта, стала наигрывать «На заре туманной юности…».
После вальса Шопена Виктория исполнила восточный танец, потом цыганский.
– А когда она с этим выступает, – улыбнулась Марина Владимировна, – в зале топот и рев восторга…
Потом мы пошли за кулисы, и я поблагодарил Викторию за концерт. Она дышала тяжело – в дико-пестром, цыганском – и, опустошенная усталостью, вяло подала мне руку.
А через несколько минут был обеденный час, и я увидел ее в ранних осенних сумерках тоже в сером и тоже отяжелевшем бушлате в толпе заключенных. Она шла с непраздничным, неприязненно-отчужденным лицом, и я почему-то подумал о театральных костюмах, о том, где же она их держит. Там, за кулисами? Или при себе, близ постели, чтобы чувствовать и ночью запах сцены – тот самый, о котором она писала в «исповеди»?
«Я помню себя с шестилетнего возраста. Помню, как с малых лет заинтересовал меня театр, балет. Помню лето и дачу. Мать меня поднимала рано, заставляла надевать тапочки и пунктуально два часа подряд меня тренировала, показывая движения.
Мне нравилось, но я не понимала тогда, почему меня так долго мучают. Мама меня брала в театр. Красивые костюмы, красивые девочки танцевали на сцене. Они были как феи. Театр был для меня как храм. Я полюбила этот храм. Когда спектакль кончался и сцена была убрана, я иногда выходила на середину и, задыхаясь, дышала сценой. Мне нравился этот запах. Я была в те минуты очень счастлива.
Это похоже на то, когда начинается весна и человек вдыхает запах весны, только тогда он и счастлив…»
– Ну вот, – сказала Марина Владимировна, – я рада, что вы увидели, как она танцует. Рада за нее. Она давно хотела показать вам это.
– А мне казалось, что это вы хотите показать, как она танцует. Именно вы. Больше, чем она.
– Я тоже хотела… – дождь утих, мы пошли медленнее, – хотела помочь вам, – она улыбнулась, – выследить глубину. Это – «выследить глубину» – не мое, а Достоевского, из «Мертвого дома». Вот чтобы выследить ее, вам и надо было увидеть это. Хотя, конечно, тот ноябрьский вечер после впечатлений сегодняшнего, тоже ноябрьского дня, – она опять улыбнулась, посмотрев на непроницаемо облачное небо, – должен вам показаться какой-то дикой непостижимостью. И это действительно постигнуть нелегко – то, что там, тогда, в парке, была она и сегодня, в вальсе Шопена, тоже была она. Один человек, а не два. Один… И она же была девочкой, которая вдыхала запах сцены и замирала от счастья. И она же была… Да что! Вы, должно быть, лучше меня помните это судебное дело, наверное, заезжаете в суд и листаете его не реже, чем «исповедь».
Когда в колонии появляются новые заключенные, замполит Марина Владимировна убеждает их иногда сесть, подумать над белым листом бумаги и описать собственную жизнь. Особенно настойчиво убеждает она тех, кому, по ее мнению, полезно разобраться в личном душевном хозяйстве, запущенном до безобразия, или тех, кого сама она хочет испытать на искренность и навык самопонимания. Подобные описания собственной судьбы, переживаний, надежд и падений называет Марина Владимировна «исповедями», и они в самом деле несут на себе печать этого сложного, во многом загадочного литературного жанра, в котором во все века так трудно было отделить истину от вымысла.
Написала «исповедь» и Виктория Тылевич; с первыми строками ее я уже познакомил читателя.
«…С помощью матери я уже выходила на сцену, у меня были маленькие роли в опере “Русалка”. Я играла маленькую русалочку и говорила монолог. Эти маленькие роли я ожидала с ужасом, но уже не могла без них жить; и вот наступил день, когда я стала ученицей хореографического училища. Мама мне в тот день сказала: “Это первый большой шаг в твоей жизни”. Так я стала учиться. Шли дни. Моя первая учительница в хореографическом училище Земфира Павлова дала мне основы балета и технику танца. Каждую весну в нашей школе был выпускной концерт, и одна весна запомнилась мне на всю жизнь, когда мы с концертом поехали в Москву.
Мы вернулись, было уже начало лета. Обычно мы отдыхали два-три месяца. Но и в эти чудные дни я упорно тренировалась. Иногда так хотелось утром поспать! Все девочки вокруг отдыхали, а я должна была заниматься, заниматься без конца.
Мама мне часто говорила: “Пойми, если ты не будешь отдавать сто процентов энергии, отдавать всю себя балету, тогда ты застрянешь на месте, тогда тебе лучше из балета уйти”. Когда мама видела, что я на тренировках потею и задыхаюсь, она была очень рада…»
С «исповедью» Виктории я познакомился раньше, чем с нею самой, но у матери ее, Людвиги Генриховны, я к тому времени уже побывал. Тяжким было это посещение… В запущенной, прокуренной комнате с большим тазом посредине лежала больная женщина, у стола понуро сидел ее муж. Она жаловалась на сильную боль в области почек, рассказывая о дочери, то и дело стонала, старалась лечь поудобнее, чтобы меньше страдать, и видеть это было мучительно. Когда-то она действительно была статисткой балета, потом работала в костюмерной, теперь, судя по больничному листу, лежавшему на столе, стала маляром ремонтной базы. Меня это не особенно удивляло: я ведь уже успел побывать в театре, где мне и рассказали, что от нее часто попахивало вином…
В вечер моего посещения и мать Виктории, и отец ее, столяр, сейчас на пенсии, человек, чьи большие руки мастерового вызывали невольное уважение, а угрюмо-беспокойное лицо – жалость, были абсолютно трезвы. Но сам вид, сама атмосфера комнаты – от разбросанных там и сям окурков до странных отношений двух старых людей (малейшая попытка с его стороны что-то рассказать вызывала у нее жест, повелевающий умолкнуть), от каких-то пожухлых театральных фотографий на обшарпанных стенах до угасающего артистизма в жестах и речи бывшей балерины – повествовали о том, чем было в этой жизни вино и чем могла бы стать без него жизнь.
Мне рассказывали о Виктории, о том роковом дне, когда Людвига Генриховна, почувствовав, что навсегда теряет дочь, замкнула дом, встала на пороге, решительно заявила, что не пустит ее больше к ним, и та выпрыгнула из окна с высокого второго этажа и лежала на мостовой с разбитыми ногами – ее девочка, которой лучшие педагоги училища обещали замечательную будущность в балете…
«В те годы у меня с матерью были самые хорошие, замечательные отношения. Когда мы с мамой поздно возвращались из театра и я была уставшей, все мускулы болели, ноги гудели от напряжения, я понимала, что позади хороший день. А иногда, засыпая, я думала, что этого дня уже не вернуть и я могла бы успеть больше, если бы постаралась.
У меня была подружка Лариса Лепнева. Теперь она солистка нашего театра, лауреат международного конкурса. Мы до изнеможения занимались с ней в тренировочном зале. Вокруг меня были хорошие, чистые люди. Но понять этого я тогда не умела…
И вот мне исполнилось 17 лет. Я была счастлива. В то время я училась у педагога Татьяны Евстигнеевой. Она была не только первоклассной учительницей, но и чудесным человеком. Она умела понять любой характер. Ко мне она относилась как к родной дочери. Когда у меня бывали переэкзаменовки по общеобразовательным дисциплинам, она обходила учителей и договаривалась с ними, чтобы они снизили требования ввиду моего таланта. Вот и наступило роковое лето 1969 года…»
И с педагогом хореографического училища Татьяной Евстигнеевой я тоже познакомился раньше, чем с «исповедью» Виктории. В первую минуту я и не подумал, что передо мною педагог. Поднимаясь по лестнице, увидел высокую женщину, тщательно вытирающую стену после побелки, осведомился у нее, где найти мне Евстигнееву, и услышал в ответ:
– А я и есть Евстигнеева. Пусть вас не смущает, что занята работой, не имеющей отношения к балету. Мы только что вернулись из заграничной поездки. Дети устали, отдыхают… Ну что вы! И я, конечно, устала, но поймите, хочется побаловать их. Через несколько дней начнутся занятия, пусть все блестит вокруг. Вот мы и работаем, даже директриса… Что вы! Они не умеют… Дай бог, чтобы танцевали хорошо… Почему я умею? Ну, моему поколению жизнь давала хорошие уроки…
Вас интересует судьба Виктории Тылевич? Ну что же! Обидно, обидно… Столько вложено в нее! Подробности? С первого класса она была круглой двоечницей по математике, русскому языку, а потом и по истории, химии, физике. Но прьвкок у нее был виртуозный! И я кланялась, кланялась педагогам по общеобразовательным дисциплинам. Я мечтала, чтобы она вышла из школы настоящей балериной. Вот мы сегодня гордимся Лепневой, а она была подругой Виктории… События развивались с какой-то загадочной быстротой, как в кино. Началось это, кажется, летом 1969 года, когда мать ее уехала на две недели в дом отдыха. Виктория неожиданно появилась в училище одетая с иголочки, во все заграничное, архимодное, у нее уже были распущены волосы… Да! Если вернутся к ее учению, то надо отметить эту странность: Виктория была равнодушна к музыке, даже не любила ее.