люди наделяли собственными добродетелями бессмертных богов.
Леонардо был гениальным мыслящим оком человечества. И именно поэтому весь сегодняшний мир уже существовал в его голове (в чем можно убедиться, побывав в одном из залов замка Клу в Амбуазе). Но не только мир вертолетов, автоматических линий, подводных лодок и радиотелескопов, улавливающих пульсацию невообразимо далеких галактик. Мир сегодняшней человеческой души, тревожной, сомневающейся и ранимой. Ищущей истину, страдающей от лжи.
Я далеко-далеко ушел от бунинского рассказа «Далекое». В том же «Далеком» Бунин ощущает потерянность человека в мироздании и конечность его существования на земле. Он пишет: «В сущности, все мы, в известный срок живущие на земле вместе и вместе испытывающие все земные радости и горести, видящие одно и то же небо, любящие и ненавидящие в конце концов одинаковое и все поголовно обреченные одной и той же казни, одному и тому же исчезновению с лица земли, должны были бы питать друг к другу величайшую нежность, чувство до слез умиляющей близости и просто кричать должны были бы от страха и боли, когда судьба разлучает нас, всякий раз имея полную возможность превратить всякую нашу разлуку, даже десятиминутную, в вечную. Но, как известно, мы в общем весьма далеки от подобных чувств…»
Это гуманизм в его восхождении от Сократа – через Возрождение – к нам и дальше, в будущие века и тысячелетия.
И в час амбуазской ночи или дня, когда Бунин закончил рассказ о безвестном Иване Ивановиче, этот зауряднейший Иван Иванович стал равен бессмертному Леонардо, потому что в «иной час» коммивояжер равен любому великому, если этот иной час «есть час его великой скорби или радости».
И герой рассказа «Далекое» равен Леонардо. И может быть, в этом вершина и бунинского, и итальянского, и мирового гуманизма. Вершина, к которой ведут все ренессансы.
И может быть, именно в этом равенстве – в нем! – а не в стынущих в музейной тишине сокровищах живописи, – в этом равенстве скромнейшего Ивана Ивановича бессмертному Леонардо и наивысшее достижение Возрождения как Гуманизма.
Умение видеть.
В Иване Ивановиче – Леонардо да Винчи.
Видеть в человеке вечно человеческое.
Вертера – в юноше, который любит первый раз.
Лизу из «Дворянского гнезда» – в девушке, которая любит первый раз.
Гомеровскую Андромаху – в женщине, которая расстается с мужем.
Потому что без этого видения не нужны «все искусства, вся поэзия, все летописи человечества» (Бунин).
Вернемся к Кэрроллу.
Кстати, Леонардо, как и Кэрролл, любил нонсенсы, он увлекался сонетами современного ему флорентийского поэта Буркьелло, которые были бессмысленным набором не соединенных между собой образов и строчек, рисующих нечто абсурдное и в то же время потаенно-интересное.
Когда исчезает Чеширский Кот, один из персонажей первой истории об Алисе, в воздухе остается лишь его улыбка; кота нет, но улыбка парит. Это одно из гениальных открытий Кэрролла, которое потом осмысливали математики, физики, логики. И осмысливали настолько неожиданно, что Кэрролл, вероятно, был бы ошеломлен, узнав об этом.
Например, физик Энрико Ферми (1901–1954), вычислив в атомных ядрах таинственную частицу, не имеющую ни инертной массы, ни заряда, единственная реальность которой выражается в том, что она вращается, подумал, как утверждают его биографы, об улыбке Чеширского Кота. Ведь частица (названная «нейтрино») – нечто нереальное, по традиционной логике ее не существует (при отсутствии массы и заряда), ее будто бы и нет – и в то же время она… улыбается.
Я думал в ту амбуазскую ночь: если бы исчезла Джоконда и осталась лишь ее улыбка – я даже осмеливаюсь думать фантасмагоричнее, – если бы исчезла вся человеческая культура и осталась парить в пустоте мироздания лишь улыбка Джоконды, можно было бы по ней восстановить историю человеческой цивилизации, мир человека?
И можно ли было бы по ней в далеких мирах воссоздать этот мир (разумеется, существенно улучшив его)?
Умение видеть стало источником величайших открытий в науке. Альберт Эйнштейн в «Творческой автобиографии» рассказывал об удивлении, которое он испытал ребенком, когда ему показали компас. Наблюдая за стрелкой, которая вела себя «так определенно», мальчик Эйнштейн понял: за вещами должно быть что-то еще, глубоко скрытое. Став взрослым, он не раз жалел о том, что люди, вырастая, утрачивают дар удивления перед ветром и дождем, перед тем обстоятельством, что Луна не падает на Землю.
Почему их больше не удивляет различие между живым и неживым?
Недалеко от Амбуаза – старинный город Труа, рядом с которым археологи обнаружили в пещерах гениальные рисунки художников каменного века. Труа – это Лувр палеолита и детство человечества. Там – ниша, расписанная фигурами северных оленей. Один из оленей в пещерах Труа – как «Джоконда» в Лувре.
Первобытные художники нередко изображали раненых животных (самый известный рисунок из этого ряда – раненый бизон на стене Альтамирской пещеры), но те раненые были живыми. Они, может быть, умирали, но не умерли в видении живописца.
Первобытный художник был и охотником, и добрым сотоварищем охотников и видел не раз, как умирают животные, раненные насмерть или добиваемые после нетяжких ранений.
Олень в одной из ниш пещер Труа – с надломленными передними ногами и твердо стоящими на земле задними, с наклоненной головой и непреклонными линиями туловища – не ранен. Он убит наповал. Он убит, но не успел умереть, ему осталось не дыхание – полдыхания. Художник увидел и запечатлел тот перелом от бытия к небытию, когда стрела настигает животное на бешеном бегу, когда оно бежит, стоя на месте, бежит с остановившимся сердцем, бежит не ногами – одним лишь телом, которое не может поверить, что бег уже навсегда окончен. Чтобы увидеть это, надо было обладать особой наблюдательностью, обостренным чувством опасности, голода и страха – страха не перед жестокостью жизни, а перед таинством перехода бытия в небытие.
Это тот самый страх, из которого, возможно, и родилась культура как убежище, укрытие и надежда на бессмертие. В образах животных на стенах пещер эпохи палеолита уже потаенно живут все богатства живописи последующих тысячелетий.
Один из наших исследователей первобытного искусства Владимир Николаевич Топоров по этому поводу напоминает нам стихи Мандельштама: «Быть может, прежде губ уже родился шепот, и в бездревесности кружилися листы…» Мне раньше эти строки казались недоступно-загадочными. Обращение к первобытной живописи сообщает им наглядную понятность: эти олени, бизоны, лошади, не объединенные композицией, не вошедшие в единый художественный замысел, а существующие как бы отдельно, сами по себе, и есть тот шепот (до губ) и листы (в бездревесности), которые – начала начал.
В ту амбуазскую ночь я думал и о том, что без взгляда Леонардо не было бы и углубляющихся в суть вещей взглядов Эйнштейна и Норберта Винера. Видеть для Леонардо было особым даром, но даром, который не дается даром, от рождения, он должен быть выработан, отшлифован. Леонардо разработал гимнастику этого умения. Вот интересное упражнение: один из художников чертит линию на стене, остальные держат в руках тоненькие стебельки или соломинки и отсекают от них куски, равные, как им кажется, линии на стене, находясь при этом на расстоянии от стены в десять локтей. Затем каждый подходит к образцу, чтобы измерить определенные им размеры, и тот, чья соломинка будет равна черте, получает награду.
В совете Леонардо поражает точность: надо отойти от стены на десять локтей. За этой точностью угадывается обилие опытов самого Леонардо, изучавшего оптимальные условия для совершенствования умения видеть.
Можно также рассматривать с известного расстояния дротик или трость, оценивая, «сколько раз данная мера уложится на этом расстоянии». Или: начертить линию, руководствуясь одним лишь «чувством расстояния», размером в один локоть, и потом с помощью натянутой нити удостовериться, насколько это удалось. Это рекомендации человека, который сам воспитывал в себе чувство расстояния, умение видеть, идя от опыта к опыту в поисках оптимальных условий и обстоятельств для самоусовершенствования.
Через века кибернетики обоснуют «закон ограниченного разнообразия». А задолго до ученых его поняли художники.
Гоголь, вспоминает Бунин рассказ своего гувернера, говорил о «законах фантастического в искусстве», по которым «можно писать о яблоне с золотыми яблоками, но не о грушах на вербе».
«Закон фантастического в искусстве» – это, по существу, и есть открытый в XX веке кибернетиками, в первую очередь Винером, «закон ограниченного разнообразия», который царит в мироздании и делает наш мир не царством хаоса, а «островом порядка» в океане энтропии, то есть «упорядоченной системой» в стихиях, стремящихся к беспорядку.
«Закон ограниченного разнообразия» – это АНТИэнтропическая тенденция, без которой не может существовать разумная жизнь и жизнь вообще.
Но до чего же безгранично – для того, кто умеет видеть мир! – это «ограниченное разнообразие»! Различные фигуры, различные выражения лиц, различные пейзажи, различные деревья, различные равнины, различные долины, различные украшения, различные холмы, различные реки… Различные золотые яблоки на различных золотых яблонях. Но ни одной груши на вербе.
Леонардо любил рассматривать лица мужчин и женщин вечерами и в пасмурную погоду, отмечая в них особую нежность.
У немых он учился выражению души в жестах.
Он делает замечательное наблюдение, достойное того, чтобы обогатить систему Станиславского: походка ребенка напоминает походку старца (речь идет о малых детях).
Эта инверсия, то есть нарочитая перестановка, обостряет нашу наблюдательность и наше понимание человека. Не удивляет, что походка старца похожа на походку ребенка, много удивительнее сопоставление походки ребенка с походкой старца.
Умение резко выделить некую странность в общепринятом, увидеть в обыденном, рождающем равнодушие, нечто печально и радостно удивляющее – великий дар. Это и есть та подвижная, гибкая черта, у которой художнический взгляд на жизнь переходит в философский. Избитое сопоставление старого с малым оборачивается метафорой человеческого существования, укладывающегося между двумя беспомощностями – в начале и конце жизни. Через столетие латиноамериканский писатель Габриэль Маркес напишет о мальчике, который делает в жизни самый первый шаг, что это его самый первый шаг к смерти.