А французский король Франциск I, желая доставить Леонардо радость, называл его «величайшим философом», хотя, как известно, после Леонардо не осталось не только мировоззренческой системы, но и даже разрозненных философских эссе. Его философией были картины, его философией был образ жизни. Его философией было видение мира.
В эту самую «художественную» и самую динамичную из эпох перестройка иерархии ценностей (а иерархию можно вообразить как лестницу) совершалась постепенно, отставая от новизны жизни. Поэтому, несмотря на весь блеск ее достижений в области изобразительных искусств, все же философ оставался фигурой более высокой, чем живописец. И хотя уже начались изменения в сознании и осознании ценностей и все чаще Бога называли художником, но титул философа был настолько почетен, что, именуя Иисуса Христа философом, Стендаль отдавал дань духу эпохи, о которой писал. В этом выразился историзм его мышления.
Он безумно любил разные сюжеты, обнаруживающие доблесть, силу души, ее величие. И при первой же возможности уходил от живописи в жизнь, чтобы потом вернуться опять к живописи, сопоставляя ее с живой действительностью и объясняя ее действительностью.
Например, рассказывая о старинной копии «Тайной вечери» в Понте Каприаска, Стендаль сообщает, что она была выполнена молодым человеком родом из Милана, который бежал из этого города во время потрясений и укрылся в Понте Каприаска в 1520 году. Потом он получил возможность возвратиться в Милан. Высшие лица маленького городка Понте Каприаска хотели, расставаясь с ним, оплатить его работу. Он долго отказывался, потом, когда отказы стали вызывать обиду, получил семьдесят скудо, вышел на улицу и роздал эти деньги беднейшим жителям.
Казалось бы, какое отношение имеет эта история и к Леонардо да Винчи, и к копии «Тайной вечери»?
Стендаль в той же «Истории живописи» пишет: «Мне могут заметить, что по поводу искусства я говорю о посторонних ему вещах…» Он часто пишет о «постороннем», касаясь собственного века, личных воспоминаний, даже мимолетных впечатлений: они тоже по его логике имеют отношение к искусству.
Мне жаль, что никто после Стендаля не додумался истолковывать уровень развития изобразительных искусств страстями, характерами, нравами эпохи и прочими «посторонними вещами». «Метод Стендаля» помог бы нам, наверное, лучше понять и французскую живопись XVI11 века, и импрессионистов, и абстрактную живопись XX века.
Углубляясь в историю итальянского Ренессанса, рассказывая о первых его великих мастерах – Никколо Пизано, Чимабуэ, Джотто, – Стендаль замечает: «Страсти – это необходимое условие и вместе с тем содержание искусства – уже существовали». И, верный избранной им логике, тут же рассказывает в трех строках историю о том, как во Флоренции в 1293 году, то есть до начала первого века Ренессанса, Джано делла Белла, оскорбленный одним дворянином, устраивает во имя свободы заговор, который увенчивается успехом. И печально уточняет: «В 1816 году феодальная Германия такой высоты еще не достигла».
Феодальная Германия – это канун нарождающегося мощного мира европейской бюрократии, убивающей и страсть, и характеры. Это канун мира Кафки.
Может быть, Стендаль был первой личностью в истории европейского духа, ощутившей тайный, безотчетный страх перед ужасами мира Кафки. Отсюда его тоска по сильным характерам, безбоязненно и бездумно разрывающим ту или иную враждебную для них ситуацию. Как бесподобно даже это: «Ночью я, к сожалению, не думал о том, что буду утром убит посреди пира соперников и недругов!»
Я испытываю особую склонность к подлинным документам и поэтому обращусь сейчас к двум самым достоверным источникам: к записям Стефано Инфессуры, в которых отражены нравы XV века, и к дневнику Иоганна Бурхарда. (Не надо путать с историком культуры XIX века Якобом Буркхардтом, написавшим классическую «Культуру Италии в эпоху Возрождения».)
Убийство не только не вызывало возмущения, горестного удивления или раскаяния, но было – иногда – событием радостным, торжественным.
«В лето 1424 года, второго июня, недалеко от Аквилы был убит полководец Браччио да Монтоне; по случаю убийства врага папы в Риме было большое торжество с увеселительными огнями и танцами. Римляне с факелами, на лошадях явились сопровождать синьора Джордано Колонну – брата папы…»
Убивали в то время порой с жестокостью одновременно и утонченной, и варварской. В записях Инфессуры то и дело мелькают строки: «Были казнены… были обезглавлены… ему отрубили голову, ему отрубили руки, повесили его и затем четвертовали».
Убивали побежденных и убивали победителей.
Убивали за измену и убивали за верность.
Убивали тех, чья беспомощность делала их легкой добычей.
Убивали тех, чья могущественность вызывала опасения.
Убивали тех, кто с охотой участвовал в убийствах, и убивали тех, кто не желал участвовать в убийствах.
Убивали кардиналов.
Убивали обыкновенных горожан.
Убивали художников.
И убивали конюхов.
Детей убивали наравне со взрослыми.
Женщин наравне с мужчинами.
Стариков убивали тоже.
Люди исчезали таинственно, как в «Мастере и Маргарите», фантасмагория социальных страстей со всеми ее «чудесами» стала повседневностью и никого не удивляла…
Рафаэль уже родился…
Отмщенная жестокость казалась чудом, потому что обычно жестокость вознаграждалась. И тому, кто в ней отличался, доставались одни почести, тот был в милости у судьбы.
Бурхарда всё это нисколько не удивляет.
Иоганн Бурхард был юристом, который потом избрал духовную карьеру, должность церемониймейстера в Ватикане занимал при папах Сиксте IV, Иннокентии VIII и Александре VI. Человек рассудительный, педантичный, воспитанник юридического факультета в Страсбурге, точно мыслящий, наблюдательный, совершенно лишенный иллюзий и видящий всё, при этом склонный к известному скепсису.
Его не возмутило, когда одного из недругов папы «щипали раскаленными щипцами… отрубили руки… повесили и затем четвертовали». Он мыслит и действует в системе понятий, верований и норм эпохи и ничему не удивляется. И это не только особенность характера и не только черта эпохи; ничему не удивляться при папе Александре VI было единственной возможностью остаться в живых.
Именно из дневника Бурхарда мы узнаем об убийстве старшего сына папы Александра VI Джованни Борджиа – Цезарем Борджиа, который не хотел ни в чем и абсолютно никому в мире уступать первенство.
Замечательная деталь. Когда слуги папы допрашивали некоего Георгия Склаву, сторожившего склад на берегу Тибра, почему тот не сообщил, что чье-то тело было брошено в реку, он чистосердечно ответил, что видел это в жизни столько раз, что не обратил никакого внимания.
Он тоже ничему не удивлялся.
«В понедельник, 28 января, синьор Джерардо, генуэзский купец, супруг донны Теодорины, дочери счастливой памяти папы Иннокентия VIII, еще вчера ужинавший с высокочтимым кардиналом Беневентой, здоровый и веселый, найден утром в своей постели мертвым и лишившимся жизни от удара. И был он в часы вечерни похоронен с величайшим почетом прелатами и придворными кардиналами, и сопровождали его до сказанной церкви многие из принадлежавших к курии».
Разумеется, Бурхард ни на секунду не верит, что синьор генуэзский купец умер от «удара». Ему, церемониймейстеру папы Александра VI, было хорошо известно, от чего умирают люди, имеющие богатства…
Ирония в тексте Бурхарда почти неуловима. И это ирония не Бурхарда, это ирония эпохи – самая убийственная и самая печальная из ироний. Это ирония человека, который вдруг на миг отстраняется от себя и видит как бы со стороны нечто само собой разумеющееся и в то же время странное. Бурхарда коробит только нарушение церемоний.
Порой он открыто ироничен. Вот еще любопытный сюжет.
Время действия =1501 год. (Через год судьбы Леонардо и сына папы Александра VI – Цезаря Борджиа – на недолгое время соединятся…) «В пятницу, 7 мая, в Падуе скончался достопочтенный кардинал Санта-Мария-ин-Пор-тико. Да почиет душа его в мире! Говорят, что с разрешения верховных первосвященников он составил завещание, в силу которого сумма в двадцать пять тысяч дукатов предназначалась на благотворительные дела; из остального своего состояния он половину передал Верховному первосвященнику или Римской церкви, а другую половину, которая, как говорят, превышала сто тысяч дукатов, – правительству Венеции на ведение войны против турок. Но папа дал знать правительству, что он отказывается от своего согласия одобрить завещание указанного кардинала. Вследствие чего завещание было признано недействительным и всё состояние, оставленное покойным кардиналом, было передано Его Святейшеству. Помимо сего, было предписано, чтобы все, у кого имеется названное имущество, под страхом немедленного отлучения в известный срок вернули его папе. Я не знаю последствий этого дела, но думаю, что папа на этом деле ничего не потерял».
Мы еще вернемся к дневнику Иоганна Бурхарда.
А сейчас мне хочется задать вопрос: не чересчур ли великая цена уплачена за великое искусство?
Глава 5Леонардо и Цезарь Борджиа, или Стихи после Освенцима
Полагаю, что настала минута для небольшого уточнения метода Стендаля – метода гениального человека XIX столетия, когда было достаточно хорошо известно зло, ужасающее и потрясающее нашу человечность (а кто усомнится в человечности Стендаля?!), но не было известно зло тотальное. Тотальное зло – явление XX века, века Хиросимы, Освенцима, Эйхмана…
Поэтому людьми XX века иначе рассматривается диалектика «сообщаемое™» творческой мощи и мощи зла. Наш вопрос: Не чересчур ли великая цена уплачена за великое искусство? задан на излете XX века.
Но дело не в одном лишь рассмотрении этой диалектики (то есть ее восприятии), иной стала и сама сущность ее. Алексей Федорович Лосев[41] с полным основанием пишет об «оборотной стороне» титанизма в эпоху Возрождения. Для наглядности можно вообразить стороной «необоротной», то есть «чистым» воплощением творческой мощи, Леонардо, а стороной «оборотной», то есть воплощением мощи зла – Цезаря Борджиа.