Самая большая трагедия для мыслящего человека – остывание страсти к познанию. Это начало согласия с дьяволом. Это первый акт гётевского «Фауста». У Леонардо эта страсть никогда не остывала, он отдавал Цезарю талант, умение, изобретательность, оставаясь духовно в бесконечном отдалении от него. Это тоже одна из странных леонардовских черт.
Но почему он пошел в услужение к Цезарю? Было это летом 1502 года, когда сын папы Александра VI, не останавливаясь перед изменами, пытками, убийствами, захватил всю Центральную Италию, стал одним из самых могущественных людей. Я уже не раз упоминал о том, что Леонардо всю жизнь искал сильного покровителя. Он увидел его в Цезаре Борджиа. Было в то время Леонардо уже пятьдесят лет. Он устал, чувствовал себя беззащитным в беспокойном веке, но не утратил ни жажды деятельности, ни любознательности. Цезарь Борджиа тоже нуждался в талантливом военном инженере.
В сущности, как военный инженер Леонардо работал только для Цезаря Борджиа. Мы помним, что его «секреты» были не нужны Лодовико Моро, увлекавшемуся интригами, любовью и искусством. Цезарь Борджиа был целиком захвачен борьбой за власть. В этой борьбе он обнаружил качества, восхитившие одного из умнейших людей того века – Макиавелли. Кстати, Леонардо и Макиавелли познакомились при дворе Борджиа. Цезарь именовал Леонардо «герцогским инженером и архитектором». Леонардо усовершенствовал укрепления и крепости, захваченные Борджиа, составил стратегические карты для жестокого победителя, в которых соединил научную точность с художнической мощью (не нужной Цезарю, но иначе Леонардо работать не мог).
Они были рядом, и их разделяла бесконечность.
Что видел Цезарь Борджиа – неизвестно. Можно лишь полагать, что видел он то, что было мило его сердцу: покоренные города, поверженных и униженных недругов, войско, идущее на штурм крепости, горы трупов…
Теперь посмотрим, что видел Леонардо, странствуя с Цезарем Борджиа.
В Сиене он поднялся на башню Манджа, чтобы осмотреть башенные часы. И записал: «Сиенские колокола, их движение и расположение, а также качание их язычков». Он записал это рядом с рисунком самих колоколов.
В Урбино он отметил: «Лестницы домов… словно висят в пустоте».
Цезарь Борджиа видел войну и торжество силы. Леонардо видел мир в его разнообразии, в неисчислимых, захватывающих любопытство подробностях. И он видел человеческие лица. Возвратившись во Флоренцию, он написал один из лучших портретов – юной, красивой Джиневры Бенчи. Неизвестный автор его биографии писал об этом портрете, что он казался не живописью, а живой Джиневрой.
«Как это было и с Чечилией Галлерани, – отмечает Бруно Нардини, – великий художник видел перед собой образ, отражающийся в идеальном зеркале. Он писал не только лицо, но и душу девушки, неуловимую улыбку сомкнутых, неподвижных губ, улыбку затаенную…»
Нардини пишет об «идеальном зеркале». Но разве не чувствуется в его описании портрета и Зазеркалья? Усилие видеть состоит из умения видеть то, что, казалось бы, в данную минуту не может составлять главного интереса жизни, но утоляет потаенные потребности души. Что и выразилось в высоком художественном уровне стратегических карт. Умение видеть родственно затаенной улыбке Джиневры Бенчи.
Вернемся к записи Леонардо в Урбино о лестницах, которые висят в пустоте. Это больше чем наблюдение. Это образ мира, соответствующий состоянию художника, когда он странствовал в качестве военного инженера по покоренным областям Италии с воинственным Цезарем Борджиа. Весь мир в эти минуты висел в пустоте, над бездной…
Союз Леонардо и Цезаря не мог быть устойчивым и долговременным.
Леонардо любил битвы, но… в образе фрески на стене, эскиза на бумаге, а не в жизни, не на театре войны. В сущности, этот человек, некогда пытавшийся соблазнить Лодовико Моро военными «секретами» и действительно создавший прообразы убийственных военных орудий, уложивших в землю в последующие века миллионы людей, был самым мирным человеком в ту немирную эпоху.
«Покой и воля», о которых через века писал наш Пушкин, были и его заветнейшим желанием. И он мог бы написать, если бы был поэтом, равным по гению Пушкину:
Давно, усталый раб, задумал я побег
В обитель дальную трудов и чистых нет.
Обителью этой и стал ненадолго Амбуаз…
С Цезарем Борджиа Леонардо расстался тотчас же после сенигалльской истории, восхитившей Макиавелли, но, видимо, не вызвавшей восторга у Леонардо. Суть ее в том, что несколько кондотьеров захватили крепость Сенигаллию, с тем чтобы низвергнуть Цезаря Борджиа, союзниками которого они раньше были. Но Цезарь оказался и хитрее, и вероломнее, и артистичнее их. Он избежал открытого боя, острого конфликта, хитростью заставив врага расположить войска вне города, и как побежденный к победителям вошел в крепость. Он же сумел, разбив собственное войско на небольшие отряды, ввести его в крепость и, мирно, весело отужинав с заговорщиками, заверить их, что теперь он будет исполнителем их воли. Поздно ночью, когда они уже почивали, он беспощадно их казнил. При Цезаре были тогда в Сенигалльской крепости и Макиавелли, которого восхитил этот «гениальный обман», и Леонардо да Винчи, видимо испытавший иные чувства.
Я не берусь утверждать, что Леонардо расстался с Цезарем по чисто моральным соображениям. Вероятно, он покинул его потому, что тот был чересчур беспокойной фигурой, а Леонардо тревог не любил, к тому же был сыт ими после крушения надежд в Милане.
Но нельзя полностью игнорировать и нравственные мотивы.
В работе, и в жизни, и в мыслях, самых тайных, которые он редко поверял бумаге, Леонардо честь ставил неизменно выше денег. Он был человеком чести, понимая ее широко, как стремление к совершенству в работе и стремление к миру и согласию в человеческих отношениях. И это выше золота всего мира, которое не делает человека бессмертным. Человека бессмертным делает только честь. И уже это одно сообщает его жизни высокую моральную цену.
А поскольку честь едина и нельзя быть человеком чести в мастерстве и не быть человеком чести в жизни, то Леонардо и не мог долго быть в услужении у Цезаря Борджиа, несмотря на то, что тот был единственным, кто открывал ему широкое поле технической, точнее, военно-технической деятельности и не ожидал от него картин.
Леонардо расстался с могущественным сыном папы Александра VI вовремя. Через несколько месяцев папа умер – как утверждала молва, выпив отравленного вина, которым собирался угостить одного из кардиналов.
Цезарь Борджиа (по легенде, он тоже пил это вино) был в то время тяжело болен, и единственное, чего смог добиться у нового папы Юлия II, это возможности торжественно, не как побежденный, а как победитель, в окружении воинства уехать из Рима. Он бежал в Испанию, был заключен испанским королем, который видел в нем (не без основания) опасного авантюриста, в крепость, откуда ни одному человеку до той поры не удалось бежать. Бежал, стал кондотьером, то есть командиром наемных солдат, и в войне французов с испанцами был убит ударом копья.
Леонардо не волновала дальнейшая судьба этого самого мимолетного и самого страшного из его покровителей. Он не уделил ему и нескольких беглых строк, которые удостоил Лодовико Моро после его падения, когда писал о герцоге Миланском, что он потерял всё и ни одно из его дел не было завершено.
Но служба у Цезаря Борджиа, несмотря на кратковременность, как мне кажется, не могла не отразиться на творчестве Леонардо. Сам запас его наблюдений лег в основу погибшей фрески «Битва при Ангьяри», которую он, вернувшись во Флоренцию, создавал на одной из стен зала Советов, соревнуясь с молодым Микеланджело, который расписывал вторую стену.
«Битва при Ангьяри», точнее, отблеск этой битвы сохранился потому, что молодой Рубенс, застав неповрежденным картон, эскиз будущей фрески, зарисовал его. Сама фреска погибла во время рождения. Леонардо, вычитав у античного ученого Плиния рецепт особенно долговечных красок, не удержался от очередного эксперимента и потерпел полное поражение. Он не успел завершить серединную часть фрески, когда увидел, что его детище погибло: стена, загрунтованная особым составом, не удерживала красок, они безобразно таяли, как последний снег при первых лучах солнца…
Рисунок Рубенса передает весь ужас, всю бесчеловечность войны. На этом рисунке красивы кони, которых особенно любил Леонардо, и безобразны люди, в которых ожесточение битвы не оставило ничего человеческого.
Цезарь Борджиа, как мы помним, не ожидал от Леонардо картин и не торопил его – надо полагать, к его удовольствию. Леонардо сам попытался создать картину, «посвященную» Цезарю Борджиа, показав в ней озверение в борьбе… за власть? Да, в сущности, за власть.
Воины на рисунке Рубенса одеты в условные, полуантичные доспехи. Это – одна из немногих – дань Леонардо античности… Возрождение возродило античность за исключением… античных характеров и страстей. Поэтому ей и не нужен был Плутарх, запечатлевший героев и доблести античного мира. На излете Возрождения, в его последние томительные минуты, Монтень мечтал о людях, выкованных из чистого золота, – о героях античности, а не о людях XV–XVI веков, которые были его современниками или почти современниками.
Люди Возрождения в полном объеме повторили пороки людей античности, но никогда не поднимались до их доблестей. Убивали, за редким исключением, не тиранов, а политических соперников. На Цезаря Борджиа не нашлось Брута и Кассия. А Макиавелли, беседовавший с ним в уединении, восхищался им, но отнюдь не помышлял о римском подвиге тираноубийства.
Поэтому люди Великой французской революции и читали Плутарха, а не Вазари, читали жизнеописания «доблестных мужей», а не жизнеописания великих художников. Они боготворили Платона, но никто не читал его, как Катон Утический, который черпал из философии Платона силы для защиты идеалов Римской республики в I веке до нашей эры и отдал потом за эти идеалы жизнь, покончив с собой.