Об этом в конце жизни фантазировал в рассказе «Орля» Мопассан. И он сошел с ума. Может быть, радость Бернсона можно объяснить тем, что он боялся тоже сойти с ума?
Кто найдет шифр к этому портрету? Мне не удалось. Хотя «Джоконда» была со мной всю жизнь. Мальчиком я увидел ее на репродукциях, в поздние годы стоял часами перед ней в Лувре.
Совершенно не важно, была ли она уроженкой Неаполя или вышла из старинного флорентийского рода, была ли она женой флорентийского богача или возлюбленной великолепного герцога Джулиано Медичи.
Важно другое: Леонардо держал при ней шутов, о чем пишет не только Вазари. Даже Леонардо, магу, музыканту и острослову, не удавалось ее развеселить. Но развеселили ли шуты? Она улыбается. Но для ее улыбки шуты не были нужны. «Техникой» улыбки неподражаемой, не похожей ни на одну из улыбок в мире, Леонардо владел настолько, что ввел потом в заблуждение маститых искусствоведов, которые по одной лишь улыбке относили к его кисти портреты, написанные искусными подражателями.
И почему Леонардо хотел, чтобы она улыбалась?
Авторы итальянского телефильма отмечают, что портрет Джоконды не «зеркальное отражение». То есть Леонардо ставил перед собой цель большую, чем верность натуре.
Он заглянул в ее душу? А может быть, в собственную душу? Он заглянул в Зазеркалье, то есть в мир, существующий за видимостью явлений, мир, в котором всё возможно?
Все ответы на эти вопросы одинаково убедительны и неубедительны.
Исследователи жизни Леонардо всё чаще пишут, что он отразил в «Джоконде» состояние собственной души в один из самых сложных моментов его жизни. Это состояние души человека, который бежал из Милана, из Флоренции, из городов, завоеванных Цезарем Борджиа, это состояние души человека, который видел казни и даже запечатлевал их в рисунках. Это состояние души человека, который видел чудовищные жестокости Цезаря Борджиа, испытал все опасности и безумства века и не утратил веры в человеческое, вечно человеческое.
Дело не в том, красива Джоконда или некрасива. Дело даже не в том, стара она или молода. Я думаю не о старой женщине, а о стареющей душе великого философа и живописца. О стареющей душе, которая вобрала в себя опыты мира в один из самых трагических моментов восхождения человеческого духа. Это состояние души человека молчаливого, скрытного, не умеющего и не любящего рассказывать о себе.
И поэтому я всё больше склоняюсь к мысли, что «Джоконда» – это исповедь в красках.
Бруно Нардини пишет о «Джоконде», что она – «нарочито загадочный ответ будущему поколению». Но любой, даже загадочный, ответ подразумевает вопрос. О чем станет вопрошать ее «будущее поколение»? И не может ли быть, что, наоборот, она сама задает вопросы будущему поколению о смысле жизни и смысле культуры и, может быть, услышит ответ, решающий судьбу человечества и цивилизации?
Когда я был во Флоренции, мне показали дом, в котором, если верить Вазари, шуты и музыканты развлекали Джоконду, когда ее рисовал Леонардо. Этот дом вызывает особое чувство. Кажется, переступишь через порог – и увидишь их; и если даже Леонардо изобразил на бессмертном портрете не Джоконду, все равно хорошо, что нам дано испытать высокое чувство почти непосредственного общения с художником и женщиной, в которой он увидел собственную душу. Есть иллюзии, которых не нужно лишать человека. С течением веков вдруг человечество узнает, что иллюзия имела под собой основательную почву. Была Троя, о которой писал Гомер, – он ее не выдумал; была Беатриче, которая ожидала Данте в раю, – он ее не выдумал; была Лаура, которой Петрарка всю жизнь посвящал сонеты, воспевающие бессмертную любовь, – он ее не выдумал; и была Джоконда, в которой Леонардо узнал нечто бесконечно для себя дорогое, без чего человеческое существование лишается смысла.
Он ее не выдумал.
Из телеромана Бруно Нардини я первый раз узнал, что в одной из записных книжек Леонардо существует запись странная, похожая на стихи, начертанная незнакомым почерком; позже она была залита огромным чернильным пятном – может быть, Леонардо хотел ее скрыть. Нардини высказывает догадку, что это строки, написанные… Моной Лизой: «О Леонардо, почему вы так много трудитесь?»
Мне тоже хочется думать, что это написала Мона Лиза.
Вслед за строкой, будто бы написанной Моной Лизой, идет размышление самого Леонардо о красоте: «О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи и все вещи пожираешь твердыми зубами годов… Елена, когда смотрелась в зеркало, видя досадные морщины своего лица, сделанные старостью, жалуется и думает наедине, зачем два раза была похищена».
Имеет ли отношение эта запись к «Джоконде»? Леонардо с его любовью к секретности, к шифрам мог изменить имя. Может быть, лицо Джоконды действительно было уже изборождено морщинами: ей было, когда ее писал Леонардо (если это жена купца Джокондо), лет двадцать восемь. А в те времена, мы помним по Шекспиру, юность женщины начиналась с четырнадцати.
Но почему Елена была похищена дважды?
Леонардо все-таки имел в виду, по-видимому, Елену – героиню античных мифов. Как известно, первый раз ее похитил Парис. Ну а второй? Второй раз – «истребитель вещей». Но осознала она второе похищение, лишь увидев себя в зеркале.
Для Леонардо увидеть было величайшим событием, равным не событию-отражению, а событию-«оригиналу». Для него увиденное не отблеск реальности, не отражение ее, а сама реальность.
Но может быть, он писал о себе? Леонардо редко-редко говорит о себе открыто, в первом лице. Всё, что относится к жизни его души, к интимному миру человеческой личности, настолько утаено этим, может быть, самым скрытным из великих людей, самым замкнутым и неоткровенным (несмотря на общительность, жизнелюбие, склонность к розыгрышам и к шуткам, которые тоже, может быть, лишь форма самообороны от любопытствующего мира), настолько всё личное погружено в нем на дно непроницаемой души, что мы можем лишь строить более или менее печальные или романтические версии.
Не будем строить беспочвенных догадок.
Личность Леонардо вообще в картинах – не в одной лишь «Джоконде» – отразилась потаеннее, «зазеркальнее», чем личность его современников в их работах. В то же время Леонардо никогда не ставил перед собой «потусторонних», метафизических, чисто философских задач и был бы, наверное, удивлен, если бы узнал, что века и века будут решать загадку улыбки Джоконды.
Гуковский отмечал: «Работа над портретом одной из красивейших женщин Флоренции совмещается у этого удивительного мастера с анализом внутренних органов человеческого тела».
Вывод естествен: работа художника, переплетаясь с работой ученого-экспериментатора, создает в синтезе нечто поистине поражающее. Если рассматривать «Джоконду» одновременно с анатомическими зарисовками и записями Леонардо, в которых изображены кости, сухожилия, мускулы, все подробности человеческого организма, то невольно возвращаешься к его наблюдениям над течением воды, которое зависит от особенностей дна…
Через века Пастернак напишет:
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Это и есть метод Леонардо. Узаконенный и, может быть, чуть опоэтизированный XX веком.
Бернсон писал о Леонардо, что он дает нам «камень науки» вместо «хлеба красоты», ему казалось, что в Леонардо ученый убил художника. Ошибка Бернсона (да будет мне позволено критиковать маститого ученого), наверное, в том, что он судил об итальянском Ренессансе по законам иной эпохи. В нем самом, как мне кажется, ученый убил художника, жесткий логический ум умертвил интуитивное постижение и помешал вообразить, восстановить духовную жизнь людей Возрождения, дух эпохи.
В сопоставлении не только с вечностью, но даже со временем существования человека на Земле эпоха Возрождения – минута или секунда. И в блеске ее Леонардо да Винчи!
Вот и попробуй рассмотри его, пойми в этом мгновенном блеске!
Леонардо всю жизнь стремился к абсолюту в познании человека и мира. В «Джоконде» логика познания вела его к абсолюту добра и зла в одном образе, что адекватно самой сущности жизни, ибо в чистом виде абсолют добра и абсолют зла существуют лишь в лабораторных условиях, то есть в умозрениях философов, но не в самом бытие и не в созданиях художников.
Этот абсолют почти (почти, потому что сам Леонардо полагал «Джоконду» незавершенной) удался. Теперь Добро и Зло не сидели за одним столом, как в «Тайной вечере», а были объединены в одном образе.
Если даже допустить, что восторженный Вазари и исполненный смуты, тревоги и отвращения Бернсон писали о разных портретах, то и тогда остаются в силе полярно противоположные суждения исследователей, рассматривающих одно и то же явление искусства и духовной жизни. Совершенно бесспорно, что Уолтер Патер и Волынский имели в виду «Джоконду» Лувра, не менее бесспорно, что Бернсон и Мережковский имели в виду тоже именно ее. Не подлежит сомнению и то, что Дворжак и современные исследователи, очарованные «Джокондой» не меньше Вазари, тоже пишут об одной и той же картине.
Велик и непостижим художник, создавший это гениальное художественное уравнение с множеством неизвестных.
Бунин, как мы помним, называл «Джоконду» одной из великих загадок истории, равную тайне Железной Маски. Тайна Железной Маски – это тайна лица, которое скрыто под маской; тайна Железной Маски – тайна политическая. Сомнительно, чтобы Бунин полагал, будто Леонардо в «Джоконде» потаенно изобразил человека, которого написать открыто было опасно. К тому же у Леонардо не было четких политических симпатий и антипатий. Для Бунина загадочность «Джоконды» – явление чисто духовное.
Тут стоит отметить, что Бунин, полностью отвергавший Мережковского как писателя, ценил и любил лишь одно его сочинение – «Леонардо да Винчи». В романе Мережковского есть замечательное место. Леонардо, когда он пишет портрет, кажется, что не только изображенная на портрете, но и сама живая Мона Лиза становится все более и более похожей на него, на Леонардо, как это иногда бывает у людей, долгие годы живущих вместе.