Леонардо возвращается из поездки, во время которой он осматривал гидротехнические сооружения. Он возвращается, решив больше никогда не расставаться с ней, с «единственной вечной подругой». Он идет к ее дому по улице, останавливается у широких каменных лавок, сидя на которых флорентийцы обсуждают стихи Данте, ссорится неожиданно и нелепо с Микеланджело, идет дальше и узнает от отвратительного, похожего на насекомого человечка, что мессир Джокондо в третий раз овдовел.
В этом рассказе достоверно лишь одно: Мона Лиза действительно, возвращаясь из Калабрии во Флоренцию, неожиданно умерла в маленьком городке Лагонеро. Почему? Кто на это ответит? О самой Моне Лизе ходили по Флоренции романтические легенды. Говорили, что в ранней юности у нее была трагическая любовь, что замуж за купца Джоконд о она вышла по настоянию родителей, и первый жених ее после этого ушел из жизни, рассказывали о страстных, упорных и безответно обожающих ее поклонниках.
И в то же время о ней говорили как о жене тихой, скромной, благочестивой, строго соблюдавшей обряды церкви, милосердной к бедным, доброй хозяйке, верной жене и не мачехе, а матери для двенадцатилетней падчерицы Дьяноры.
Перед разлукой (как оказалось, вечной), во время последнего сеанса, Леонардо развлекает Мону Лизу рассказом о пещере: «Не в силах будучи противостоять моему желанию видеть новые, неведомые людям образы, созидаемые искусством природы, и в течение долгого времени совершая путь среди голых, мрачных скал, достиг я наконец пещеры и остановился у входа в недоумении. Но, решившись и наклонив голову, согнув спину, положив ладонь левой руки на колено правой ноги и правою рукою заслоняя глаза, чтобы привыкнуть к темноте, я вошел и сделал несколько шагов.
Насупив брови и зажмурив глаза, напрягая зрение, часто изменял я мой путь и блуждал во мраке ощупью, то туда, то сюда, стараясь что-нибудь увидеть. Но мрак был слишком глубок. И когда я некоторое время пробыл в нем, то во мне пробудились и стали бороться два чувства – страх и любопытство: страх перед исследованием темной пещеры и любопытство – нет ли в ней какой-либо чудесной тайны?» (Пещера была одним из самых любимых образов Леонардо не потому, что он был склонен к странным и экзотическим затеям, а потому, что его влекли к себе все тайны жизни. В этом смысле он был действительно первобытным человеком.)
Джоконда с «неожиданно блеснувшим взором» замечает, что одного любопытства мало для того, чтобы узнать тайны пещеры. «Что же нужно еще?» – не понимает ее Леонардо. И в этом непонимании – по Мережковскому – самая большая его трагедия. Когда Леонардо понимает, «что же нужно еще», уже поздно: Джоконда ушла из жизни.
Создатели телефильма о Леонардо в библиографии называют лишь одну русскую работу – роман Мережковского. Их легко понять. В рассказе Мережковского есть некая высшая достоверность – достоверность не документов, имен и дат, а человеческих отношений.
Трагических человеческих отношений, что не могло не волновать позднего Бунина.
В одной из тетрадей Павлинова…
Но прежде надо объяснить появление этих тетрадей у меня. Павлинов был инженером, работал в городе О., увлекался горными лыжами еще со студенческих лет, каждую зиму недели на две уезжал в Домбай, возвращался веселый, с новыми интеллектуальными завихрениями.
Однажды он не вернулся. Его искали более трех лет.
И не нашли.
Павлинов был совершенно одинок – рос в детдоме, в любви был несчастлив и, наверное, именно поэтому делал выписки из моей книги «…Что движет солнце и светила», порой сопровождая их ироническими или полуироническими замечаниями.
Его товарищи и отдали мне его тетради.
В одной из них я нашел малопонятную мысль (малопонятную поначалу): «Повседневность начинается на улице, а кончается в бесконечности».
Павлинов любил «интеллектуальные ребусы». Над этим ребусом я бился долго, пока не понял, что он имеет в виду КУЛЬТУРУ.
Да, культуру, как понимал ее Сент-Экзюпери.
Вот и о «Джоконде» тоже можно, наверное, говорить, что она начинается на улице – в лавках сувениров, на чашках, тарелках и пепельницах, – а кончается в бесконечности человеческого духа.
Глава 7Театр как жизнь, или Жизнь как театр
Запись Павлинова о повседневности, которая «начинается на улице, а кончается в бесконечности», на мой взгляд, имеет отношение к Экзюпери, к его размышлениям о культуре. Эти мысли Экзюпери общеизвестны, но стоит сейчас о них напомнить для того, чтобы вернуться с ними на улицу Флоренции начала XVI века, где Микеланджело обидел Леонардо в разговоре о Данте.
Перед Второй мировой войной и во время войны Сент-Экзюпери думал всё чаще о том, что без духовной жизни личности невозможна и достойная человека цивилизация. Духовную жизнь он рассматривал не аристократически, не элитарно, а в лучших традициях демократизма. И духовное бытие личности начиналось для него с общения. Человека с человеком, человека с деревом, с травой, с животными.
Разумеется, Сент-Экзюпери поднимался и на более высокие ступени духовности, понимая, что потребность в истине и поиск ее составляют смысл человеческой жизни. Он часто думал о жажде человека, именно о жажде, наверное, потому, что однажды, потерпев аварию, испытывал в пустыне нестерпимую жажду. Он думал о жажде человека в творчестве, в созидании ценностей, улучшающих и украшающих жизнь, и в созидании самой жизни, ее новых, более совершенных, более человечных форм.
Возможно, он первым в истории европейского духа ощутил соблазнительность и опасность вещей и того феномена, который сегодня называют массовой культурой. «Поймите, – писал он в одном из последних писем генералу X., – невозможно больше жить холодильниками… и кроссвордами! Совершенно невозможно. Невозможно жить без поэзии, без красок, без любви. Достаточно услышать крестьянскую песню XV века, чтобы почувствовать, как низко мы пали».
Пели тогда почти все и почти во всех обстоятельствах, пели, как отмечает историк той эпохи Филипп Монье, водя хороводы, подрезая виноградники, погоняя лошадей, складывая стену, расчесывая шерсть; пели, когда мыли окна, и пели во время путешествий по опасным дорогам, пели в одиночестве и пели с толпой и в толпе, пели в церкви, на собраниях, на балах и на похоронах.
Песня была жизнью.
Пели, чтобы излить душу, забыться, танцевать, шагать, пели, чтобы высказаться. Пели, чтобы петь.
У песен не было авторов. Точнее, был один автор – народ. Пели, объясняясь в любви, пели, расставаясь с любовью, пели, чтобы угодить любимой женщине, пели, чтобы ей отомстить. Пели веселые, печальные, озорные, целомудренные, непристойные, шуточные и трагикомические песни.
Я сейчас, пожалуй, был не совсем точен, когда сказал, что у песен не было авторов. Пели Данте. Да, пели стихи из «Божественной комедии». Об этом мы читаем у Франко Саккетти. Новеллист XIV столетия показывает нам Данте на улице.
Наш современник Юрий Олеша в своей последней книге «Ни дня без строчки» тоже рассказывает о Данте. Он видит Данте в аду, в чистилище и в раю, он видит его рядом с бесами, рядом с ангелами и рядом с Беатриче. Лица ангелов похожи на мечи, отражающие солнце. Они ослепляют. Беатриче появляется на колеснице, запряженной грифонами, в бело-зелено-красной одежде, окруженная старцами. И сам Данте – величественный, как готический собор, старец. Легендарный, как Гомер.
Олеша пишет о нем с восторгом, поклонением и детским трепетом, он сообщает читателю, что «с детства не покидает воображение фигурка в красном с зубчатыми краями капюшоне, спускающаяся по кругам воронки…» в ад.
Олеша рассказывает (я не мог найти источника, из которого он это почерпнул), что, встречая Данте на улицах Флоренции, люди отшатывались в страхе: «О Боже мой, он был в аду!»
У Саккетти это обыкновенный человек, которому не чуждо ничто человеческое. Его, например, раздражает, что один молодой франт, едучи верхом на лошади, высокомерно расставляет колени настолько широко, что создает при встречах с ним на узких улицах неудобство. И Данте при первой возможности мстит этому щеголю. И никто не отшатывается от Данте в страхе, совсем наоборот. С ним ссорятся, его даже обижают. Ведет себя Данте не как полубог и величественный старец, а с чисто человеческой непосредственностью, не лишенной озорства.
Однажды, выйдя из дома, он услышал, как кузнец, ковавший на наковальне железо, пел стихи из «Божественной комедии», перепутывая строки. Данте вошел в мастерскую, как рассказывает Саккетти, слышавший, возможно, эту историю даже от самого кузнеца, и начал выбрасывать на улицу весы, молотки, клещи, куски железа, а на возмущение кузнеца, который его узнал: «Черт вас побери, что вы делаете! Вы с ума сошли?» – ответил, что он точно так же портит его инструменты, как тот сейчас портил его стихи. Кузнец надулся от обиды и, собрав вещи, выброшенные великим Данте, вернулся к работе.
Как видно из этого не вызывающего сомнения в подлинности рассказа, современник великого Данте не только не отшатнулся в страхе, увидев того, кто «был в аду», но и задал ему весьма резкий и темпераментный вопрос, поставив под сомнение состояние его рассудка.
Саккетти повествует и о более остром конфликте великого Данте – с погонщиком ослов. Поэт для развлечения гулял по Флоренции и услышал, как кто-то поет стихи из «Ада», добавляя обращение к ослам, которого, естественно, у Данте не было. Поравнявшись с погонщиком ослов, Данте основательно ударил его локотником. Тот, отойдя на несколько шагов, обернулся и, высунув язык, показал ему фигу, добавив при этом: «Возьми-ка».
Послушаем Саккетти. «Увидя это, Данте говорит: “Я за сто твоих не дал бы и одной моей”». Ответ Данте восхищает Саккетти. Он восхитит и нас, если мы откроем «Ад» на его двадцать пятой песне, на первых трех ее стихах. В этих стихах и фигурируют фиги, то бишь кукиши, в рассказе одного из обитателей ада. Действующие лица новеллы Саккетти обменялись не строками, а жестами из великой поэмы, что говорит о ее народности еще больше, чем песни кузнеца.