Я выше уже писал о том, что общение надо осознавать как творчество. Именно творчеством человеческое общение было для Сократа, Ленина, Горького. Почитайте «Диалоги» Платона и постарайтесь запомнить навсегда строки, где Сократ говорит о том, что не было и нет для него большей радости, чем «ежедневно беседовать о доблести… испытывая и себя и других». Почитайте литературный портрет Владимира Ильича, написанный М. Горьким, и вы поймете, как важно человеку понимать человека. Ленинское общение — глубочайшая школа понимания, умения увидеть в человеке самое сокровенное и существенное, да и сам М. Горький тоже был гением общения: и для него не существовало большей радости, чем «ежедневно беседовать о доблести, испытывая себя и других».
Но было бы ошибкой полагать, что общение как творчество доступно только великим мира сего.
Кому из нас не известно, что Гоголь черпал творческие силы в общении с Пушкиным, а Пушкин — в общении с нянькой Ариной Родионовной. Пушкин был сам великим писателем, и поэтому неудивительно, что он воодушевлял Гоголя на создание бессмертных вещей. Но вот Арина Родионовна не была ни писательницей, ни философом, но и она воодушевляла на создание бессмертных ценностей. Мне могут возразить: ей выпало на долю быть нянькой великого поэта. Но я не сомневаюсь, что личность Арины Родионовны отпечаталась и на многих безвестных, но все же оставивших в жизни нужный, глубокий след людях — пахарях, ямщиках, солдатах, бродягах. Они становились лучше, добрее и умнее после общения с ней. И крестьянские дети, которым она рассказывала то, что потом у Пушкина воплощалось в бессмертное, вырастали «обыкновенными», хорошими людьми с четким пониманием добра и зла. Личность Арины Родионовны отпечатывалась в их сердцах.
В наш век научно-технической революции, с его убыстрением ритма жизни, изобилием «средств массовой информации» и изобилием будничных, но совершенно неотложных дел, мы утрачиваем ощущение, понимание общения как формы творчества. А между тем оно именно таким и было на заре человеческой культуры. Сократ не писал книг, не оставил после себя ни одной строки. Он общался. И, общаясь, помогал рождаться истине. Ему недаром нравилось, что его мать была повивальной бабкой. Он и себя называл повивальной бабкой. Эта бабка помогала рождаться истине, и человеческой личности, и ощущению нравственной ответственности перед миром у тех людей, с которыми беседовал философ.
Большой современный писатель назвал человеческое общение роскошью. И это, наверное, очень сегодняшнее, очень современное восприятие. Сейчас оно действительно стало роскошью. Я имею в виду не то беглое, поверхностное человеческое общение, состоящее из обмена футбольными новостями и последними сообщениями о передвижениях по службе, которое стало, к сожалению, бытом, а глубинное человеческое общение, то, что заставляет вспомнить замечательные слова Карла Маркса:
«…Чувства и наслаждения других людей стали моим собственным достоянием».
В этой формуле — обещание неслыханного богатства… Повторяя эти слова, я иногда твержу: чувства и наслаждения других людей станут моим собственным достоянием, как стали достоянием Льва Толстого чувства и наслаждения Наташи Ростовой, а достоянием Флобера — чувства и боль Эммы Бовари. Это, быть может, наивное сопоставление и помогло мне понять: содержательное человеческое общение в чем-то существенном похоже на художественное творчество. Да, именно на художественное творчество. В нем, сами того не осознавая, мы выступаем художниками.
Я уже говорил о том, что в человеческом общении (добавлю сейчас опять: как в художественном творчестве) рождаются совершенно уникальные ценности. Любая любовь — именно эта любовь; любое сострадание — именно это сострадание. Они единственны как личности, которые стоят лицом к лицу.
Я думаю даже, что человеческие отношения могут быть такой же реальной ценностью, как гениальная музыка или как строения великих зодчих. Когда мы ставим рядом имена декабристов и их жен, мы чувствуем возможность подобных отношений. Когда мы ставим рядом имена Петрарки и Лауры, Бернарда Шоу и Патрик Кэмпбелл, то мы тоже чувствуем такую возможность.
Мне могут, конечно, тут возразить, что большая любовь — удел далеко не каждого человека и если она не выпала на твою долю, то эта форма творчества оказывается неосуществимой, недоступной. Согласен; но есть иная сфера человеческих отношений — сфера, в которой любой человек, любая человеческая личность может выявить себя с максимальной полнотой. Почитайте дневник и письма Феликса Эдмундовича Дзержинского, и вы поймете, в чем существо этой сферы… Она вообще занимает большое место в этике революционеров.
Вот что пишет Феликс Эдмундович в дневнике:
«Рядом со мной сосед, и хочется простучать ему что я его люблю, что не будь его здесь, я не мог бы жить что даже через стену можно быть искренним и отдавать всего себя и не стыдиться этого».
Запомним: «отдавать всего себя…»
И вот что еще пишет Дзержинский в том дневнике:
«Здесь мы почувствовали и осознали, как необходим человек человеку, чем является человек для человека. Здесь мы научились любить не только женщину и не стыдиться своих чувств и своего желания дать людям счастье».
Запомним: «дать людям счастье».
А позже в одном из писем жене Дзержинский пишет о сыне, о тех, кто помогает его воспитывать:
«Они… формируют его душу и вливают в нее сокровища, из которых он, когда вырастет, сам должен будет щедро дарить другим».
Это, повторяю, та форма творчества, которая доступна любому человеку.
И начинается она там, где человек идет не к себе, а от себя. От себя идет к людям. Творчество это возможно и в самой скромной, самой будничной форме. Это может быть слово, улыбка, которая несет кому-то радость.
Вот несколько строк из письма в редакцию шестнадцатилетней девушки Ольги Прокудиной:
«…Вчера в лесу я наломала несколько веточек вербы. И когда несла их по городу, прохожие улыбались: „Уже верба цветет!“ Еще больше я убедилась в их чудодейственной силе, когда дала одну веточку плачущей малышке. Она посмотрела на меня с благодарностью, размазывая слезы на счастливом лице… Как просто все-таки можно делать приятное людям…»
В этих строках есть то, что можно назвать эмоциональной отвагой, то есть безбоязненность выражения чувств, непосредственность выявления жизни человеческой души.
Без эмоциональной отваги не может быть подлинно содержательного человеческого общения. Важно что-то иметь за душой, но не менее важно и обладать решимостью открыто передать это людям.
Не надо бояться искренности…
9
Перрон был похож на клумбу, и в толпе людей с целыми охапками роз и георгинов Леонид Аристархович, известный человек в нашем городе, выглядел несколько странно: в руках у него был не букет а нечто непонятное, неправильной формы, наглухо закрытое бумагой.
Я решил, что это большая кукла. У Леонида Аристарховича была 10-летняя дочь. Наверное, подумал я, с этим поездом она возвращается с юга из детского санатория.
Но когда подошел состав, из вагона вышла не дочь, а его жена, нежно, мимолетным касанием погладила загадочный пакет и зашагала с мужем к выходу в город…
Мы были с ним старинными, со студенческих лет товарищами, и, хотя из-за занятости Леонида Аристарховича виделись не часто, он чувствовал себя при наших встречах непринужденно и легко. И когда я однажды рассказал ему, что видел его на перроне вокзала и подумал, что он с большой куклой ожидает дочь, Леонид Аристархович рассмеялся:
— То не кукла была, а розы. Достойные кисти Коровина.
— Почему же ты так запаковал их? — удивился я.
— Понимаешь ли, с обнаженными розами… — посуровел он.
Мы были в его большом, строгом кабинете руководителя солидного машиностроительного объединения, с высокими торжественными окнами.
— С обнаженными розами?.. — не понял я.
— Ну, — рассердился он, — ты литератор, поэтому поговорим для ясности о чувствах. Ты на виду их держишь? Тоже небось не каждую розу, не каждый шип выставляешь. Даже там, — он махнул неопределенно рукой в сторону окна, думая, видно, в эту минуту о вольной жизни литератора. — А тут… — он посмотрел на строгие стены.
— Но ты же не в кабинете ожидал жену. А на перроне вокзала.
— А… — тряхнул он головой. — Сидит во мне что-то или кто-то, ну, наподобие литературного консультанта в твоей жизни. Но только он перед тобой с острым карандашом, а этот во мне самом и повторяет: строже, суше, жестче!
…Я начал с роз, потому что разговор о них помог мне потом одержать победу в единоборстве с совершенно реальным литературным консультантом.
— Без обнаженных эмоций вы обойтись не могли! — литературный консультант даже не ртом, а ноздрями, едва уловимо усмехнулся, и его острый карандаш ужалил непонравившуюся строку в моей рукописи.
У консультанта было четкое и бесстрастное лицо римлянина эпохи императора Тиберия. Страницы книг, которые выходили при его участии, сухо дышали ночным покоем холодеющей пустыни — в ней отдыхает, остывая, перегретый за день песок.
— Раньше у меня было «беззвучно зарыдал», — оправдывался я, — а стало скромнее: «заплакал». Раньше было «кусал кулаки, чтобы отвлечь себя от боли», а стало скромнее: «закрыл лицо руками».
Консультант обожал, чтобы было скромнее.
«Скромнее», — говорил он авторам, когда их герои беспечно и бесшабашно веселились, открыто выражали переполнявшие их чувства или, не дай бог, обнаженно страдали от неразделенной любви.
— Было… — повторял я, — стало…
— Что же, — карандаш оторвался наконец от крамольной строки и, будто действительно оставив в ней жало, обессиленный, выпал из пальцев, — что же, попробуйте теперь довести тенденцию к скромности до логического завершения и… — карандаш, как в сеансе телекинеза, почти без участия руки, поднялся, утвердившись на острие, — и, убрав «заплакал», «закрыл», напишите: «отвернулся, чтобы не видели его лица».