Он хотел порадовать меня мороженым. Купил себе клубничное и шоколадное, а мне – вишневое и фисташковое. Оба рожка сверху были украшены взбитыми сливками. Но бармен-распорядитель, черт бы его побрал, не пустил его с мороженым! Пришлось ему сесть на уличную лавку и с горя съесть все четыре шарика и две вафли.
Покончив с Интернетом, я чувствую острую потребность пробежаться по магазинам. В них я тоже не была месяц, если не считать триальдского сельпо «У мазагин».
Больше всего в Санремо цветочных. Улица заставлена букетами и горшками: тут есть амариллисы, розы всех возможных цветов, включая черный и синий, пальмы, пять видов тюльпанов, одурительно пахнущие лилии – крупные белые и маленькие оранжевые, и красно-листные пуансеттии, и смешные маленькие кактусы, и «живые камни» – литопсы, и черенки фруктовых деревьев, ножки у которых обмотаны пластиком, и пышные заросли папоротников, и лимонное дерево с толстенькими лимончиками, и герань для балкона и, наконец, ветки хлопка с коробочками, из которых лезет грязноватая вата.
Купить ли мне самой себе цветы? Учитывая, что Бруно никогда мне их не дарит?
О да! За три евро я покупаю довольно пышный яркий букетик из фрезий, календул и гортензий. А потом мое внимание привлекает писчебумажный магазин. Раз уж нет Интернета, то мне для эффективного планирования совершенно необходимо обзавестись красивыми блокнотиками, ручками и липкими бумажками. Судя по всему, магазин принадлежит одной семье, все члены которой очень медлительны и неторопливы. Цен на товарах нет, поэтому с каждым карандашом и ластиком приходится ходить к продавцу, жгучему брюнету лет двадцати. А он постоянно отвлекается: то телефон звонит, то мама зовет его из подсобки, то сестра просит завязать бантик на подарочной упаковке – она сама не умеет. И с каждым покупателем продавец вступает в долгую беседу. Время на голодный желудок тянется бесконечно. Когда дело доходит до меня, я уже готова взорваться. Но прекрасный юноша, видя ходячую бомбу, дарит мне календарик с котятами, и мое сердце смягчается.
Бруно терпеливо ждет снаружи, и мы отправляемся на прогулку по набережной Императрицы. Холодное море покорно шелестит – никому-то оно не нужно в такую погоду. Нарядные старички гуляют под ручку. Дети с визгами вертятся на лошадках. И карусель-то у них малюсенькая, и горки словно игрушечные, то ли дело сейчас в Москве! Там рядом с моим домом – самые настоящие горки, крутые и ледяные! Эх, приехала бы сейчас ко мне подруга Колено, выпили бы мы с ней немного вермута, достали бы с антресолей санки и отправились на горки распугивать детей. Те бы, конечно, испугались двух нетрезвых теток, одна из которых (я) гипертрофированно большая, а другая (Колено) – гипертрофированно маленькая, и мы накатались бы в свое удовольствие, а потом вернулись бы, мокрые и краснощекие, домой и допили бы вермут, и забили бы косяк!
В Москве проживает девять или двенадцать миллионов человек. Причем никакой разницы нет, девять или двенадцать: три миллиона туда-сюда – роли не играет. В Москве движение, движуха (так говорит молодежь), движняк (так говорят наркоманы). Торопись, а то опоздаешь. Не успеешь занять место – кто-то другой его займет. Выпьет твою водку, захапает твой проект, заработает твои деньги, купит на них твою квартиру, съездит вместо тебя на Мальдивы, родит твоего ребенка, и в конце концов вместо тебя умрет, завладев твоим местом на Новоебеневском кладбище. А ты так и будешь стоять как столб, разинув рот, пока жизнь проходит мимо. Так я себя чувствовала в Москве. Невозможно было остановиться.
А что тут? Ходим – чинная парочка, гусь да гагарочка – взад-вперед по набережной, как купцы в пьесах Островского. Хоть набережная и названа в честь нашей российской императрицы Марии Александровны, но я тут чужая и никогда не буду своей – не говорю на их языке, не умею радоваться простым вещам: солнцу, морю, мороженому. Мне нужны достижения, скорость, успех – а тут все такое… вялое. На глаза мои наворачиваются слезы.
Бруно видит, что я какая-то не такая, и прерывает мою грусть-печаль важным вопросом: где будем обедать?
– Рано, – отвечаю я ему мрачно, вся в думах о Москве. Ну кто ходит обедать в час? Еще утренний кофе не допит.
Муж не спорит, но покупает себе кусок пиццы навынос. Пахнет восхитительно, и Бруно ее нахваливает, чавкает с аппетитом, а я смотрю ему в рот. Точнее, стараюсь не смотреть. Теперь я уже точно, железно, неостановимо хочу есть. Но гордость не позволяет в этом признаться. Для приличия надо выдержать паузу. Идем гулять дальше, и наконец я не выдерживаю – заявляю Бруно, что наконец-то проголодалась.
– Хочешь пиццу? – спрашивает он с непонятной мне надеждой. – Она была очень вкусная!
Я с порога отметаю это предложение. От пиццы толстеют, а я хочу нормальный обед.
Бруно в замешательстве. Мы, конечно, можем походить-поискать, но вообще-то он не знает ни одного бара или ресторана, в котором бы еще можно было пообедать. Обед уже закончился. Теперь уже я в замешательстве. Как это – «обед закончился»? Это же не советский санаторий-профилакторий, где все по часам! Мы в Европе или где? Бруно развенчивает мои иллюзии. В Италии можно пообедать в строго определенные часы. Скажем, с двенадцати до… ну, до полвторого. Максимум до двух. И то в районе двух половины блюд уже не будет, горячего уж точно не получишь. В полтретьего являться в ресторан уже неприлично. Повар и официанты сами садятся есть – нельзя же их отвлекать от пищеварительного процесса. Они и так, бедные, вынуждены обедать позже, чем все остальные их соотечественники.
И это хваленое средиземноморское питание!.. Якобы фантастически полезное для здоровья! Что в нем полезного, позвольте спросить? Завтрак, состоящий из булочки? Обед из бутерброда? Обильный поздний ужин, после которого дышать нельзя и снятся кошмары? И при этом я еще не видела здесь ни одного толстого человека! Гд е справедливость, спрашивается?
Все-таки соглашаюсь на пиццу и, дожевав, отправляюсь в парикмахерскую. Она расположена на главной площади Санремо, имени Христофора Колумба. Его так почитают в Испании и Америке, что я уже и забыла, что родился-то он в Генуе. Тепло и сыро. Мокрое синее небо, мокрые черные ветки. Народу, несмотря на будний день, очень много: мамаши с колясками, мужчины в галстуках, подростки на скейтбордах.
Я отвыкла от людей. Мне приятно, что тут такое столпотворение. Но сердце все равно щемит – местная зима так похожа на весну в Москве! Когда в первый раз за много месяцев идешь без шапки, сугробы стремительно оседают, сумерки включаются не в обеденный перерыв, а вечером, и впереди столько всего интересного, что дух захватывает. Не будет у меня больше весны в Москве. Возможно, никогда.
Все это я довольно сбивчиво пересказываю Бруно, который, как это ни удивительно, меня понимает.
В парикмахерской очень стильно. Все бело-серое: подсветки, драпировки, пол из гальки. Парикмахер Джампьеро – высокий импозантный мужчина, бритый налысо. Это мне тоже нравится – я не люблю парикмахеров с художественными патлами. Единственный недостаток парикмахерской – зеркала в полный рост. Я пришла улучшить голову, зачем мне показывают мои толстые колени, которые улучшению не подлежат?!
– Баданте? – интересуется Джампьеро, пока моет мне голову. Я уже привыкла к этому вопросу – каждый второй итальянец принимает меня за сиделку. Такой уж стереотип сложился в Италии: раз сиделки часто бывают украинками и молдаванками, следовательно, все русские приехали, чтобы ухаживать за больными. Железная логика!
Пока Джампьеро занимается моими волосами, я рассматриваю других посетительниц. Справа от меня – старушка, которой на вид лет двести. Зато колени у нее совсем не толстые, а скорее очень худые. Это видно, потому что юбка на старушке – короткая. Она вообще одета как положено, хоть сейчас в офис: строгий бордовый костюм и белая блузка с кружевным воротничком, на шее нитка жемчуга, и серьги в больших морщинистых ушах тоже жемчужные. Не то что я, в джинсах и старом свитере! Старушке делают укладку. Волос мало, под ними розовеет череп, однако они тщательно выкрашены в темно-каштановый цвет. Опять-таки – какой контраст со мной, которая пришла к парикмахеру, когда корни уже отросли на полголовы.
Сравнение с другой дамой тоже не радует: она невысокая, хрупкая, с трагически-большими глазищами, как у антилопы. Но вот в дверях появляется настоящее чудовище моего возраста. Коротенькие пухлые ножки в розовых сапожках и розовых же колготках, джинсовое пальто, а на голове – сосульки волос.
– У меня интервью через два часа! – говорит она громко. – Джампьеро, пожалуйста!
– Ох уж мне эти фестивальные люди! – бурчит парикмахер. – Неужели вчера нельзя было записаться?
– Мы только утром приехали, – оправдывается журналистка.
Это что же – тот самый фестиваль, о котором я грезила в детстве? Тото Кутуньо, Адриано Челентано, Пупо, Рикки Э Повери и несравненные, потрясающие Аль Бано и Ромина Пауэр?.. Здесь и сейчас?
– Да, тот самый. Пять дней национального позора, – говорит Джампьеро мне на ухо, чтобы журналистка не слышала.
Сидя с головой, обмазанной краской, я в очередной раз пытаюсь составить план на будущее: как нам победить бюрократию, телефон и Интернет. Как раз пригождается календарик, подаренный в канцелярском магазине. Только что-то катастрофически не сходится в моих списках и графиках. Сегодняшний день почему-то значится как воскресенье. А ведь по воскресеньям ни одна парикмахерская не работает, и по понедельникам тоже. Как же так получилось?
Эта проблема зудит у меня в голове всю дорогу, и даже комплименты, которые Бруно делает моей прическе, не помогают. Дома не выдерживаю и обращаюсь к нему за помощью.
После серии ироничных комментариев насчет того, что это я – эффективный менеджер, а вовсе не он, Бруно обращает мое внимание на поразительный факт: календарик с котятками, на который я ориентировалась, – трехлетней давности.
Я даже не знаю, как на это реагировать. Зачем продавец подарил мне этот календарик, ну зачем? – терзаюсь я. Вот она, загадочная итальянская душа в полной красе!