– Ну и соус, да сколько там этого соуса… – Бруно рассерженно машет рукой. В общем, это все знают.
Только макароны заказывать можно, только закуски нельзя – мне просто нужно запомнить это тайное знание и не перепутать.
Бруно возвращается к коперто. Марио и сыновья с нас никакой платы за накрытие стола не берут, потому что мы местные. С туристов – полтора евро. Это нормально. В пригостиничном заведении, куда мы ходили с Джулией и Беверли, мы должны были заплатить по два с половиной, но ничего не заплатили, потому что кое-кто (Бруно опять щиплет меня за бедро) очень понравился официанту. Два с половиной евро – это чересчур, но Бруно был готов их заплатить, потому что мы так славно поели!
Но коперто в три с половиной евро, да еще днем, – это нонсенс! Днем даже белых скатертей нет, лежат обычные клетчатые клеенки!
Бруно еще долго выпускает пар, а мы все едем и едем по Генуе, которая и не собирается кончаться. Мне все чаще приходит в голову некрасивое слово – кишка. Но к Генуе оно подходит практически идеально. Кишка и есть.
И все же наконец заканчивается и Генуя. Увидев указатель «Монастырь Сан-Фруттуозо», я прихожу в восторг и сворачиваю: ну как можно не почтить святого, названного в честь фруктозы? Бруно, узнав о моих планах, немедленно их рушит: «фруктоза» по-итальянски будет фруттозио, а святой – Фруттуозо. Выясняется это слишком поздно: мы оказываемся в зоне для резидентов (то есть только для тех, кто постоянно тут живет), оттуда въезжаем в зону ограниченного движения транспорта, а уж оттуда один исход: туда, где всякое движение запрещено. В итоге обнаруживаем себя на стихийном рыбном рынке зажатыми между двумя прилавками. Тут же и полицейские, смотрят на нас осуждающе. Кое-как, пятясь задом, выруливаем на основную дорогу, утешая себя мыслью, что рынок тоже запрещен, о чем сообщает табличка, так что полицейские, наверное, пришли за продавцами, мы им ни к чему.
Количество красоты с каждым километром нарастает, достигая апогея в Чинкветерре – «Пятиземелье». Это не загадочное государство из романа-фэнтези про Средневековье, а пять крошечных деревушек, угнездившихся на скалах между небом, морем и землей. Только попасть в них непросто, благодаря чему они и сохранились практически в первозданном виде – до недавнего времени о них никто ничего не знал. Дорога становится все уже и ухабистей. Еле-еле разъезжаемся со встречным велосипедистом. За ним мотоциклист – и нам приходится сложить зеркало, чтобы он мог проехать. Наконец оказываемся в таком узком месте, что меня накрывает паника: туда ли мы вообще едем? Но за поворотом нас ждет огромная парковка, уходящая далеко в море. Дальше машинам хода нет, идем пешком.
За крошечную комнату приходится отвалить столько, сколько стоила бы четырехзвездочная гостиница где-нибудь в Лондоне. Но какой же шикарный отсюда открывается вид! Все домики, громоздящиеся друг на друга, выкрашены в жизнерадостные цвета: лососевый, абрикосовый, карамельный, апельсиновый. Море совсем близко, грозно рокочет, ни на секунду не останавливаясь. Но если прислушаться, то каждая волна шумит по-своему, не так, как предыдущая.
Утром просыпаемся от того, что комнату заливает солнце, а из окна отчаянно несет рыбой – рыбаки уже закончили рабочий день и выгребают улов из сетей, вокруг них вьются чайки, вопящие, как недорезанные младенцы. Если рыбаку попадется что-то совсем негодящее, то он кидает рыбешку обратно в море, и туда сразу устремляются все чайки разом, толкаются, орут. «Рыбка маленькая и одна, а вы большие дураки!» – мысленно говорю я им.
Садимся на рейсовый кораблик, который возит нас от одной деревушки к другой. Теперь видно, как потрясающе они вписываются в окружающую среду. Они – словно клумбы, цветущие на скалах. Маленькие, гордые и независимые.
Сразу за Чинкветерре, где мы зависаем еще на один день, начинается Тоскана. И хотя теперь нам надо торопиться, здесь это невозможно: через каждые сто метров приходится останавливаться, потому что я, пища от восторга, фотографирую очередные феерические красоты.
Большие города мы стараемся объезжать, но когда стрелочки начинают указывать на Лукку, меня вдруг осеняет: ведь с нее начинается роман «Война и мир» («Ну, что, князь, Генуя и Лукка стали не больше чем поместьями фамилии Бонапарте»). Я прекрасно помню эту фразу, потому что принималась читать «Войну и мир» много раз, но дальше первых страниц дело так и не пошло, из-за чего меня до сих пор мучает совесть. А остановка в Лукке ее чуть-чуть утихомирит!
И сразу же – удача: легко и бесплатно паркуемся практически в самом центре, у ворот крепостной стены, перед которой тянется нежно-зеленый ров. Он мне напоминает о российских кремлях – новгородском, ростовском, возле которых можно лежать в траве и никто тебе слова не скажет. Попробуйте-ка в Москве залечь возле Кремля, а?..
Внутри стен Лукка удивляет даже Бруно – настолько она живая и человеческая. Масса красивых, хорошо одетых людей, изобретательно оформленные витрины, соблазнительные кафе, шикарные бары и множество магазинов, торгующих местными дизайнерскими вещицами. Единственное однообразие – в названиях: половина заведений называется «Элиза» – в честь сестры Наполеона Элизы Бачокки, которой он Лукку подарил. В центре – круглая площадь под названием Амфитеатро, дома на которой выкрашены в разные оттенки желтого цвета – сразу делается теплее и повышается настроение. Когда-то тут и впрямь был античный амфитеатр, но от него осталась только форма.
А ведь это про Лукку Данте писал: «Там „нет“ за деньги становится „да“». Осуждал, стало быть, жителей за корыстолюбие. Но мы ничего такого не заметили.
Зато наша следующая стоянка – Ассизи – оставляет у меня просто ужасное впечатление. Отсюда родом Франциск Ассизский – католический святой, проповедовавший бедность, любивший животных, питавшийся объедками, смешанными с золой. В Ассизи я надеюсь увидеть его следы – мне представляется, что мы возвращаемся в XII–XIII века, когда не было еще никакого Возрождения, а было только угрюмое Средневековье. Но Бруно настроен скептически. Неспроста же в честь этого святого назван веселый город Сан-Франциско!
И он прав: Ассизи больше всего похож на американский шопинг-молл в средневековых декорациях. Тут продается все, к чему хоть каким-то боком можно приделать портрет Францизска Ассизского: от детских книжек-раскрасок до роскошных сервизов на 24 персоны, от крема против целлюлита до статуй святого в натуральную величину. Продаются также билеты на мюзикл «Божественная Кьяра» (про Клару, сестру Франциска). Он идет в местном театре, который почему-то называется несколько странно: Метастазио. Был такой итальянский поэт XVIII века, взявший себе этот удивительно неприятный псевдоним.
Противные впечатления от Ассизи моментально стираются одним-единственным видом на предзакатную долину Норчи. Такое все живое и яркое!.. Холмы, леса, поля, озера – так в детских книжках рисуют сказочные страны, вмещающие на одной странице все лучшее, что придумала природа. Норча – очень маленькая, чуть больше Триальды, деревня, где прошло детство бруновского папы. Вроде бы совсем недалеко от Ассизи, тот же регион – Умбрия, но насколько же они отличаются! Парковка бесплатная, гостиница великолепная, и Интернет в ней бесплатный. Но главное в Норче – еда. Через каждые пять метров встречается продуктовый магазин, украшенный либо кабаньей головой с грозными клыками, либо зайцем в охотничьей форме с маленьким ружьем, либо фигурой монаха, который, задрав рясу, демонстрирует, что вместо тестикул у него висят два шарика колбасы. Колбаса так и называется – «яйца монаха», а еще тут есть «яйца мула», «яйца дедушки», «фляжка священника», «карманная ветчина» – в общем, сразу понятно, что люди здесь живут веселые и добродушные.
Вегетарианцам в Норче совершенно точно делать нечего.
Мы устраиваем себе грандиозный ужин. Начинается он с лепешки – фокаччи, которая совершенно не похожа на ту, что пекут у нас в Лигурии. Она очень тонкая, хрустящая, пахнет розмарином, оливковым маслом и, что особенно удивительно, солью. До сего момента я никогда не замечала, что у соли есть запах! За ней следует брускетта: огромный кусок подсушенного хлеба, намазанный пастой из боровиков и трюфелей. На первое – тальятелли, то есть домашние макароны, снова с трюфелями. Трюфеля мне не надоедят никогда, это уж точно. Правда, стейк из кастрированного барана прекрасен и без них. Его украшают пять – пять!!! – видов тушеной зелени в качестве гарнира. На десерт – воздушный мусс из черного и белого шоколада и еще лимонно-сырный торт. Ах, что это за торт! Цвета слоновой кости, сладкий и соленый одновременно и совсем не кислый, а пряный.
И весь этот пир обходится нам, с вином и кофе, в смешные деньги – 35 евро на двоих! Несмотря на наличие трюфелей – самых дорогих грибов в мире, которые стоят от 700 до 2000 евро за килограмм!
А дома, где жили бруновские бабушка и дедушка, уже нет – в 1979 году он разрушен землетрясением. Бруно говорит, что это даже хорошо. Потому что даже когда он был ребенком, уже страдал от дискомфорта: не было биде, не было душа, и вообще вместо туалета – гумно, ранее служившее стойлом для осликов. Сначала надо было спуститься туда по темной приставной лестнице, рискуя сломать ногу, потом найти относительно чистый, то есть свободный от чужого говна, участок и только потом сделать свои дела. Туалетной бумаги тоже не было…
В общем, мои детские воспоминания о деревне в Самарской области отличаются только деталями: дощатый сортир с дыркой, газетки, порванные на квадратики, и ощущение страшной тоски по городской ванной.
В Норче родился еще один знаменитый католический святой – Бенедикт, а жил он в Субьяко, недалеко от Рима, и мы туда тоже заезжаем. До Бенедикта монахи были вроде современных хиппи или цыган: болтались себе по городам и весям, попрошайничали, занимались чем придется. Бенедикт наконец догадался развести мужчин и женщин по разным монастырям, а также написал свод правил монастырской жизни – первый монастырский устав. Эти гениальные решения, определившие монашескую жизнь в Европе на ближайшие несколько столетий, пришли ему в голову, когда он жил отшельником в пещере возле Субьяко. Теперь здесь монастырь Сакро-Спеко («Святая пещера»), мрачный и темный, изукрашенный сценами смерти, страданий, пыток и разложения грешных тел. И только каракули новейшего времени («Валентино и Джульетта были здесь 5 мая 1973 года») немного разряжают обстановку. Сам Бенедикт тоже был сурового нрава – его изображали или с палкой, или с пучком розог. Но и к себе он тоже был жесток: если ему в голову приходили греховные мысли о том, что неплохо было бы засесть сейчас где-нибудь в таверне, перед жарко пылающим камином, с кувшином доброго вина и шкворчащей бараньей ногой, а рядом чтобы сидела красотка с многообещающим глубоким декольте, он наказывал себя сам – прыгал нагишом в заросли колючек и валялся в них, пока фантазии не отступали.