Но вот что интересно: теперь на этом самом месте цветет розовый сад, нежный и благоухающий. По преданию, колючки обратил в цветы не кто иной, как Франциск Ассизский. Он приезжал в Субьяко в 1223 году, и на одной из стен есть его портрет: большие глаза с хитрецой и печалью, брови вразлет, гордая осанка, элегантная бородка, как у карабинера, – молодой красавец, хоть и в монашеском одеянии.
– Для Франческо, несмотря на весь его аскетизм, христианство прежде всего восславление красоты – результата божественной деятельности, а для Бенедетто – суровое противоборство божественного начала с низостью человеческой природы, – так Бруно резюмирует суть вероучений этих двух святых.
Все-таки он очень умный, иногда даже чересчур.
Сколько ни кружи по Италии, а все дороги ведут в Рим. При приближении к нему Бруно начинает говорить на столичный манер: ар вместо иль и проглатывая окончания глаголов.
Я считаю Рим самым равнодушным городом в мире. Он некрасив, небогат, не бог весть как удачно спланирован. Он просто есть – и все тут. Делайте что хотите. Все превратится в развалины. Мы уйдем, вы уйдете, они уйдут, а он останется.
Правда, мы останавливаемся не в центре, а в пригороде, который называется Остия. Там живет моя старенькая свекровь.
Остия разочаровывает меня с первого взгляда – возможно, потому, что я слишком много фантазировала о том, как тут должно быть красиво: ведь когда-то тут был древнеримский порт! Но в те времена, две тысячи лет назад, море вовсе не имело такого романтического ореола, как сейчас. Оно считалось источником болезней, с моря нападали враги, море выходило из берегов – в общем, от него были одни неприятности. Поэтому непосредственно на берегу строились только беднейшие рыбацкие поселки. Тирренское море тогда стояло выше, чем сейчас, то есть вся современная Остия была под водой. Поэтому-то здесь так влажно – море, отступая, оставляло за собой болота, в которых роились тучи комаров, разносивших по округе малярию. Никто не хотел тут жить. Нет тут ни романтичных двориков, увитых плющом, ни обломков колонн. Ровные одинаковые улицы, унылые одинаковые шестиэтажки. Такое впечатление, что я вернулась в детство – в уральский городок, где родилась. Только он застроен параллелепипедами, а Остия – кубиками. Вот и вся разница. Самое смешное, что эти коробки тоже называются палаццо, хотя ничего общего с роскошными дворцами Рима, Турина и Генуи не имеют.
Правда, возле моря пейзаж чуть-чуть улучшается: появляются здания XIX века и эпохи Муссолини, на самом старом и обтреханном доме видна облупившаяся надпись: Колония.
– Неужели в Остии настолько плохой воздух, что тут селили преступников? – спрашиваю я Бруно.
Но нет: по-итальянски колония – что-то вроде детского лагеря или санатория.
Набережная несколько примиряет меня с Остией, хотя жалко, что не видно больших кораблей – они швартуются в соседнем городе Чивитавекья. Но стоит сделать два шага в сторону, и мы опять оказываемся в скучном душном городе: не слышно криков чаек, воздух становится тяжелым.
Недалеко от дома, где живет свекровь, есть рощица пиний – очень красивых итальянских сосен с причудливо изогнутым стволом и приплюснутой кроной. Но она является частной собственностью и обнесена железной сеткой, а несознательные граждане в знак протеста кидают туда всякий мусор.
По совокупности Остия мне кажется грандиозным обманом: античность есть, но ее нет, море есть, но его нет, пинии есть, но их нет. И вдобавок я совершенно отвыкла жить в панельном доме. Все слышно: каждое соседское слово, каждый звук. Окна выходят на другое точно такое же здание, и оттуда тоже все слышно. Каждое утро все жители Остии поднимают жалюзи в своих спальнях, каждый вечер с тем же «вж-ж-ж» они жалюзи опускают.
Насколько мне не нравится Остия, настолько же с первого взгляда меня покоряет свекровь. Это совсем крошечная женщина, ростом еще меньше Бруно, с белыми волосами и густыми черными бровями. Если бы мы с ней увиделись до нашей свадьбы, то у меня не было бы никаких сомнений в том, что я ей не нравлюсь. Какой матери может понравиться невестка в два раза крупнее ее миниатюрного сына? Но теперь-то я уже знаю, что мой рост и формы – это мое колоссальное достоинство, а никакой не недостаток.
В квартире изрядно накурено. Бруно выразительно морщится, а мамма защищается: она уже сократила количество выкуриваемых в день сигарет до десяти! Это большой прогресс, неохотно соглашается Бруно. Мамма курит с детства.
Она уступает нам свою спальню с великолепной двухспальной кроватью, а сама переезжает в маленькую комнату. В спальне я чувствую себя неуютно, потому что со стен и тумбочек на меня сурово глядят парные фотографические портреты родственников. Лысые мужчины и горбоносые женщины – видимо, со стороны отца, а с белоснежными волосами и широченными бровями – родственники маммы. Бруно унаследовал лысину, нос и брови, которые ему приходится регулярно подстригать и для которых у него даже есть крошечная тонкозубая расчесочка. Он очень стесняется ею пользоваться, но я все же один раз подсмотрела.
На следующее утро мы едем в Рим, гулять и встречаться с друзьями. Бруно не терпится угостить меня кофе. По его словам, по сравнению с римским кофе в остальной Италии вообще не кофе, а чофека, то есть бурда. Откровенно говоря, я сомневаюсь – но не в кофе, а в себе. Способна ли я отличить один великолепный капучино от другого, еще более великолепного?
Бар, в который меня привел Бруно, совсем крошечный: всего два столика, и те на улице, где накрапывает дождь, поэтому все теснятся у стойки. У бармена мощные жилистые ручищи, на которых чуть не трещат рукава белоснежной рубашки. Можно было бы предположить, что это грузчик или боксер. Но его движения изящны и точны, как будто он жонглер, фокусник или даже хирург.
Потому что при варке кофе счет идет на доли секунды.
Вот Бруно открывает рот, а на барную стойку уже планируют два белых блюдца.
– Два…
Звякнув, на блюдца приземляются ложечки.
– Ка…
Бармен поворачивается на сто восемьдесят градусов и хватает две чашки нужного размера – он ведь уже по первому слогу понял, что мы будем пить не эспрессо и не латте маккьято, следовательно, нам нужны не маленькие чашечки и не высокие стаканы.
– …пу…
Щелк! – из кофейной машины выпрыгивает штучка с ручкой – фильтр.
Тук, тук! – два сильных удара о край мусорного ведра, и использованная гуща летит в тартарары.
– …чи…
Шорх, шорх – наш фильтр заполняется свежемолотым кофе.
– …но, – заканчивает Бруно, заканчивает и бармен: пум-пум – кофе утрамбовывается, чпок – фильтр снова в машине, ж-ж-ж-ж – она начинает работать, а бармен уже спрашивает следующего клиента, человека с бородкой и в пенсне, которое делает его необычайно похожим на Чехова:
– Вам?
Но его руки по-прежнему с нами: хватают металлический ковшик, плещут в него молоко из стеклянной бутылки, суют туда длинный изогнутый хоботок, пщ-щ-щ – вот наша пена.
Чашки с кофе перепрыгивают на блюдца, пена из ковшика сначала задерживается ложкой, и в чашки льется ее густая, молочная часть, а потом уже вниз съезжает верхняя, воздушная. Никаких излишеств в виде сердечка, нарисованного палочкой, или звездочки из какао.
Дальше уже наша забота – положить ровно столько сахара, сколько нужно. Бруно высыпает в чашку не целый пакетик, но и не половину, а чуть-чуть больше половины пакетика, и потом, секунду подумав, добавляет еще четыре крупинки, после чего размешивает кофе так, чтобы пена стала бежевой, но ни в коем случае не превратилась бы обратно в молоко. Так получается идеальный капучино – крепкий, горьковатый и сладкий ровно настолько, насколько он должен быть крепким, горьковатым и сладким.
Идеальный капучино следует пить так: сперва снять ложкой верхний слой пены. Чистое наслаждение, «сливки сливок» (хотя это вовсе не сливки, а самое обычное молоко). Потом поднести чашку ко рту. И пить маленькими-маленькими глотками, не слишком быстро, но и не слишком медленно, а так, чтобы максимально растянуть удовольствие, но ни в коем случае не дать капучино остыть. Потом снова в ход идет ложка: ею соскребают все остатки сладкой пены со стенок и с донышка.
Кроме бармена, в баре есть еще и кассир, маленькая блондинка – вся в черном, с красивым и нервным лицом. Устройство бара чем-то похоже на советский гастроном, где тоже были кассиры и продавцы, только там надо было сначала пробить чек, а потом получить товар, а тут ровно наоборот.
– Два капучино!
– Два евро!
Бруно бросает на меня торжествующий взгляд:
оценила ли я тот факт, что этот божественный капучино стоит на двадцать центов дешевле, чем лигурийская чофека?..
После такого начала дня становится ясно, что он будет удачным. И мы начинаем прогулку по виа Мерулана, улице, на которой Бруно жил, когда был школьником. Заходим в церковь Сан-Марчелло, где он принимал первое причастие, потом в церковь Святой Анны, где по воскресеньям он служил клирикетто – мальчиком-прислужником. По его словам, он уже тогда не верил в Бога, но после мессы мальчики получали конфеты – как можно было устоять? Я в ответ рассказываю, как была октябренком, командиром «звездочки». Проходим мимо театра Бранкаччо, в который Бруно впервые в жизни пригласил девушку на свидание. Оттуда на автобусе едем по направлению к Ватикану, но наша цель – вовсе не собор Святого Петра и не музеи, а магазин деликатесов «Кастрони», в котором мы зависаем на пару часов. Это не магазин, а галерея еды со всего мира, что вообще для Италии большая редкость. Я уже привыкла к тому, что и в ресторанах, и в магазинах все продукты исключительно итальянские, а тут! Сто видов чая, двадцать пять видов соли, включая фиалковую и вулканическую, а уж сколько шоколада – от бельгийского до мексиканского.
Нагруженные пакетами, снова садимся в автобус и едем в пиццерию «Галилей». Лет пятьдесят тому назад хозяин пиццерии закупал продукты в лавочке, которой владели родители Бруно, и хотя сейчас «Галилеем» заправляет внук того человека, он моментально заключает Бруно в объятия. Нас уже ждут друзья – Изабелла, Тиберио, Роберто, Стефания и Марко. Бруно каким-то образом успевает разговаривать со всеми одновременно, а я могу только жевать пиццу. Моя – с артишоками, яйцом, ветчиной и грибами, на тончайшем хрустящем тесте. Кажется, что ничего вкуснее я в жизни не ела.