После ужина мы всей компанией идем немножко прогуляться по Оппию – одному из семи холмов, на которых стоит Рим. Подвыпившие римляне вспоминают детство: на этих развалинах они играли в машинки, на тех – в крышки от пивных бутылок, а тут была куча земли, в которой они, за неимением песочниц, копались и время от времени находили древнеримские монеты. А вот останки общественного сортира, в который ходили облегчаться беззаботные патриции в тогах и рассуждали там на толчках о философии или искусстве.
Меня все эти разговоры одновременно увлекают и пугают. Пугают потому, что в такие моменты я особенно остро чувствую, что между мною и итальянцами (вообще всеми и Бруно в частности) пролегает грандиозных размеров пропасть, имя которой – красота.
Ведь, если задуматься, я все детство провела в окружении уродства: обшарпанный промышленный город, трубы, заводы, грузовики. Очаг культуры – дом предводителя дворянства, городской особняк XVIII века – обычный неоклассический дом с колоннами, выкрашенный розовым. И с виду неказистый, и историческая ценность сомнительная, потому что в нем ровным счетом ничего не происходило: ни Пушкин, ни Герцен тут чаев не гоняли и в карты не играли, а жила тут племянница третьестепенного местного художника Усачева, который прославился тем, что нарисовал дрянную копию «Портрета Лопухиной» Боровиковского и продал ее в местный музей, выдав за свою.
Вот и все эстетические впечатления моего детства.
Итальянцы же живут в красоте с рождения до смерти, вне всякой зависимости от города, достатка семьи, политического строя, образования. Конечно, и у них бывают досадные недоразумения вроде несуразной Остии, но это очень редкие исключения. А правило – в Италии красиво, куда ни плюнь. Детский сад, в который ходил Бруно, располагается в элегантном дворце XVI века, лавочки и пальмы образуют абсолютно гармоничный пейзаж, с помойки открываются ошеломительные виды. И даже помпезный памятник Виктору Эммануилу II, который римляне ненавидят и называют то «пишущей машинкой», то «вставной челюстью», то «свадебным тортом», объективно говоря, не так уж и плох. Во всяком случае, я по первости приняла его за аутентичную древнеримскую конструкцию. Бруно очень сердился.
Или вот фотография: маленький серьезный мальчик стоит на прилавке, его держит за руку веселый лысый человек – это папа. Рядом с Бруно весы – не электронные, конечно, а старые, со стрелочкой, которые кажутся огромными – такой он маленький. А вокруг – баночки, пакеты, коробки. И все равно красиво! Эстетично! Законченная композиция.
Ну и как, спрашивается, мы с итальянцами можем друг друга понять?..
…Нам пора домой. Прощаясь, свекровь говорит мне, что я умница, красавица и вообще брава, то есть молодец. Вот только мне, конечно, нужно выучить итальянский, но в остальном я – мольто брава.
В лифте я недоуменно смотрю на мужа: а я на каком языке с ней разговаривала, спрашивается? Помнит ли она, как еще несколько месяцев назад мы с ней могли общаться только через Бруно? Бруно объясняет мне:
мамма ни на одном языке не знает ни слова. Даже на близкородственных французском или испанском. И знакомых иностранцев у нее тоже нет. Поэтому ей кажется, что все на свете говорят по-итальянски! Она думает, что это получается непринужденно, само собой.
Я не сержусь, но все же слегка расстроена – я-то рассчитывала произвести впечатление своими успехами в изучении языка, а вышло совершенно наоборот.
Три анекдота, над которыми каждый культурный человек просто обязан смеяться, когда итальянцы их сами про себя рассказывают
1. Какой-то иностранец в баре начал мне говорить, что любой итальянец – мафиози. Я пытался его спокойно убедить, что это не так. Но он настаивал! Поэтому моим людям пришлось его убить.
2. Что делают итальянцы после секса?
5 % засыпают.
10 % наливают себе чего-нибудь выпить.
15 % закуривают сигарету.
Остальные 70 % одеваются и идут домой к жене.
3. О чем молится юная итальянка перед статуей Мадонны? «О ты, зачавшая без греха! Пожалуйста, позволь мне грешить без зачатия».
Глава одиннадцатаяОктябрь. Чиновники тоже люди
Шестого октября мы едем в квестуру. Нас вызвали для снятия отпечатков пальцев. Я волнуюсь – когда-нибудь эта эпопея с документами закончится? Ведь не то что у меня какие-то проблемы, все бумаги на месте, а вид на жительство уже скоро год как не могу получить. А он мне очень нужен! Без него я не могу сдать экзамен на местные права, и медицинскую карту приходится обновлять каждые три месяца. Про себя я называю вид на жительство «Можно?», потому что по-итальянски он именуется пермессо ди соджорно, а пермессо — это слово, которое употребляется, когда кто-то стучится в дверь и просит разрешения войти. Ну так вот, получается, что мне до сих пор войти нельзя.
В квестуре, конечно, очередь. Много неевропейских лиц. Я скучаю и изучаю бумажки на стенах. Это квоты на иностранцев, которым в этом году дадут рабочую визу. Молдавия – 15 человек, Румыния – 30, Албания – 100, Россия – ноль.
– Интересно, – спрашиваю я Бруно, – почему нас, русских, так не любят? В этом году рабочую визу не дадут ни одному человеку!
Надо же такому случиться, что именно в этот момент очередь замолкает и все меня слышат. Как неловко получилось! Сидящий рядом мужчина – сам он явно итальянец, просто сопровождает, как и Бруно, свою женщину – с энтузиазмом вступает в разговор.
– Да ты знаешь, для кого эти квоты? Думаешь, для тех, кто, как ты, дотторесса? Ничего подобного! Рабочие визы – они для тех, кто готов выполнять самую грязную работу! Мыть, убирать, стариков переворачивать… а вы, русские, – о-о-о… – Он закатывает глаза.
Бруно не упускает случая подтвердить, что да, я – дотторесса, то есть окончила университет. Но мужчина продолжает:
– Вот вы знаете, как меня зовут?
Мы пока не знаем, но остаться в неведении у нас нет ни малейшего шанса.
– Юрий! – торжествующе объявляет он. – В честь Гагарина!
Этого он мог бы и не говорить, я сама догадалась. В разговор включается его спутница, которая тарахтит с латиноамериканской скоростью и горячностью.
– Русские – интеллектуалы! Русские – музыканты! Русские – писатели! Толстой, «Фрателли Карамазофф», а Русские сезоны – этот потрясающий русский балет! Дягилефф! Плисетски! Они летают, просто летают!
Она закатывает глаза, а я не знаю, куда деваться от смущения, – все же к российскому балету я имею весьма опосредованное отношение. Примерно такое же, какое гастролировавшие здесь летом труппы «Большой балет Константина Насечкина» и «Мариинская. Балет Анны Мариинской» имеют к настоящим Большому и Мариинке…
В разговор вступает еще одна женщина, итальянка:
– Не только интеллектуалы! Вот я, к примеру, работаю маникюршей…
Здравствуйте, пожалуйста! Стоило ехать в квестуру, чтобы встретить единственную в Лигурии работающую маникюршу! Может, у нее и ножницы есть?! Может, она прямо здесь мне маникюр и сделает?
– Давно уже работаю, всю жизнь практически. И честно вам скажу – я и в подметки не гожусь девочкам с Украины! Они такие аккуратные! Чисто работают, а какие великолепные цветы на ногтях рисуют! А почему?
Всей очереди интересно знать почему.
– Потому что вас в школе учат вязать, вышивать, рисовать. А нас нет.
Я смущаюсь еще сильнее, потому что меня действительно пытались чему-то такому научить, но совершенно безуспешно.
Маникюрша сопровождает черного как чугун негра. С ними кофейно-молочный малыш с блондинистой шапкой афрокудряшек. Глядя на это потрясающе красивое трио, я мучаюсь неожиданной мыслью: даже если семьи с детьми вынуждены ходить в эту дурацкую квестуру и доказывать, что они не верблюды, что уж мне-то жаловаться? Какие у меня вообще права на жизнь в этой прекрасной стране? Почему мне не живется в интеллектуальной Москве?
Я пытаюсь представить себе Бруно, который бредет к метро под снегом и дождем в окружении рослых красномордых интеллектуалов, распивающих пиво, и успокаиваюсь. Я здесь живу потому, что Бруно не может жить в России. А я-то везде могу.
С русских разговор почему-то переходит на китайцев. Юрий удивляется:
– Посмотрите, сколько на улицах китайцев! А на кладбище зайдешь – ни одного нет. Куда они, спрашивается, деваются после смерти? Трупы отправляют на родину?.. Или, может, съедают?..
Я не успеваю ужаснуться такой сюрреалистической картине – нас приглашают в кабинет. Чиновница оглядывает меня с ног до головы и с одобрением кивает Бруно:
– Красивая!
Я сразу вскипаю. Мне нужно сдать отпечатки пальцев! А в конкурсе красоты я участвовать совершенно не собиралась. Чувствую себя ищейкой на выставке, экстерьер которой оценивает эксперт. Но молчу – нельзя сердить чиновницу, которая неожиданно обобщает:
– Русские женщины все красивые… а знаешь почему?
Кокетничает с Бруно, словно бы меня тут и нет. Может, мне выйти тихонечко, чтобы не мешать?
– …Потому что холод! Их холод консервирует. Как же тебе, наверное, жарко здесь в Италии! – Это она уже мне.
Я продолжаю молчать и улыбаться, но уже из последних сил.
– …А мужчины русские – не-е-ет, те так себе. Ничего особенного. Слишком много водки пьют.
Надо признать, что тут я с ней, пожалуй, соглашусь. В кабинет заходит очень красивый мужчина с таким же, как у меня, акцентом, и тетка, ничуть не смутившись, моментально переключается на него. Кажется, в психологии это называется «дефицит внимания». Она уже забыла про меня и мои отпечатки пальцев, и вот мы уже втроем – я, чиновница и мужчина, оказавшийся украинцем, обсуждаем рецепт «борштш», то есть борща. Но тут вступает Бруно.
– Отпечатки пальцев! – говорит он мягко, но настойчиво.
– Ах да! – спохватывается чиновница и подводит меня к аппарату. Но не тут-то было: он не работает. Начинается беготня и звонки технику. В этот момент я понимаю, что все на свете было не зря, не напрасно было: вся эта глупая болтовня с чиновницей про холод и свеклу связала нас с ней невидимыми узами. Если бы я была просто так себе посетительница, она бы сейчас отправила меня восвояси – не работает, и баста, приходите завтра или через неделю. А теперь мы с ней практически друзья, поэтому она звонит в другой отдел, где тоже есть аппарат для снятия отпечатков пальцев.