и не судимость, а нормальные отношения с отцом, то мой долг предупредить тебя, что таким гнилым способом ты результата не достигнешь. Тут надо искать другие пути.
– Какие? – машинально спросил Володя и тут же осекся.
Чего она городит? Ее послушать, так получается, что он специально с Белоноговым и его дружками якшается, чтобы папа на него внимание обратил? Да плевать он хотел на это внимание! Сто лет без него прожил – и дальше проживет.
– Какие? – повторила Мордасова Володин вопрос. – Я тебе скажу какие. Ты фильм «Место встречи изменить нельзя» видел?
– Ну а то, – ухмыльнулся Володя. – Кто ж его не видел?
– Тогда назови мне правила Глеба Жеглова. Хотя бы те, которые помнишь.
Оказалось, что Володя не может назвать ни одного и вообще с трудом припоминает, что в фильме шла речь о каких-то правилах.
– Эх ты! – рассмеялась Мордасова. – Ну помнишь, Жеглов учит Шарапова, как надо со свидетелями разговаривать, и объясняет, что для того, чтобы расположить человека к себе, надо с ним разговаривать о том, что ему интересно, а для любого человека интереснее всего – он сам. Спроси, говорит, человека об нем самом – и он твой со всеми потрохами. Ну, вспомнил?
– Вспомнил, – кивнул Володя. – И чего?
– А того, – она почему-то рассердилась. – Вот тебе обидно, что отец ничего у тебя не спрашивает и жизнью твоей не интересуется. А ты о его жизни много знаешь? Ты сам-то его жизнью интересуешься? Ты вот хочешь, чтобы он на тебя внимание обращал, а ты сам-то на него внимание обращаешь?
– А чего его жизнью интересоваться? – грубо ответил он. – И так все ясно. Спит, ест, работает в колхозе, пьет. Все известно.
– Он рисует, – напомнила инспектор. – И пишет. Что? Что он рисует? Что пишет?
– Не знаю, – пожал плечами Володя.
Мордасова откинулась на ветхом стульчике, который под ее массивным телом натужно скрипнул.
– Интересное кино, – протянула она. – Ты что же, рисунков не видел?
– Нет. Папа не показывает.
– И в тетрадки к нему не заглядывал?
– Нет. Это же его тетрадки.
– Неужели не любопытно?
– Не-а.
– Вот. Об этом я тебе и твержу битый час, – удовлетворенно констатировала Мордасова. – У тебя нет к отцу нормального человеческого интереса, а ты хочешь, чтобы он, со своей стороны, к тебе этот интерес испытывал. Несправедливо. Короче, друг любезный, я тебе сказала – ты меня услышал. Пьянки твои и гулянки вместо учебы ни к чему дельному не приведут. Хочешь наладить отношения с отцом – поинтересуйся его творчеством, поговори с ним об этом.
– Так он и скажет! – фыркнул Володя. – Ага, ждите.
– А ты, можно подумать, маленький, – инспектор укоризненно покачала головой. – Открой тетрадочку да посмотри сам. Ты уже взрослый, вполне разберешься, о чем там речь, что твоего отца волнует, о чем он думает. Вот об этом с ним и разговаривай. Рисунками поинтересуйся, погляди, что на них. Если боишься, что не поймешь, – приходи ко мне, вместе обсудим и подумаем.
Только спустя много лет, уже работая в милиции, Володя Юрцевич понял подоплеку этого разговора. Всевидящее око КГБ не желало упускать из поля зрения пусть и бывшего (а кто его знает? может, и не бывшего), но все-таки диссидента. Конечно же, комитетский оперативник, обслуживающий тот район, где находился колхоз, присматривал за Сергеем Дмитриевичем Юрцевичем, контактировал с соседями, собирал информацию, узнал про рисунки и тетрадки и дал задание местной милиции при случае поинтересоваться, что там и как. В сельской местности работать трудно, это вам не город с многоэтажными домами и полной анонимностью, в городе вскрыть квартиру и сунуть нос в чужие рукописи – дело плевое, никто и не увидит, а если и увидит, то внимания не обратит, поскольку соседей, как правило, в лицо не очень-то знают. А на селе попробуй сунься в отдельно стоящий дом! Тебя тут же человек десять заметят и тревогу поднимут. Так что пришлось действовать через сына.
Со свойственной шестнадцатилетнему парню уверенностью в том, что все взрослые – придурки, Володя тогда твердо решил, что Морда – дура набитая. Он пьет вино и болтается с Белоноговым потому, что ему это нравится, а вовсе не для того, чтобы отец обратил на него внимание. И вообще, что она понимает в жизни, эта корова, поперек себя шире? И уж конечно, он ни за что не станет докладывать ей о содержании отцовских тетрадей и папок с рисунками, да еще и советоваться. Еще что выдумала! Тоже мне, советчица!
Но сказанные Мордасовой слова упали, как оказалось, на благодатную почву и очень скоро пустили ростки. Вероятно, она была не так уж и неправа, когда пыталась объяснить задержанному за групповую драку Володе Юрцевичу истинные причины его изменившегося поведения. О том, чтобы заглянуть в отцовские папки и тетради, Володя подумывал все чаще и чаще. И наконец решился.
Лучше бы он этого не делал… Все рисунки оказались портретами живущих в Москве сыновей, Саши и Андрюши, и еще какой-то девушки, пухлощекой, с очаровательными ямочками, улыбчивой и ясноглазой. Володя почему-то сразу понял, что это та женщина, которую любил отец и которая родила близнецов и умерла. На отцовских рисунках отчего-то выходило, что у Саши взгляд был точно таким же, как у девушки, открытым и радостным, а вот Андрюша смотрел грустно и задумчиво, точь-в-точь как папа на той фотографии, которую Володя когда-то взял с собой из дома в интернат и на которую каждый день смотрел. Надо же, как странно, братья – близнецы, а он так легко различает их. Разве так бывает?
Там же, в папке, обнаружились и фотографии мальчиков. На одной они были совсем маленькими, лет шести, на другой – нынешние, такие, какими их видел сам Володя, когда по поручению отца в очередной раз ездил в Москву. Наверное, папа их тайком сфотографировал. И ни одного рисунка с портретом мамы или самого Володи.
Скрипнув зубами, чтобы не завыть от обиды, он завязал ленточки на папке, положил на место и открыл одну из тетрадей. Стал читать красивый четкий отцовский почерк и долго не мог понять, что это. «Дорогая моя Наденька, хочу снова поговорить с тобой…» «Милая моя Надюша, как же я стосковался без тебя!» «Наденька, любимая моя, мне сегодня приснился страшный сон…» На дневник как-то мало похоже, а уж тем более на роман из жизни зэков. Господи, да это же письма той женщине, матери Саши и Андрея. Женщине, которая умерла шестнадцать лет назад. Отец называл ее имя: Надежда. Надежда Филановская.
Истина открылась ему внезапно, и Володя в один миг повзрослел на несколько лет. Его отец – сумасшедший. Он свихнулся на своей Наденьке и своих сыновьях. Он живет в выдуманном мире, где рядом с ним – его семья, его любимая женщина и его обожаемые мальчики, их общие дети. И не нужно сердиться на него за то, что он не замечает Володю, потому что бессмысленно сердиться на сумасшедших, они же как неразумные дети. Их надо любить, заботиться о них, опекать. Папа ни в чем не виноват, он просто сошел с ума. Если кто и виноват, так это Филановские. Почему они не отдали маме мальчиков, когда она просила об этом? Папа рассказывал, что, когда его в первый раз посадили, мама приходила к Филановским и просила отдать ей близнецов, обещала вырастить их и воспитать как полагается. Почему они не отдали? Братья выросли бы вместе, у мамы с папой было бы трое детей, и папу бы не посадили снова, и мама не начала бы пить и не погибла. А если бы папу все-таки посадили, то уж трое-то детей всяко удержали бы маму, с ними было бы столько хлопот, что до пьянства руки бы не дошли. И уж в любом случае папа не сошел бы с ума.
В тот момент Володя Юрцевич был свято уверен в правильности собственных логических построений. И именно в этот момент начала вызревать объемная и наполненная ненавистью идея мести семье Филановских.
Дело шло к выпускным экзаменам, но за год, проведенный в обществе Лешки Белоногова и его компании, учеба оказалась запущена до такой степени, что поправить уже ничего было нельзя. Володя клял себя последними словами за то, что не пошел после восьмого класса в ПТУ. Не послушал бы учителей, хором предрекавших ему золотую медаль и поступление в любой институт без вступительных экзаменов, не остался бы доучиваться в десятилетке – сейчас уже был бы с профессией в руках и мог бы деньги зарабатывать и нормально содержать отца и себя. А какая ж теперь медаль? И об институте речи нет, куда ему с такими знаниями и оценками, за оставшееся время упущенное ни за что не наверстать. Значит, придется после окончания школы побыть разнорабочим с годик, а потом в армию забреют. Конечно, если бы отец оформил инвалидность по психзаболеванию, то единственного сына, может быть, и не забрали бы на два года, но об этом и речи не шло. Володя не мог сказать отцу: папа, ты сумасшедший, пройди комиссию и получи документы о том, что ты нуждаешься в уходе. Сумасшедшим быть стыдно, и невозможно даже подумать о том, что весь колхоз будет этой постыдной тайной владеть. Пусть думают, что скотник Сергей Дмитриевич Юрцевич, он же Митрич – просто тихий алкаш, бич – бывший интеллигентный человек, безобидный и безвредный, никому в пьяном угаре морду не бьет, агрессивным не становится, а просто рисует что-то там такое, пишет и ложится спать. А то, что замкнутый и неразговорчивый, – так это характер такой. Жизнь сильно била – вот и сломался человек.
В армию Володя ушел с весенним призывом 1987 года. Попросил соседей присматривать за отцом, те обещали помочь, если что. Ни на что не надеясь, он на второй месяц службы написал домой письмо, просто так написал, от скуки. Все писали, кто родителям, кто – любимым девушкам, кто – друзьям, и ему не хотелось объяснять, почему он никому не пишет, вроде ведь не сирота. К своему немалому удивлению, довольно скоро получил ответ, короткий и нейтральный, без малейшего намека на теплоту родительских чувств, но Володя страшно обрадовался. Может быть, разлука расставит все по своим местам, отец соскучится, поймет, как ему недостает сына, именно этого сына, а не тех далеких полузнакомых парней с улицы Горького…