Мы так мечтали об этом, Тора. Куда ты исчезла?
Почему ты исчезла?
Когда?..
Я все прозевал, Тора.
Нас оглушает душераздирающий треск. Ворон умер.
– Сынок, ты как? – Это батя.
Что-то мокрое на лбу.
– Дорогой, давай вызовем скорую! – Это матушка. – Он бредит уже пятый час!
Всхлипы.
– У него шок. Ты же в курсе… Его… увлечение и пожар…
– Господи, я же говорила, что добром эти похождения не кончатся!
Я пытаюсь пошевелить пальцами, но они так же безжизненны, как одеяло, давящее на меня с усердием маньяка.
– Мама. – Мой голос скрипит, точно лестница Ворона.
– Да? Что? О, мальчик мой, ты очнулся!
Глаза не открываются – веки будто кто-то зашил.
– Когда экзамены? – Капелька то ли пота, то ли слезы, то ли воды чертит линию на моей щеке.
– Какие экзамены? – недоумевает матушка.
Кровать проседает. Должно быть, предки опускаются рядом.
– Сынок, у тебя жар.
– Нет… Просто я хочу поступить в универ. Я ведь успею?
10Анна[После]
Проклиная позу собаки и считающую секунды Илону, я вновь вижу силуэт великана-дерева за плеядой кафе и пивных. Чужак смотрит на море. Ветер бесится, пытается его сломать, как ветвь. Но – нет. Чужак не двигается.
Все занятие я кошусь на него.
И вот уже Илона произносит заветное «до завтра», а великан по-прежнему у моря. Оно его загипнотизировало.
Какой… интересный персонаж. Он оживит мою историю.
Я шлю к чертям осторожность и бреду к нему. Песок обжигает ступни, но я не обуваюсь. Лучше чувствовать. Я обхожу накренившиеся столики с пивными кружками, еще неубранными после ночи. До пропасти-следов-великана пляжей пять, не меньше, но скалу, о которую я чиркнула ботинками, видно и отсюда.
Чужак замечает меня, лишь когда я застываю в метре от него, и с наслаждением втягивает воздух.
Дикий он, потерявшийся. Мутные глаза, угловатые черты лица, тонущие в морщинах, грязные израненные ладони, грязь под ногтями – чужак похож на потрескавшуюся в зной землю. Брови вздрагивают. Странно, но его мимика… чересчур живая, чересчур молодая. Если бы не она, я бы дала чужаку лет сто. А так… сорок пять. Он не старый. Он просто заблудился.
Я закусываю губу. Приветствие стынет на зубах.
– Море сегодня – волшебное-е-е, – протягивает он. Голос колючий, надломленный. – Вы городская?
– Да.
Мы молчим. Слушаем ветер и силимся прочесть мысли друг друга. А я – еще и свои. Что со мной не так? Зачем я пошла за великаном? Почему волнуюсь, словно вот-вот спрыгну со скалы?
Чужак поглаживает полуседую щетину.
– Что ты забыла у нас, девочка?
Я моргаю. Пробую на вкус его резкое «ты».
Сняв ботинки, чужак делает шаг. Волны обнимают изуродованные землей ноги, но грязь не отмывается, а наоборот, все больше и больше въедается в кожу, как солнцезащитный крем.
– Память, – признаюсь я, а сама ругаю себя за откровенность. – Я пишу книги и…
– Правда? Ничего себе. – Чужак приподнимает брови, но через миг они опускаются, как два парашюта. Лицо мрачнеет. – Дашь почитать?
Чернохвостая чайка пролетает в сантиметре от моей макушки.
– Нет. У меня… творческий кризис. Мало что получается. И я надеюсь, что прошлое поможет мне вернуться к писательству.
– Как интересно. Я тоже иногда балуюсь.
– Серьезно?
– Серьезно.
– Дадите почитать?
– Нет уж. Так не честно, девочка, – смеется чужак. – А если серьезно – просто еще не время.
– Понимаю. Сама первые черновики прячу за семью замками.
Мы бродим по берегу, а над нами вновь и вновь пролетает чайка с черным хвостом. Чужака зовут Вячеслав. Он пишет уже давно, но ни с кем это не обсуждает. Теперь нас двое – двое авторов-неудачников.
– Ты работаешь утром или вечером? Как насчет вдохновения? Лично мне все равно. Предпочитаешь ручку? Клавиатуру? По сколько знаков в день? Читатели есть? А я, когда дописал повесть, сразу к девушке помчался, но у нас… не сложилось.
Солнце печет все сильнее, и мы возвращаемся в поселок. Улыбка не сползает с моего лица. Небо, я нашла своего человека!
Вячеслав замирает на перекрестке, напротив моей «Свежести». На огороде, вся в земле, подвязывает помидоры Илона. Я киваю ей, и она кивает в ответ.
– Странно, – хмурится Вячеслав. – Ты пишешь для того, чтобы вспомнить, а я – для того, чтобы забыть.
Это и впрямь странно, но я ему не завидую. Забывать сложнее, чем вспоминать. И я боюсь, что, докопавшись до правды, захочу огреть себя по голове чем-то тяжелым, лишь бы заработать амнезию.
– У меня кое-где проседает сюжет… – осекаюсь я. За мутными, как старое стекло, глазами Вячеслава прячется нечто, заставляющее мои кулаки сжиматься. – Мне нужно с кем-то обсудить все это.
– Конечно, я не против. Заходи на чай. Я живу у леса. Самый крайний дом справа. На холме.
Целых три дня я почти не выхожу из номера и работаю над книгой. Успеваю написать десять страниц для новой главы. Я тону в ней и не пытаюсь вынырнуть. Меня полностью поглотил поселок – до последней капли моря, до пылинок на прикроватной тумбочке, до шатающейся табуретки в столовой.
Он мой. Я это чувствую. Но насколько принадлежу ему я – не знаю.
Поужинав, я с трудом убеждаю себя, что пора отдохнуть, и спешу к Вячеславу в гости. Мне по-прежнему нужно с кем-то обсудить сюжет.
Я несусь к лесу. Солнце сегодня спит на облаке и почти не светит. Ему не мешают даже крики птиц. Моя тень выглядит расплывчато, будто призрак. Но еще призрачнее то, что возвышается надо мной. Вячеслав сказал же… направо?
Огромный дом, черный, прогнивший – здесь не может жить человек. Они с Вячеславом похожи. Оба сгоревшие, оба с мутными глазами-побитыми-стеклами.
Забор почти обвалился. Изредка торчат острые железки, словно ждущие, когда на них нанижут… игрушки Темыча? За воротами прячутся две высохших яблони. Огромные, как и сам дом. У них сломаны ветки, и они обнимаются ими.
Я взбираюсь на холм. Сердце барабанит так, точно мечтает отправиться к солнцу. Или дремать на облаке, но я не останавливаюсь. Это поможет мне написать роман.
Как же тихо. Слишком, слишком тихо.
Я каменею у крыльца.
– Вячеслав?
И делаю шаг. Скрипят ступеньки. Плачут?
Комната втягивает меня, вдыхает и, должно быть, сейчас чихнет. Пол кромсает трава. В углу растет деревце, молодое и хрупкое.
Еще шаг.
Что-то хрустит под ботинками. Ломаются кости?
Я щурюсь и понимаю, что наступила на гнилые яблоки. Маленькие черепа, не иначе. В этом доме все мертвое.
– Вы пошутили, да? Вы живете на другой улице?
Еще шаг.
Где-то тикают часы. Чересчур громко. Чересчур живо. Бьют по моим перепонкам, просачиваются в мозг.
Я не могу отделаться от ощущения, что кто-то следит за мной.
В потолке темнеет дыра. Под ней, на полу, валяется разбитый граммофон, весь в ржавых пятнах и земле. Вокруг прогнивших досок, прикрывающих подвал, разбросаны расколотые пластинки. Из дома выгребли все, кроме этих крохотных осколков музыки.
Хотя нет – между половицами поблескивают цепочки. Кажется, золотые. Странно.
Я иду к лестнице. Что, если под ней чьи-то ноги?
Иду к окну. Что, если в раме чьи-то зубы?
Иду на второй этаж. Что, если на чердаке чья-то голова?
Дом расчленили. Или дом расчленил кого-то.
Проклятое тиканье не позволяет мне сбежать. Оно держит меня за ворот и встряхивает, встряхивает, встряхивает.
Рамы сожрут твои зубы, лестница – ноги, чердак – голову. Слышишь?
Нет, в доме никого нет. Вячеслав не живет здесь, если он не наркоман и не алкоголик.
Второй этаж тоже пуст – лишь обгоревшие стены, гнездо вороны на старом карнизе да гора хламья, покрытая тоннами паутины и копоти.
– Какого черта ты притащилась?
Опять «ты». Опять своя.
Женский голос оплетает меня красной ленточкой и завязывает ее на бантик. Мол, держи подарок, дом. Тебе же нужны зубы.
Из-за горы хлама выныривает та самая женщина, которая пела в клубе, – с черными прямыми волосами и взглядом, пронизывающим насквозь. В белом воздушном платьице, с разноцветными браслетами на обоих запястьях.
– Меня позвали.
Женщина непозволительно близко. Воображение в красках описывает мне, как эта сумасшедшая берет острый обломок и впихивает в мою глотку, как толкает меня к окну и как стеклянные клыки распарывают мне живот.
– Кто?
– Вячеслав.
– Какой Вячеслав?
– Он говорил, что живет в этом доме.
Сумасшедшая к чему-то прислушивается.
– Хм. Не врешь.
– С чего бы мне вра…
– Тебе не место здесь, – перебивает она.
– А тебе?
Этого вопроса она явно не ожидала. Пялится на меня, как на очередную мертвую игрушку Темыча.
– А мне – в самый раз.
– Ты ищешь вдохновение в заброшках? – интересуюсь я.
– Нет, – отрезает она. – Проваливай. Если, конечно, не мечтаешь напороться на алкашню или обдолбанных подростков.
– И ты одна из них. Как тебя зовут?
– Диана. Для друзей – Ди. Только для друзей.
– Очень… – …неприятно. – Я Аня.
– Мне по барабану.
– Ладно, проехали. Ты случайно не встречала высокого мужчину с щетиной и мутными глазами?
С ее лицом происходит что-то странное. Оно перекашивается, вытягивается и – стареет.
– Нет.
Ди сползает на пол.
– Тебе плохо?
– Проваливай.
– Но…
– Считай это моим хобби. – Волосы прилипают к ее губам, но она не поправляет их. – Лазать по помойкам.
Ясно.
Она – обличье дома в людском теле.
Его голос.
Я спускаюсь на первый этаж и шагаю прочь. Лес, холм, поворот направо. Все в точности так, как объяснял Вячеслав. И если я не ошиблась, тогда… где он живет?
Я возвращаюсь в «Свежесть». Илона сидит в кресле и любуется подвязанными помидорами.