– Добрый вечер! – здороваюсь я и открываю калитку.
– А, это вы, Аня. Здравствуйте.
Я иду к ней и замираю за ее спиной. Почему-то мне легче говорить о том, что волнует, прячась.
– Сегодня на перекрестке я стояла с одним мужчиной, помните? Высокий такой, с щетиной… Вячеславом зовут. Вы не в курсе, кто он?
Илона оглядывается.
– С утра?
– Да, когда мы с вами еще кивнули друг другу.
– Вы что-то путаете, Аня. Кроме вас там никого не было.
11Захар[До]
Ты до сих пор читаешь, Вячеслав? Значит, твои дела плохи. Или ты успел выбраться и листаешь мой дневник по пути на работу. Чувствуешь? Дышится по-другому, правда? А небо какое синее! Это тебе не пыльные потолки.
Теперь на тебя не свалится люстра.
Сейчас я продолжу историю. Решишь отблагодарить за труд – отдай дневник тем, о ком я напишу еще миллион раз. Найди и отдай.
Как же я надеюсь, что Zahnrad тебя не сцапали! Они бывают добрыми, клянусь. По крайней мере, для нас – были.
Если позволишь, я пропущу два года. Две дороги, ведущие к пропасти. Немых. Блеклых, как выстиранные простыни.
Я пытался учиться на математика. Пытался жить в общаге с предками. Пытался «выздороветь». Магистрали, высотные здания, потрескавшийся асфальт и шум машин – не оглушали меня. Я оглох до того, как поселился в городе. Или… Кто-то прикрутил громкость. Многоэтажки не тикают.
Во время сессии на втором курсе предки сообщили мне, что я «выздоровел». Что моя фантазия исцелилась. Что пора взрослеть. Я обрадовался. Круто же, перестану насиловать унитаз пилюлями! Предки вернутся в поселок ухаживать за виноградом и огурцами. Сын-то вылечился. За сыном ухаживать не нужно.
А я… я сниму квартиру. Нет, лучше комнату в частном доме на окраине города. Буду есть холодную овсянку и гонять пауков.
«Мне повезло с тобой», – обронила матушка перед отъездом и толкнула батю в бок, чтобы тот кивнул. Они уехали, а я побрел в кухню давиться застывшей кашей.
С этого дня я превращаюсь в шкуру медведя. Снаружи – самостоятельный парень, здоровый, дружащий со сверстниками, а не со стенами, но внутри – сгоревший дом.
Я не видел Тору с тех пор, как Ворон погиб.
Каждое утро я чищу зубы – без пинков матушки. Пялюсь в зеркало и не узнаю себя.
В одиннадцать лет я зачеркивал фломастером дни, пока ждал Хлопушку. Искал угольки и думал, что самое страшное – израсходовать их за неделю.
Сейчас у меня гора ручек, а зачеркивать дни бесполезно.
Каждое утро я ем застывшую овсянку и спешу на занятия. Включаю «Наутилусов». Представляю, как Тора бы под них танцевала. Тянулась бы вверх нежной ромашкой. И я бы проломил череп тому, кто захотел бы на ней погадать.
Каждое утро я здороваюсь с сокурсниками, а они здороваются в ответ. У нас нет Пашек. И Тор тоже нет.
Странно наблюдать за другими, проглатывать их шутки, одалживать учебники, а втайне мечтать о застывшей овсянке.
Я живу один – повезло. Хозяйка дома часто в командировках.
Каждое утро я выжимаю себя без остатка. А на следующее – вновь наполняюсь. Я с ужасом жду, когда этот резерв закончится. Когда я превращусь в очередную порцию застывшей овсянки, и кто-то будет ковырять вилкой меня.
Я сдаю сессию. И когда выжимаю себя лишь наполовину, а утром – не наполняюсь вовсе, понимаю: пора навестить предков.
Навестить Воробья.
Навестить Хлопушку.
Чтобы с новыми силами вернуться к шкуре медведя.
Я переминаюсь с ноги на ногу – непривычно чувствовать землю. Асфальт замуровал меня, а я и не сопротивлялся.
Вдали, перед лесом, возвышается холм. Старый холм, укравший мое детство. На его макушке торчат почерневшие стены. Клыки убитого хищника. Ребра Ворона.
Почему люди не хоронят дома? Кирпичные существа заслуживают огромные памятники с двумя датами, обозначенными через черточку, венки и почести. Но больше всего они заслуживают нашу любовь.
Я бреду к изуродованной груде костей – к моему мертвому другу. Ржавые ворота колыхаются на ветру.
– Сомневаюсь, что это хорошая идея, – бросила мне вслед матушка, когда я запер калитку и направился в сторону леса.
Я приехал к предкам вчера. Весь ужин притворялся немым и не обращал внимания на расспросы Воробья.
Мы же продержимся этот вечер?
«Пап, мам, видите? – безмолвно спрашивал я. – Ваш сын вылечился. Ваш сын нормальный».
Вчера они мне верили.
Теперь матушка снова чует мое «Что-то не так».
– У тебя все в порядке?
– Лучше не бывает, – хриплю я, натягивая капюшон.
В университете у меня нет друзей. Приятелей – завались. Я слоняюсь по утреннему городу, наблюдаю за жизнью нормальных людей, фантазирую, кем бы я был, если бы не тиканье Zahnrad.
Да черт с ним.
Никем бы я не был. Без домов я бы сдох.
Правда, в начале года я познакомился с одной странной девчонкой, учащейся в соседней группе, – Ди – мы вместе готовились к олимпиаде по математике. Кажется, она тоже из моего поселка: я нашел у нее в конспекте снимки Ворона, еще живого.
– Понравилось? – спросила она, когда я рассматривал ее работы.
И я ответил, что понравилось. До безумия.
Как же мне хотелось забрать эти фотографии! Заключить их в рамки, спрятать под подушку.
– Зачем тебе олимпиада? – с трудом выдавил я.
– На фотоаппарат коплю. Чуть-чуть не хватает.
– Тогда удачи. Ради таких снимков ты обязана победить.
И она победила. А потом возненавидела меня за это. Ди терпеть не могла, когда ей поддаются, но я-то не знал… и поддался. Больше мы не пересекались.
Я взбираюсь на холм и застываю перед ним.
Яблони подросли. Тянутся друг к другу, обнимаются ветками.
Ворота распахиваются. Нет, не из-за того, что Ворон так захотел. Так захотел сквозняк, только и всего. Мой приятель мертв. Он никогда не откроет двери.
Я поднимаюсь по засыпанным землей ступенькам и ныряю в комнату, где когда-то бывал чаще, чем дома. Здесь тихо. Часы не тикают, рамы не хлопают, половицы не скрипят.
В нос бьет запах сырости.
Я спрашиваю у дома:
– Как ты?
А мне отвечает ворона, шагающая по подоконнику:
– Кар.
Она пялится на меня так, словно вот-вот разрыдается, и – взлетает. Что, если между черными перьями и потрепанными крыльями прячется мой друг? Что, если он ждал нашей встречи в обличии птицы?
Слюнтяй.
Я пинаю гору бутылок из-под пива.
Нет, не ждал. Ворон умер миллиард лет назад. Отправился в отпуск. А местный сброд устроил пир на его могиле.
Я бы разбил эти бутылки и запихал бы осколки в глотку каждому, кто здесь шлялся.
В комнате страшно: обои сгорели, тумбочка, где билось сердце и валялись шашки – тоже. Люстры нет. Ничего нет, кроме потолка-дуршлага и следов чьего-то праздника. Лестница на второй этаж превратилась в гору железок. Окна развалились окончательно. Огонь выколол Ворону глаза.
Отпечатки ладоней хозяев стерлись. Кирпичи, кругом кирпичи…
Я веду пальцами по пыльной стене, ищу наши рисунки.
Наи-и-ивный. До сих пор ребенок. Странный ребенок.
Хотя нет.
Просто идиот.
Прошло два года. Пламя все сожрало, а что не получилось уничтожить у него – уничтожили дожди… Должны были уничтожить. Взгляд упирается в белые четкие линии. Облако. Наши ладони. Кто-то нарисовал их. Воссоздал рисунки по памяти. Неумело и криво, но воссоздал.
Я касаюсь мизинцем неровных линий, боюсь, что спугну галлюцинацию. Или реальность? Нет, это определенно мел. Как и раньше.
Она проведывала Ворона. Возможно, час назад, возможно – день. Но проведывала.
Я оступаюсь и падаю. Растягиваюсь на крыльце. Затылок плавится от боли. Вместо неба – черные кляксы.
Но мне все равно.
Я обязан ее найти.
Обязан.
Над поселком обнимаются тучи. Огромные черные лохмотья мечтают упасть на нас. Где-то чертыхается гром.
А я чертыхаюсь в ответ и мчусь на пятую улицу. К участку – о боги! – без огорода, где пахнет яблоками и орехами. Где за окном прячется мини-комната мини-девочки. Где живет Ласточка.
По пути я то и дело натыкаюсь на сгоревшие постройки. Вот хижина подруги предков. У нее, как и у Ворона, уцелели лишь кости, а вот трехэтажный дом Пашки. Полый. Черный.
Новый мертвец.
Свежие следы огня.
Что же с ними не так?
Я стараюсь не поддаваться страху, не слушать шепот уцелевших домов и несусь, несусь дальше. Пересекаю дорогу и – застываю.
Здравствуй, Ласточка. Тебе к лицу белая краска. И если пламя постучится… Гони его прочь.
На воротах висит замок.
Если здесь и была Тора, то уже уехала. Дверь заперта, а на ручке болтается пакет – Хлопушка что-то забыла.
К счастью, на улице безлюдно, и я перемахиваю через забор. Странно, но теперь он не кажется мне огромным. Траву на участке не стригут – выросла по колено. Правда, до крыльца дорожка все же вытоптана.
Я подцепляю пальцем пакет. Кому я его отдам? Зачем я вообще все это затеял?
Глаза сами собой опускаются: орехи, много-много орехов. А между ними – записка, сложенная самолетиком.
Сердце деревенеет.
Не читай, дурак.
Не читай.
Я вытаскиваю послание и ломаю самолетик. Этот ровный, размашистый почерк, с одинаковыми «ж» и «ш» я не забуду никогда.
«Я знаю, что ты приехал. И не сомневаюсь, что залезешь проверить пакет. Следи за Воробьем, Захар. Следи в оба. Если заметишь что-нибудь странное – сломай Zahnrad. Без жалости. Без разговоров. И… не злись, пожалуйста. Ворон меня сам попросил. Так было нужно. И ему, и нам. Прощай».
Так было нужно.
Прощай.
Мы разминулись. Как же глупо.
Я комкаю записку и сую ее в карман.
Зачем мне следить за Воробьем? Зачем ломать его сердце?
Я не убиваю дома. Я – не ты, Тора.
– Зд-д-дорово!
Я подпрыгиваю и рассыпаю немного орехов. Сквозь заборную сетку на меня таращится Пашка. Мой враг. Верный враг. Его волосы по-прежнему торчат. На виске белеет шрам-полумесяц – подарок от Ворона. Пашка почти не изменился, разве что вымахал до небес.