«Он начал заикаться?» – мысленно удивляюсь я.
Горизонт рассекают молнии.
Я подхожу к забору и, повесив на железные шпили пакет, перелезаю.
– Привет.
И вот, в шаге от меня человек, убивший моего друга. Человек, которого я в отместку заставил сожрать песок и закусить дерьмом.
Пашка хлопает меня по спине, как закадычного друга.
– Как жизнь?
– Не жалуюсь.
Я снимаю пакет с забора.
– Тора была зд-д-десь сегодня. Утром, оставшиеся вещи паковала. Переехала. С родителями.
– Куда? – интересуюсь я, стискивая пакетик так, что белеют костяшки.
– В город. Спрашивала о тебе. Мол, где ты, д-д-да все ли в порядке. А я что? Я без понятия. Повезло еще, что твои родители проболтались, когда ты к нам пожалуешь. Ну, я ей и выложил.
– Ясно.
Молнии-пауки все ближе. Я обхожу Пашку и бреду мимо почерневших хижин.
– Захар! – окликает меня недовраг.
– Да? – я кошусь на его дом. За обгорелым монстром ютится крошечная хижина. Калитку подпирает старая доска для серфинга. – А почему не Кирпич?
Пашка догоняет меня и преграждает путь.
– Д-д-дурак я. Дурак. Ты… Прости, лады?
– За что?
– Д-д-да за все! Ты слышишь их? Взаправду?.. – морщится он. – Апчхи!
– Будь здоров.
– Проклятая аллергия.
Если бы пакет с орехами ожил, то завизжал бы от боли – так я его сжал.
– Слышу кого?
– Ну… их.
– Или говори прямо, или я сейчас прочищу тебе уши. Чтобы и ты слышал, – рычу я, догадываясь, к чему он клонит.
– Zahnrad. Ты дружил с ними, а я считал тебя психом!
– Что здесь творится?
Мне на лоб падает первая капля. Небо волнуется за компанию с нашим поселком. Оно вобрало в себя весь дым и пепел, и поэтому такое черное.
– У них едет крыша, Захар. Люд-д-ди не обращают внимания на пустяки. Но – зря. Недавно я забыл защелкнуть замок. На море ушел. А когда вернулся, все было заперто. Ну, решил, мало ли. Захлопнул и выкинул из головы. Или папа раньше явился. А однажды свет погас вечером. Как раз тогда, когда я собирался его выключать. Ну, под-д-думал, ничего необычного. Пробки выбило, наверное. – Пашка резко умолкает и скалится. – Но нет, черт побери. Это не пробки. Это каменные существа. Месяц назад на маму упало зеркало. Разбилось на мелкие кусочки. Мама в больнице две нед-д-дели пролежала.
– Сочувствую.
Бред. Дома так не поступают. И не предают.
– Вечером к нам приперлись спасатели, – шипит Пашка. – Не милиция, не врачи. Гребаные спасатели в огнеупорных костюмах! Я бы их выгнал, если бы они нас с папой не выгнали раньше. Д-д-дом сгорел. Они его сожгли. Знали, что он сошел с ума.
– А как эти люди вас нашли? – хмурюсь я.
– Тора в тот день ошивалась на нашей улице, вынюхивала что-то. Мама кровью истекала, я вел ее к машине. Скорой же не д-д-дождешься. А Тора зыркнула на нас так, что у меня внутри все рухнуло. Она была единственным свидетелем, сечешь? Е-дин-ствен-ным. Как пить дать, она работает на спасателей.
– Ясно…
«Бред, бред, бред», – стучит в висках.
– Как мать? – выдавливаю я.
– По чуть-чуть восстанавливается. Папа спился. Еще бы, д-д-дом пятнадцать лет строил, а тут такое… в общем, все хозяйство на мне теперь. Я и огородник, и продавец, и серфингист. – Пашка жмурится и прижимает кулак к губам. – Не сердись на меня, Захар.
– А… спасатели, – я подбираю слова, но они, как мухи, разлетаются, – оставили вам контакты? На всякий пожарный.
Я глотаю нервный смешок, но тут же себя одергиваю. Пашка шарит в кармане. По его щекам текут капли, и непонятно, плачет он или – небо.
– Я не сомневался, что ты спросишь. Д-д-держи. – Он протягивает мне смятую бумажку. – Себе я новую напишу, уже наизусть их телефон выучил.
Я рассматриваю каждую цифру, каждую букву и ищу среди закорючек след Торы. Зря. Этот почерк слишком корявый для идеальной девочки.
– Люди в курсе? – спрашиваю я.
– Лишь те, у кого Zahnrad. И то – не все, – качает головой Пашка. – Д-д-другие называют спасателей убийцами и заявляют в милицию.
– Но ведь так и есть…
– Они не разрушают д-д-дома. Они спасают нас, – резко перебивает он. Его руки дрожат, и Пашка опять сует их в карманы. – Эти люди переселяют пострадавших в крохотные общаги на побережье. Но главное – в мертвые.
Из-за полосы хижин выныривает девушка. Мокрые светлые волосы лезут ей в лицо, но она не поправляет их. Таращится на меня, опасливо, настороженно, словно я минуту назад спалил очередной дом. Готов поклясться, что мысленно она проклинает весь мой род.
– О, Ило-о-онка. Красотка, скажи? – шепчет мне на ухо Пашка. – Моя жена, между прочим. Ну, пока, дружище, спешу. Волны жд-д-дать не будут! Сегодня шторм! Мы с Илонкой давно его жд-д-дали!
Я провожаю их взглядом. Они… привыкли к пожарам и просто не слышат, как дома визжат перед смертью.
Ноги подкашиваются. Я поворачиваюсь к Ласточке. Белый-белый кирпич. Мини-окошко. Мини-комната, прячущаяся за занавесками. Застекленная веранда. И сквозняками в висках Ласточкин голос: «У меня иммунитет».
Я улыбаюсь ей, как улыбаются смертельно больным, убеждая, что все пройдет.
Пройдет, птица. Только ты тоже пройдешь.
Здесь что-то творится. Эпидемия? Что, если и людям, и каменным существам пора в отпуск?
Воробей.
Дождь усиливается. Я несусь домой, спотыкаюсь, сбиваю костяшки в кровь, купаюсь в грязи и, распахнув дверь настежь, окунаюсь в полумрак коридора. Матушка не успевает отчитать меня за испорченные бриджи и футболку – я хватаю ее за плечи.
– Ты не замечала ничего необычного после того, как вы вернулись в поселок?
– Если не считать этого, – она выразительно окидывает меня взглядом, – то нет.
Я облокачиваюсь на шкаф и пытаюсь собрать мысли воедино.
– Где папа?
– В магазине. О чем ты вообще?
– О доме.
– Захар… – Матушка подплывает ко мне и гладит меня по щеке. – Ты опять за старое? Не стоило тебе приезжать. В городе…
…я почти удалил фантазию.
Я проскальзываю мимо матушки.
– Ты хоть ванну прими! – кричит она.
Но я поднимаюсь в комнату и запираюсь.
Воробей, как ты?
Не болеешь?
Конечно, нет. Ты ведь мой друг. А друзья не болеют.
Не имеют права.
Во-ро-бей…
Ты же не проломишь мне череп?
– Не проломлю.
Как я скучал по его голосу!
– Поклянись, что не заболеешь, – молю я, прислоняясь к стене лбом. – Пожалуйста, Воробей.
– Клянусь.
– Что не так с поселком?
– Zahnrad, – выдает друг.
Вечер пролетает быстро. Мы болтаем с Воробьем о жизни. Он – о тикающей, я – о студенческой. О парах до трех дня, о гнилом доме на окраине, о тараканах (не столько в кухне, сколько в моей башке), об университетской столовке и остывшей овсянке. А еще об одиночестве. И тишине.
Воробей зачарованно слушает меня. Даже занавески у открытого окна не пляшут. Если бы дом был человеком, то обязательно высоким и кудрявым. Меломаном, спящим в наушниках и растягивающим слова. Я бы делился с ним музыкой, а он – со мной.
Мы стали бы лучшими друзьями.
– Почему стали бы? – удивляется Воробей.
– Извини. Ты и так мой лучших друг, – фыркаю я. – И не лезь ко мне в башку.
– Ты громко думаешь.
– Тогда ты…
Я боюсь произнести то, что уже витает в воздухе и оседает в нас. Вопрос не в том, случится ли, нет. Вопрос в том когда.
– Разбей их, если я заболею, – чеканит Воробей. – Поклянись, что не пожалеешь меня. Я тебя жалеть не буду, ты ведь понимаешь?
Собрав в кулак самообладание, я киваю. Как же тяжело просто кивать. Невыносимо.
– Я… не пожалею. Клянусь.
Иногда только у настоящих друзей можно попросить об этом. А я настоящий.
– Как скромно, – хихикает Воробей.
– Иди в пень!
Я наслаждаюсь этим днем. Нашим. Не исключено, что последним общим. Шлю куда подальше страхи, но они вцепляются в меня, пристают вместе с грязью. В конце концов, и правда пора искупаться. Воробей притворяется, что не читает мои мысли, но полки над кроватью время от времени подрагивают.
Завтра я уеду в город, чтобы снова спросить себя: «Не привиделось ли тебе, брат?» Затем – спросить у многоэтажек и убедиться: они не ответят. А я, скорее всего, псих.
– Обещай, что будешь держаться до последнего, Воробей.
– Обещаю, – свистит ворвавшийся через форточку ветер.
– Если произойдет что-нибудь странное… – Произнеси это, слюнтяй. – Разбейте часы. Zahnrad. Ради меня. И… звоните почаще, ладно?
Я топчусь на пороге Воробья. Чемодан, кажется, весит килограммов миллион. Еще немного – и он проломит Землю.
– Что-нибудь странное? – фыркает батя. – А сын считается?
– Очень смешно, пап.
Попрощавшись с предками, толкаю дверь. Небо слепит синевой. Радуется, что я уезжаю. А я радуюсь, что Воробей по-прежнему тикает. Как никогда громко.
Я шагаю прочь и не оглядываюсь.
На остановке меня ждет новый автобус, блестящий, с красными сиденьями, а водитель будто секунду назад вышел из магазина одежды. Я возвращаюсь в настоящее, стараясь не думать, что так громко тикают лишь бомбы.
12Ди[До]
90-ые гг.
Ди ненавидела, когда ей поддаются. Она всего добивалась сама.
Она – сильная.
До олимпиады по дискретной математике оставалось три дня. Студенты до вечера засиживались в библиотеке и зубрили формулы. Противников Ди насчитала целых четырнадцать, но не сомневалась, что победит их.
Она – целеустремленная.
И только алгоритм Дейстры портил настроение. Как его применить, чтобы получить кратчайший путь? Как не ошибиться и не уснуть?
– Помочь?
Ди вздрогнула. Над ее партой наклонился паренек с потока. Угрюмый, сутулый, бубнящий себе под нос что-то нечленораздельное, он никогда не вызывал у нее доверия. Ботан.