– И вы не пытались… отрастить крылья?
– Пытался. Всю жизнь пытался. А потом отчаялся, захотел пригвоздить Тору к земле. Но… не вышло. Я мечтал задушить ее, девочка.
Ответ стынет в горле. Ладони Вячеслава, огромные, как море, с черными ногтями сжимаются в кулаки. Мое воображение дорисовывает в них шею мамы.
Я пячусь. Игрушечная комната уже не мельтешит перед глазами и убийственным уютом напоминает маленький склеп. Если я не сбегу – она станет моим домом.
– Что вы натворили… – лепечу я.
Вячеслав садится на подоконник, смеется. Нет, не так – прожигает себя смехом. Радуется, наверное, что я никуда не денусь.
– Да не боись. Ничего я с ней не сделал. Как встретил ее, понял – не смогу. И злость вся сразу улетучилась.
Я упираюсь лопатками в стену.
– Тогда что с ней случилось?
Вячеслав не успевает произнести ни слова: на веранде раздаются шаги.
– Кто это? – вскидываю брови я и оглядываюсь.
Но Вячеслав не отзывается. На пороге комнаты появляется пожилая женщина в черном платье и красной шляпе с полями. Непропорциональная, высокая, словно ее растянули, как дрожжевое тесто.
Она снимает шляпу и бросает ее на кровать.
– Кто вы? – и смотрит в пустоту. Куда-то, где нет ни людей, ни миниатюрных спален.
– Я… коллега Вячеслава. А вы его мать, да?
– О ком вы, дорогая? – недоумевает женщина. – У меня нет сына.
Я поворачиваюсь к окну и ужасаюсь: Вячеслав исчез. Лишь ветер треплет занавески.
– Секунду назад он был здесь. – Комната тает, как воск, и вместе с ней таю я. – Мужчина. Клялся, что это его дом. Думаю, он сбежал через окно…
Женщина обходит спальню, быстро, дергано, а затем – каменеет в метре от меня. И пялится на мои родинки. Странно: в городе на них никто не обращает внимания, а в поселке они… гипнотизируют.
– Что с вами?
– Нет-нет, я в порядке… Аня.
– Да кто же вы?
Я чувствую себя известной актрисой. Куда бы я ни пошла, с кем бы ни говорила – спина болит от налипших взглядов. Все знают, кем я была, кроме меня самой.
– Зачем ты приехала? Зачем? – Женщина впивается пальцами в мои плечи, срастается со мной. – Возвращайся в город!
Ее глаза скоро выпадут и закатятся под кровать. Ногти – проткнут меня, как игольницу. Скривившиеся губы – лопнут.
– Я ищу себя. Поможете мне?
Еще немного – и этот вопрос потеряет смысл, состарится и обзаведется морщинами.
– Пожалуйста. – К горлу подступают слезы – это она, странная женщина, выдавливает их из меня цепкими пальцами. – Мне больно.
Как же мне больно.
Я становлюсь такой же сухой и высокой. Женщина тянет, тянет меня за собой, а кости превращаются в тонкие палки.
– Живые дома. Они не примут тебя. Ты слишком долго не приезжала. Я умоляю тебя, Аня… Ты же хорошая девочка. Не дружи с домами.
– Но…
– Уезжай, идиотка!
Я вытираю слезы тыльной стороной ладони. Женщина сумасшедшая, как и Вячеслав. Эти двое ничем мне не помогут.
Вырвавшись, я пячусь к кукольному столику. Хватаю карандаш и листик, записываю номер.
– Если все же решите поговорить начистоту… Звоните. – Сказав это, шагаю прочь.
Я бреду по улице и наблюдаю за людьми. В косынках и с косами, в очках и без, молодые и старые, в резиновых сапогах и во вьетнамках – все разные, но сумасшествие их объединяет.
Эта огромная машина, запущенная в далеком прошлом и называющаяся поселком, дала сбой. Она разваливается, искрит и отдает гарью, но никто не чует запаха. Машина ревет все громче и громче, и, когда ее голос осипнет, она взорвется. Море уцелеет. Мы – нет.
Но пока люди пашут, тонут в собственном поте, улыбаются друг другу и прогоняют чужаков. А по вечерам пьют чай и беседуют с домами.
Мне снится огонь. Он везде. Он пожирает мои руки. Я развеваюсь пеплом и со мной развевается дом. Мы рушимся, потому что срослись миллиарды лет назад.
Я зову на помощь, но никто не слышит. Или никто не хочет слышать. Умоляю, чтобы кто-нибудь собрал меня заново, посадил в автобус и отправил на другую планету – подальше, подальше от тиканья.
Я кричу, но из горла вырывается лишь скрип лестницы.
Я моргаю, но все, что у меня получается, – хлопать окнами.
Я плачу, но слез нет, – есть только протекающая крыша.
И мама. Голос мамы – громкий, чистый – заглушает даже тиканье. Она ищет меня – тщетно. Я растворилась в штукатурке.
Рас-тво-ри-лась.
Я просыпаюсь внезапно, словно кто-то швыряет меня обратно в кровать. Безжалостные полуденные лучи обжигают кожу, но это приятное тепло.
Я больше не горю.
Я больше не дом.
На часах – полдень. До трех утра я писала главу. О тайнах Градинаровых, о тайнах поселка и… о своих – тоже.
Вячеслав в который раз меня обманул. Или его действительно не существует. И если так, существую ли я? А та женщина, хозяйка дома? Мы с ней близки, я ощущаю связь на уровне тиканья.
После сна во мне что-то поменялась. Мысли до сих пор тлеют, голос скрипит. Заброшка и этот белоснежный дом будто выжгли на моем лбу клеймо. И единственный способ от него избавиться – избавиться от головы.
Вообрази, герой: тебе на макушку падает люстра. Щелк – и тебя нет.
Лидия меня предупреждала. Вот почему она выносливее молодых девчонок на тренировке – она борется с ними.
Нет, это сказки.
Я ругаю себя за глупые страхи и сползаю с кровати.
Лидия сама не знает, во что верит, но… проведать ее нужно. Сегодня у нее выходной, поэтому придется взять у Илоны адрес нашей волшебницы, а не повара.
Лишь бы поверить хотя бы во что-то.
14Захар[До]
Я проживаю еще пять месяцев, ведущих к пропасти. Чем дольше я ем дурацкую овсянку, тем отчетливее ощущаю, что сам в нее превращаюсь.
А потом наступает июль и самый прекрасный день. Я сдаю экзамены на отлично и соглашаюсь прогуляться с сокурсниками. Удивительно: это даже интересно – общаться. «Почти друзья» не косятся на меня, как на долбанутого. Хохочут так заразительно, что я тоже не сдерживаюсь.
Странно, что они не пахнут штукатуркой.
Странно, что их сердца не тикают.
Странно, что у них вместо окон – глаза.
Слушая болтовню приятелей, я почему-то вспоминаю, как уютно в кухне у Торы. Как воздух сочится яблочным нектаром, а не перегаром. Как шепчет Ласточка, а не пьяный товарищ. Я нащупываю в кармане мелочь и, когда мы пересекаем улицу и натыкаемся на старушку, продающую яблоки, покупаю килограмма три.
Вечером я впервые готовлю сладкое. Вообразить только: мука, яйца и сахар – это все, что нужно для пирога. Никаких тебе заклинаний. Получается вполне съедобно. Я обещаю себе, что завтра угощу сокурсников. Они ведь… почти друзья. Налив чай, я разрезаю свое произведение искусства.
Пауки уже не кажутся неприветливыми, овсянка – противной. Я не чувствую себя ни Кирпичом, ни слюнтяем. Все прекрасно, что у меня случается редко, и я бы написал, что день удался, если бы телефонный звонок не поселился в нем, как вирус.
На часах – полночь. Хватая кусочек пирога и откусывая от него, я беру трубку.
– Захар Иволга? Das ist Herr Schulz[14]. Я по поводу Zahnrad, – кряхтит кто-то. – Ваш дом… заболел. Просим вас приехать.
По спине бегут мурашки. Треугольник пирога падает.
– А родители?
– Их пока не нашли…
Нет. Нет, нет, нет, это вранье.
Яблочный аромат душит меня. Я пинаю кусок пирога и тащусь в ванную. Кран фыркает. Умывшись ледяной водой, я швыряю кулак в стену, чтобы не отключиться.
Воробей, Воробей, где же твои крылья?
Я доезжаю до поселка минут за пятнадцать – спасибо водителю автобуса, гнавшему так, словно за нами неслось торнадо. По хребтам пробок, по рельсам, по ямам – водителя это только подстегивало.
Над нашим участком клубится дым. Зеваки слоняются по улице, украдкой зыркают на очередную жертву.
Спасатели в серых огнеупорных костюмах толпятся у дома. Вокруг – кольцо машин.
Воробей, мой преданный воин, болеющий левосторонним сколиозом, горит.
Я успел на кульминацию. Как жаль, что успел.
Рядом со скорой лежит нечто, смахивающее на тело. Застывшая овсянка красного цвета.
Тошнит. Как же тошнит… Я умоляю себя зажмуриться, но вместо этого, придурок, впиваюсь взглядом в ошметки лица. Папа.
Я опускаюсь на колени и рою ладонями землю. Глубже. Глубже. Я не прекращу, пока не доберусь до противоположной точки Земли – туда, где нет живых домов.
Папа.
Я пытаюсь позвать его, но голос исчез, улетел к мертвым искать моего батю. Мы с родителями любили смеяться за ужином. По крайней мере, до тех пор, пока фантазия ребенка-что-то-не-так не воспалилась. Я засыпал с улыбкой.
Папа.
Он догадывался, куда я деваю пилюли, но не выдавал меня. Батя был на моей стороне.
Под пальцами образовываются маленькие ямки. Кусочки земли и травы летят на потрескавшиеся мертвые губы. Я вытаскиваю из кармана платок и силюсь вытереть грязь – бесполезно.
Папа, папа, папа…
Вернись.
Пожалуйста.
Его уносят в машину. Я подаюсь за ним, но через миг каменею: дом кряхтит и выплевывает троих человек. Хотя нет – четверых. Последний лежит на носилках.
Я подрываюсь и мчусь к ним, а мои ноги… ноги заржавели и скрипят. Это матушка. И она шевелится. Вся в крови и пепле, но живая. Живая! Меня оттаскивают от нее, заламывают руки, и как бы я ни сопротивлялся, как бы ни обзывал этих тварей – тщетно.
Матушку прячут в скорой. Двери захлопываются. Я пинаю ботинком колеса и посылаю спасателей (убийц?) к черту. Меня прижимают к забору, и скорая газует. Нас окутывает пыльная дымка.
Я поворачиваюсь к Воробью. Вот уж правда – в глазах пляшут огоньки. Охваченная пламенем штора сигает из окна и зацепляется за подоконник. Самоубийство не удалось. Пожарные носятся со шлангом.