– Надеюсь, ты усек, как важна концентрация? Подъем, Захар, подъем!
Я тру ушибленный бок и встаю.
Веревки-паутины трутся о мебель, вращают колеса под потолком, «активируют» диван. Тот переключает скорость с черепашьей до гоночной и несется в нашу сторону. Если бы не космическая реакция Лиды, из нас бы вышли зачетные отбивные.
Дверца шкафа дает мне пощечины деревянными ладонями. Столы охотятся за моими ногами. Их дети-стулья тренируются на Лиде.
У меня с комнатой получается неплохой вальс. Но вот беда: она – толстая тетка, а я – особо опасная муха, которую нужно лупить мебелью.
Где-то за нашими спинами смеется Ди.
Тело ноет, но я не имею права на отдых.
Часы совсем рядом. Вот он, кухонный стол, а за ним…
– Рано радуешься. – Лида хватает меня за локоть. – Гляди, что висит под потолком.
Я запрокидываю голову. К движущемуся механизму прикреплены ножи.
– Серьезно? – Я пячусь, но пьяный стол тут же напоминает, что зря. – У вас были смертельные случаи?
– Да. Ты что, не гулял по нашему кладбищу? – округляет глаза Лида.
– По какому кладбищу?
– О боги, да я шучу. У тебя же каска!
Секунда – и первый нож застревает между половицами.
Вдох-выдох.
Я срываюсь с места. Плевать, что мимо меня проносятся острые лезвия, что одно из них едва не задевает запястье, что я катастрофически медленный. Лишь бы добраться до часов и прекратить этот ад. Выключить его, как телевизор.
Будет глупо, если я подохну прямо на занятии.
Я представляю, что уклоняюсь от дождя.
Когда я добегаю до часов, сердце превращается в маленькое торнадо, засасывающее легкие, да и остальные органы – тоже.
На меня наваливается Лида, и мы падаем, задев танцующий кухонный шкаф. С полки сыплются яблоки. В сантиметре от моего виска пролетает лезвие.
– Не забывай считать ножи, дурень. Их было десять. Ровно десять, – злится Лида. – В итоге я спасла тебя шесть раз. Придется заниматься с тобой, пока ты сам не научишься читать их мысли.
– Чьи мысли?
– Домов.
– Но я умею!
Мы поднимаемся и отряхиваемся.
– Я не об этом, Захар, – отрезает Лида, плюхаясь на подоконник. – Читай наперед, будь быстрее и проворнее. Иначе тебе не выжить. Уяснил?
– Ай-ай-ай, Лида загоняла новичка. – Ди возится с рычагами и периодически косится на нас. – Нельзя же так.
– Ладно, – сдается та. – Свободен, герой.
После произошедшего дико и непривычно просто идти к двери. Просто пинать ботинком шкаф. Просто прощаться и благодарить за занятие.
– А Тора тоже прошла… это? – интересуюсь я, замирая у выхода.
– Да. Все десять уровней за три месяца. – Лида как ни в чем не бывало подбирает упавшее яблоко и откусывает от него. – Есть к чему стремиться, правда?
После тренировки я сижу в библиотеке и изучаю часовые механизмы, но продвигаюсь всего на пару страниц. Мышцы ноют, я едва сдерживаюсь, чтобы не застонать.
Вечер подкрадывается незаметно. Поужинав, я спешу в зал. Недавно я тренировался здесь с Лидой и Ди, и дощаной пол плавился от отжиманий. Сейчас же все остыло. Затвердело. Мои шаги непозволительно громкие. Я скриплю, как ржавый робот. Превратиться бы в брусья и присоединиться бы к их выпотрошенному спокойствию – я согласен терпеть даже запахи резины и пота.
Тора пришла раньше меня и уже накидывает тряпку на швабру. Я присоединяюсь к ней.
– Как ты?
Вопрос звучит глупо, но ничего умнее я не придумал.
– Как обычно.
– А как ты обычно?
Я вдруг понимаю, что ни черта о ней не знаю. И это неправильно. Незаконно.
– Пишу песни, играю на скрипке. Давлю дома, как колорадских жуков. – Она смотрит на меня исподлобья. – Чего нахмурился? Удивлен?
– Нет, но… Странно, что у тебя такая широкая подошва.
Я мою правую часть спортзала, Тора – левую.
– Расскажи мне о Zahnrad, – прошу я.
– Что именно?
– Все.
– Ну… Хорошо. – Тора яростно налегает на швабру, будто больше всего в мире ей нужно оттереть пол в спортзале. – Дома сходят с ума. Оказывается, они не добрые и совсем не друзья. Эти твари теперь на стороне Пашки, ясно? – Хлопушка застывает. Между нами – лавка и пять канатов, и это больше, чем бесконечность. – Клянусь, они приложат максимум усилий чтобы грохнуть тебя. Готовься к худшему.
– А… Если бы Ворон выжил? Как по-твоему, он свихнулся бы?
– Да. – Тора швыряет тряпку в ведро и чересчур усердно ее полощет. Вода разбрызгивается. – Если бы он выжил, погиб бы ты. А все началось с того, что Бруно подарил домам чувства. Он с детства мечтал заниматься тикающими механизмами. Приехал из Кельна – у него были какие-то проблемы в семье – и остался у нас. Начал свои исследования… и продал Zahnrad нашим, из поселка. Как он и ожидал, дома ожили. Ученые радовались, но… недолго. Многие из каменных существ оказались больными и жестокими. Они умеют контролировать внимание. У них прекрасная интуиция. Они транслируют будущее через телевизоры и радио. Пугают и сводят с ума. Обожают скрипку. Музыка их успокаивает, поэтому среди спасателей всегда должен быть хотя бы один скрипач. Наша задача – искать часы. Мы Стая. Мы обязаны их истребить. Растоптать. Разбить. Ведь когда «сердце» ломается, дом сгорает.
– Но как же Ласточка?
Тора выпрямляется и зыркает на меня так, точно хочет придушить тряпкой.
– У Ласточки нет сердца. – Ее глаза готовы сжечь спортзал. Уничтожить корпус. Нет, Хлопушке не нужен ни огнеупорный костюм, ни оружие. А вот тем, кто с ней рядом, страховка не помешает.
– Она же живая.
– У Ласточки нет сердца, – повторяет Тора.
– А если Бруно найдет на нее документы?
– Не найдет. Их нет.
Я ухмыляюсь. Откуда в тебе так много сил, Хлопушка? Поделись. Подари мне всего пару капель.
Тора за миг преодолевает лавку и пять канатов и упирается пальчиком в мою грудь.
– Проболтаешься кому-то – я тебе лично рот зашью.
– Я не проболтаюсь, обещаю.
Хлопушка не доверяет мне. Как она посмела подумать, что я ее предам?
Мы ведь вместе. Всегда вместе. Наше безумие никуда не делось. Я его отыщу.
Мы молча домываем спортзал, а затем расходимся по комнатам, так и не вспомнив друг друга.
«Есть к чему стремиться, правда?»
Я стремлюсь, Лида. К ней, к моей Хлопушке, разгоняюсь до темпа легкоатлета, до скорости самолета, но Тора неизменно маячит у горизонта. Непозволительно близко к звездам.
Мы не ругаемся, но и не видимся. Сомнительный выигрыш. Тора работает, ездит на задания и возвращается… другой. Она – черно-белая фотография, вывернутое наизнанку платье, а я всего лишь пытаюсь вывернуться. Пока – тщетно.
По воскресеньям из спортзала часто доносится музыка. Однажды я решился и заглянул туда: группка спасателей с Лидой во главе играли на скрипке. Увлеченно, отчаянно репетировали убийство. Лида тренировала их, как тренирует меня: без права на ошибку, до изнеможения. Нет, ее место не в спортзале. Ее место в городском оркестре, как и Торино.
А я… я скучаю по живым потолкам. Иногда я представляю, как возвращаюсь в поселок, к Ворону, а рисунки наших ладоней и Облака стерты.
Но я запретил себе туда ездить, сосредоточился на тренировках.
Теперь дома мне не друзья.
Теперь они мои пациенты. Обреченные.
Я повторяю это по вечерам, перед сном. Боюсь забыть лица родителей в ту ночь. Забыть, какого черта я учусь на убийцу.
Чтобы окончательно не спятить, я записываю воспоминания о домах в толстую тетрадь. Получается почти книга.
Это увлекает. «Почти книга» тяжелеет, а я, наоборот, теряю килограммы. И нет, я худею не только из-за отжиманий и прочей ерунды. У мальчишки по прозвищу Кирпич новоселье. Его дом пахнет бумагой и приятно шуршит. Я бы переехал вместе с ним, но мне нельзя. У меня мама. Она мечтала удалить Воробью фантазию, а в итоге он удалил ей кожу. Нарядился в нее от крыши до подвала.
И погиб.
Как же ты мог, Воробей…
Ты обещал мне, что не заболеешь.
Мы ведь друзья?
Это Кирпич спрашивает, выглядывая из нового дома. Я боюсь его разочаровывать, но все же отвечаю, что теперь мы с Воробьем как врач и пациент. Жаль, я поздно решился. Не успел отправить его на море сам.
Вскоре у меня появляются деньги, и я отвожу их матушке. Впервые навещаю ее после произошедшего. Давно хотел, но… тру́сил все время.
Я едва осмеливаюсь обронить «привет» этому кровавому комку, перемотанному бинтами, сгустку, по немыслимой причине живому. Матушка почти не шевелится и не разговаривает. Ей срочно нужна операция по пересадке кожи. Свою у нее украли.
Я ищу в перекошенных чертах лица хотя бы что-нибудь знакомое – морщинку на лбу, ямочки на щеках, но ничего нет. Это не моя мама. Это работа бездарного скульптора, у которого вместо красивой женщины получилась каша, раскрашенная в алое.
Между матушкой и прошлым – огромный обрыв. Дом отпустил ее в вольное плавание. В открытое море.
Я ерзаю на краю кровати, касаюсь мизинцем перемотанного запястья. Она вздрагивает и отдергивает руку.
Скажи, мам, что со мной не так? Скажи, что не так с моими друзьями? А с тобой? Что с тобой не так?
Ответь, мам.
Обещаю, я подарю тебе новую кожу. Только ответь.
Но она лишь стонет. Зараза под названием Zahnrad добралась и до нее.
Я возвращаюсь в корпус постаревшим на двести лет. Почему я до сих пор живой? Где морщины? Я смотрю на спасателей – в столовой, в коридорах, на занятиях. У них такая чистая кожа…
Одолжите ее моей матушке. Пожалуйста. Чтобы она защитилась ею от бездарного скульптора.
Маме холодно без кожи. Что, если она подхватит насморк?
Но всем фиолетово. Все фиолетово.
Мне так паршиво, что вечером, отзанимавшись, я не добираюсь до спальни и в – о чудо! – безлюдном коридоре сползаю на пол. Прислоняюсь затылком к стене, и рядом прислоняется швабра.