– Как он выглядел?
Я жалею, что проболталась о Вячеславе, но деваться некуда:
– Да бродяга он. Потом признался, что дал не тот адрес.
– Как он выглядел? – повторяет Лидия.
Комната начинает сужаться. Стены надвигаются на меня, а лицо Лидии искажается, как если бы было нарисовано на скомканной ткани. Мои лопатки, наконец, прислоняются к твердой поверхности, но я уже не рада этому. Еще чуть-чуть – и я нырну в клетку, лишь бы меня не раздавило.
– Мутные глаза, щетина, широкие плечи… – сглатываю я. Воспоминания о нем летают под потолком мотыльками, такими же нереальными и призрачными.
– Как его зовут?
– Вячеслав.
– Геннадьевич?
– Я не знаю.
Лидия встает. Стены вот-вот раздавят комнату, сделают из нас фотоснимки. А голос полоумной старухи ускоряет нашу гибель, тянет за собой по кирпичику. Не пройдет и минуты, как я превращусь в мотылька. И тогда Вячеслав все расскажет. Насекомым можно доверять.
– Он солгал, – улыбается Лидия. – Как интересно!
– Пожалуйста, объясните…
– Ты же герой? Пойми, девочка, здесь тебе никто ничего не объяснит, кроме тебя самой.
Я пячусь к двери. Эти люди знают обо мне все. Они изучили мое прошлое, вызубрили его, выгравировали в мозгах, набили себе тату под кожей. Но они не желают обнажаться до костей, чтобы я вспомнила.
– Извините, мне… нехорошо.
Я выскальзываю на улицу, и Лидия вскрикивает:
– Не убивай дом, если не хочешь распрощаться с Вячеславом!
Она догоняет меня и всучивает потертую книгу с золотистым названием: «Легенды о Zahnrad».
– Я видела такую же у Илоны.
– Она брала почитать.
Я листаю ее. В печатный текст врезаются заметки, написанные мелким неразборчивым почерком. Некоторые слова перечеркнуты, некоторые – дописаны на полях.
– Всю жизнь я собирала легенды о домах, училась жить с ними бок о бок. Она пригодится тебе. Удачи, герой.
Лидия возвращается в дом – в свою клетку. Раньше я думала, что она хранит ее для гостей, но я ошибалась. Она хранит ее для себя. Прячется в ней от одержимости. От эпидемии.
И я бы с радостью купила марлевую повязку, если бы сама не заболела. Но мне не поможет даже постельный режим. В моей голове тикают дома.
В кармане звонит телефон. Тик-так, тик-так, тик-так…
Я принимаю вызов.
– Алло! Аня? Ты оставила мне свой номер, помнишь? Пробралась в мой дом и оставила… Так вот. Меня зовут Марина, и я твоя бабушка.
22Ди[После]
90-ые гг.
– Как думаешь, чем все закончится?
Ди вздрагивает и отпрыгивает. В метре от нее стоит братец – пялится на нее, как на душевнобольную, сочувствует. Господи, как же ее раздражает сочувствие!
– Чем закончится что?
Если Паша решил поиграть в психолога, то зря. Ему самому нужен врач.
– Ничего. Забудь.
Ди подзывает Пашу к окну.
– Смотри. Жена на троллей собирается, страховку пакует. Какого черта ты здесь?
– Мы ведь семья. И… прости, что я не спас тебя.
Ди хватает Пашу за плечи и разворачивает к себе. Изучает его морщины. За год их прибавилось немало.
– Ты ни в чем не виноват, абсолютно. А я виновата. Я – идиотка.
Паша отстраняется, словно прикосновения сестры ему неприятны, и шагает к двери, хромая на левую ногу.
– Увлекся серфингом? – фыркает Ди.
Вопрос-пощечина. Вопрос-поводок. Раз – и цепь натянулась. Раз – и брат во власти сестры.
– Как догадалась?
– Мысли читаю.
– Не проболтайся Илоне. Она… Не выдержит.
Паша исчезает в коридоре.
Ди улыбается – силится прогнать странность, несущую землей и сыростью, но она уже на пороге, дышит на нее и на брата.
Осталось чуть-чуть.
После разговоров с Пашей у нее постоянно болит голова. Спасает лишь море. И да, осталось совсем чуть-чуть. Ди видит это, гуляя по пляжу. Аня играет с Темычем у обрыва. О, девчонка уже в курсе, кто она. В курсе, что ищет.
Ди пугает ее решительность и… Страх. Да, Аня боится. Боится, что поверит в них.
Илона закрепляет карабины. Павел потягивается, предвкушает полет. Ди догадывается, что произойдет, но вмешиваться не в ее правилах. Десять лет как не в ее.
Когда они с Аней фотографировали дома, кое-что случилось. Девчонка нашла визитку. Его визитку. И, без сомнений, узнала, чья она. Ди не вмешивалась – лишние расспросы ни к чему. Да и зачем? Наблюдать – наивысшее счастье. Наблюдать и чувствовать.
– АРТЕМ!
Свершилось. Темыч ползает у пропасти. Паша несется на всей скорости и цепляется за трос, а эта дура замерла и пялится на них.
Ди сжимает кулаки.
Не вмешиваться. Наблюдать. Чувствовать.
Три правила, благодаря которым Ди до сих пор жива.
И все же что-то обжигающее, электрическое разливается по венам, когда Аня просыпается и отталкивает Темыча. Сегодня она победила.
Но – только сегодня.
Осталось чуть-чуть.
23Захар[До]
Через пару дней я возвращаюсь в свою комнату и сразу чувствую себя лучше. Тора бегает за мной, как за ребенком, а я все клянусь ей, что и сам могу поесть и одеться. Да, плечо иногда саднит, но зато не кровоточит. Скоро мне снимут швы.
Я выжидаю неделю, а затем заявляюсь к Бруно. Лишь бы не покрыться накипью, лишь бы не заржаветь.
– Я готов.
– Нет, – качает головой он. – Здесь я решаю, когда ты будешь готов.
Тора умоляет меня не дергаться. Ты ведь хромой, говорит. А хромым не место в мухобойке. И только Лида не жалеет меня и заставляет тренироваться хотя бы по полчаса в день, чтобы я «не лежал кирпичом». Если бы она знала, как близка к истине.
Ди часто ездит на задания с Торой. В такие часы я растворяюсь в своем дурацком бессилии, как кубик сахара в чае. И ведь не собраться обратно, как ни старайся.
Однажды я спросил у Торы, сколько она восстанавливалась после экзамена.
– Где-то месяц. Руку сломала, представляешь? А Ди вообще потащилась на задание, никому не сказав. Потом долго работала без выходных.
Пролетает вторая неделя.
Тора разрешает мне есть и одеваться самому.
За эти проклятые четырнадцать дней комната облепила меня изолентой одеял и замотала в кокон простыней.
Прости, подруга, но бабочки не получится.
Бруно интересуется, почему мое «готов» он теперь слышит намного реже. А я ему: изолента держит. Комната залепила мне рот, герр. И уши, прикиньте? Хотите бескрылую бабочку? Я к вашим услугам, герр.
Здравствуй, третья неделя.
Доктор сообщает, что мой мизинец почти зажил. Тора – о том, что почти зажили раны на имплантанте для дома. Что часы скоро пойдут. Что мы вернем Ворона.
А вот и четвертая неделя. Хромает мне навстречу, обклеивает комнату последним мотком изоленты.
По ночам я наблюдаю за Торой, изучаю каждую родинку на ее лице, каждый изгиб тела. Нет, Хлопушкам нельзя работать здесь. Они чересчур хрупкие. Чересчур взрывоопасные.
– Нельзя, – повторяю я, когда Тора просыпается.
– Мошек тяжелее ловить, чем мух, – шепчет она мне в шею. – Мы спрячемся под облупившейся краской на подоконнике и – готово. А куда спрятаться мухе? Особенно той, у которой повреждено крыло?
– Но я не муха.
Тора целует меня, и я клянусь себе, что больше не отпущу ее. Кожа мини-девочек слишком нежна, чтобы эти самые девочки боролись с монстрами. Иногда я боюсь дотрагиваться до Торы – мне кажется, что она мигом покроется синяками.
И что бы эта упрямая девчонка ни говорила, за мухой можно спрятать целую армию мошек, если вдруг рядом не найдется облупившейся краски.
Скоро я сдеру изоленту. Всю сразу, с кожей. И… Нет, здесь не место бабочкам.
Я превращусь в муху.
Я наматываю круги по комнате, попутно завязывая пояс на огнеупорном костюме. Плечо саднит – предчувствует новую мухобойку. А я изо всех сил убеждаю себя, что нас вызвали по ошибке.
Вчера я принес Бруно справку от доктора.
– Поздравляю, Захар. Твое der Trotz[20] мне импонирует. Завтра ты отправишься на задание с Викторией и Дианой. Как говорит Лида, гер-р-рой. – Он откидывается на спинку кресла и смеется. Его голос раздваивается, булькает, разлетается эхом по кабинету, словно внутри огромного тела сидит как минимум человек десять.
И теперь я медлю. Боюсь, что мы разрушим здоровый дом.
Когда-то я называл их друзьями. У нас с ними были совсем другие отношения, но мы по-прежнему неразлучны.
Дом и я. Я и дом. Кто из нас убийца?
Здесь два варианта: или никто, или сразу оба.
– Готов? – Тора обнимает меня со спины.
Сегодня на завтрак она надела платье и фиолетовые колготки, а затем, когда поступил вызов, – превратилась в черно-белый снимок. Помятый и потертый. Да, возможно, та Тора, которая позировала для кадра, была вспышкой, но ее яркость съел фотоаппарат.
– Готов. – Пальцы по привычке тянутся к шраму на плече. – А ты?
– А я живу в этом мире уже второй год. Мне не к чему готовиться.
Я запускаю руку в карман и касаюсь шероховатого корешка. Книга-талисман. Книга-друг. Книга-первая-помощь. Я взял ее в библиотеке и всю ночь перечитывал, учил, подчеркивал важное.
– Небо… Ты до сих пор надеешься, что она пригодится нам? – грустно улыбается Тора. – Ох, Захар… Помнишь, как ты спас меня от воров и потом обрабатывал мне рану? Все по пунктам, четко, без самодеятельности!
– Зря ты так, – обижаюсь я. – Что, если эта книга поможет нам выжить?
– Разве что если примет на себя удар топора.
– Ты не понимаешь…
– Нет, это ты не понимаешь, Захар. Ты знаешь ее лучше песен «Наутилусов»! – серьезно заявляет Тора. – Зажмурься.
– Что? Зачем?
Она закрывает мне глаза ладонью и тараторит:
– Вообрази: дом запер нас. Замуровал. Мы в каменном гробу, среди мертвых зеркал и перегоревших лампочек. Пахнет пылью и чем-то сладким. Конечно, скажешь ты, так пахнут яблоки. Так пахнет моя Хлопушка. Где-то в темном углу тикает сердце, но этих углов в доме десятки. Тебе сложно, ты ищешь Zahnrad, и все бесполезно. Тебя оглушает собственное сердцебиение. Дом ждет, когда ты сдашься. Он больше не называет тебя другом… и лишь мне, твоей Хлопушке